Вахтенный офицер записал в своем журнале: «В 10 часов 45 минут (время местное) корабельный пес Петр Федорович («Удивительно странное имя», — подумал вахтенный офицер) выпал за борт и был растерзан акулами». Лет через сто, а может и через двести, какой-нибудь флотский исследователь поднимет вахтенный журнал «Гангута» — храниться-то они будут вечно, — наткнется на эту запись и узнает, что в таком-то веке жил-поживал корабельный пес Петр Федорович, царство ему небесное. А на юте тем временем разгневанные моряки добивали акулу, вымещая на ней и гибель Петра Федоровича, и свое многодневное бесплодное блуждание в поисках супостата. Акула в их сознании ассоциировалась с лодкой, а обе, вместе взятые, представлялись хищниками, безнаказанными которых оставлять было никак нельзя. 2 На авианосце заметили возню на юте «Гангута» и подняли вертолет, за ним и другой, и, разлетясь веером, они заняли места с правого борта и с левого, видимо, старались понять, чем вызвано это столпотворение. С акулой уже было покончено. Козлюк обрубил линь, и моряки отпорными крюками столкнули осклизлую тушу за борт. Минуты две она еще плавала, выставив солнцу свое белое брюхо, потом в прозрачной воде мелькнула одна тень, другая, третья — целая стая, они шли кругами, сужая их и все ближе подбираясь к мертвой акуле, наконец одна не выдержала, перевернулась на спину, оттяпала кусок, а следом набросились и другие, и с борта было видно, как в воде полетели белые клочья. — Как осенние волки, — сказал боцманенок. — Хуже, — возразил Козлюк, хотя никогда и не видел волков, достал сигареты и протянул боцманенку. — Закуривай. — Свои имеем, товарищ мичман, — скромно заметил боцманенок. — Пять с плюсом, — сказал Козлюк и, пустив сиреневый дым, спрятал пачку в карман. — Отнеси на место отпорные крюки, смотай линь в бухту и прибери в кладовку. Все напоминать надо, все учить, — проворчал он, довольный, что все вышло так, как он хотел, вот только собачонка пропала не за понюшку табаку, вот жалость-то какая... Ют опустел, и большая приборка продолжалась. Ветошкин прибирался с моряками в акустическом посту, позже других узнал, что Козлюк заарканил акулу — «два метра и весу центнер», — которая к тому же сбила хвостом за борт Петра Федоровича. «Нет больше Петра Федоровича», — сказал ему со слезой в голосе Силаков. Ветошкин укоризненно покрутил головой, но осуждать вслух главного боцмана не стал — главный все-таки и друг, так сказать, — пошел на ют покурить и нос к носу столкнулся с Козлюком. — Говорят, супостатиху заарканил? — с напускной важностью спросил Ветошкин. Но Козлюк никакой важности в голосе Ветошкина не услышал, подумал, что тот начал издеваться, и обиделся: — Я-то хоть акулу, все одной поганью на свете стало меньше, а вы, дармоеды, который месяц с лодкой не можете вступить в контакт. — А ты ее видел? — тоже обидясь, спросил Ветошкин. — Никто не видел, а каждый с советами лезет. Ее ведь тухлятинкой не приманешь. А ты и мясо ей скормил, и Петра Федоровича угробил. Как теперь морякам станешь в глаза смотреть? — А не хрен ему было ушами хлопать, — озлился Козлюк. — У тебя что — все такие вроде этого Федоровича? — Не трогал бы моих орлов, боцманюга. Вернется Ловцов, тогда и узнаешь — все такие или не все. Ветошкин с Козлюком в корабельной иерархии занимали примерно равные положения, но если Ветошкин, по всем флотским канонам, относился к корабельной интеллигенции, то главный боцман, по той же классификации, считался трудягой из трудяг, на которого испокон веку и с боков дуло, и сверху капало, но главный боцман непосредственно подчинялся старпому, и с ним едва ли не каждое утро ручкался сам командир, а над Ветошкиным стояло столько начальства, начиная с лейтенанта Суханова, что, пересчитывая их, приходилось загибать все пальцы на одной руке. К тому же главный боцман был старшим в мичманской кают-компании, ведал шкиперской, в которой хранились все запасы корабельной краски, растворители, сода, ветошь, мыло, словом, все те вещи, без которых немыслимы представления о корабельной чистоте, а значит, и порядке. Ссориться с главным боцманом было накладно, поэтому Ветошкин миролюбиво сказал: — Они хоть и орлы, а отходчивые. — Знаем мы этих орлов, которые по заборам сидят мокрыми курицами, — сказал Козлюк, опять не усмотрев никакого миролюбия в словах Ветошкина. Ветошкин тоже не остался в долгу: — А это мы еще посмотрим, где сидят мокрые курицы. — И смотреть нечего: ступай к себе в пост и любуйся хоть до посинения. Ветошкин заглотнул побольше воздуха, но словопрения решил больше не продолжать, швырнул недокуренную сигарету в обрез, ушел в пост и там-то дал волю своим эмоциям. — Дожили, — сказал он, присаживаясь на табурет и вытирая шею ладонью — в посту было душно и жарко. — Дожили, — прибавил он, подумав. — Весь «Гангут» теперь потешается над нами. Если вам на свою совесть наплевать, так хоть подумали бы о моих сединах. Ветошкин даже слова «лодка» не произнес, они вообще в посту старались обходиться без этого слова, но все догадались, что он имел в виду, и Рогов, теперь уже на правах старшины отделения, то ли сказал, то ли спросил: — А если ее тут нет? Ветошкину не очень понравилось назначение Рогова старшиной отделения, он в этом даже усмотрел своеволие Суханова — нет, конечно же, субординацию он чтил свято, считая ее основой всей корабельной жизни, и лейтенант оставался лейтенантом, но все-таки и он, мичман, тоже не с боку припека, — но неудовольствия своего ничем не проявил, только всякий раз, когда Рогов начинал высказываться, напускал на себя важность, чуть заметно морщась и топорща усы. — Про акул говорили, что их тут нет, а боцманюга взял да и выловил. — И нашего Петра Федоровича угробил. — Ты, Рогов, за Ловцова остался, тебе следовало бы и за псом следить. — Как же я мог следить, если на корабле большая приборка, а я со своими прибираюсь в посту. Петра Федоровича в пост не поведешь. — Языкастый ты стал, Рогов, не ко времени — вот что я тебе скажу. А только раз есть приказ, то его надлежит исполнять. Это ты понять должон. И второе ты должен понять: если есть приказ, то лоб расшиби, а сделай, как велено. Сказали, найти лодку, значит, мы обязаны ее найти, а есть тут она или нет ее — это уже нас не касается. Рогов хотел опять возразить, уже и рот раскрыл, но неожиданно промолчал, и Ветошкин подумал, что этому наука впрок, впрочем, сам Рогов думал в эти минуты несколько иначе: «С нашим мичманом спорить все равно что малую нужду справлять против ветра». Ветошкин уже начал успокаиваться, а тут появился Суханов и подлил масла в огонь. — Мичман, это что — правда, будто нашего Петра Федоровича акулы схарчили? Ясное дело, что Петр Федорович не был моряком, хотя и оказался поименованным в вахтенном журнале, и взыскивать за него никто не собирался, но все-таки он был живой тварью, пригревшейся на корабле, поэтому имел все основания, чтобы и о нем заботились, а не бросали на произвол судьбы. — Сам я, конечно, не видел... — неопределенно сказал Ветошкин. — Я спрашиваю: схарчили или не схарчили? — Вы же сами хотели оставить его в базе. — Что хотел, то прекрасно помню, поэтому и на свой вопрос жду прямого ответа. Ветошкин вздохнул: — Говорят — схарчили. — Эх, мичман, — сказал Суханов, — до чего ж мы погано живем. Ветошкин дипломатично промолчал, только подумал: «Должно быть, командир крепко врезал... Ишь как руки ходуном заходили». Но Ветошкин ошибался — командир никому ничего не врезал, только за обедом — впервые за долгое время за столом восседали командир и замполит со старпомом — он заметил Бруснецову: — Я разрешил взять на борт собаку не для того, чтобы вы ею кормили акул даже в том случае, если бы этого требовало экологическое равновесие. Бруснецову тоже хотелось разъяснить командиру, что он никого ничем не кормил и, вообще, его в эту минуту не было на юте, но благоразумно промолчал, и Ковалев больше не касался этой темы. Чтобы похерить ее совсем, Бруснецов сказал: — Приборкой я сегодня доволен, товарищ командир. Мы с Грохольским обошли все низы — чистота стерильная. Жаль, нельзя после такой приборки устроить команде помывочку. О помывочке старпом сказал для красного словца, потому что помыться все успели ночью, пока возле борта стоял танкер. — Жалеть не надо, — строго сказал Ковалев. — Ночью воды было от пуза, а танкер теперь подойдет не скоро. Разрешите морякам после обеда окатываться забортной водой из пожарных магистралей. И вообще, пусть на палубе будет побольше праздного народу. — Он взглянул на Сокольникова. — Завтра весь экипаж, за исключением боевых частей пять и семь, живет по распорядку воскресного дня. Так что дело теперь за тобой, комиссар. Пусть завтра моряки поперетягивают канат, пусть на палубе будет побольше музыки. Если погода позволит, спустим шлюпки на воду и походим немного под парусами. — Акулы же, товарищ командир. — Ну так что — акулы, — равнодушно заметил Ковалев. — Не падай за борт, тогда и акулы не тронут. Разговор об акулах Бруснецову не понравился — не надо командира лишний раз будоражить, а то еще опять Петр Федорович вспомнится, тогда-то уж командир точно разложит все по полочкам от «а» до «я», — и он поспешил вмешаться: — Мы даже могли бы погоняться. Одну шестерку, скажем, взял бы я, другую можно уступить замполиту. Ковалев хмыкнул: — Нам только этого и не хватало, чтобы замполит со старпомом выясняли свои отношения на шлюпочном турнире. А впрочем, — неожиданно оживился он, — давайте-ка послушаем, что скажет сам комиссар. — А знаешь, командир, я размялся бы. Такой фитиль вставил бы старпому. — Ты прежде в шлюпку сядь, а уж потом и фитиляй. — Интересно, — сказал Ковалев, — может, кто-то из командиров боевых частей тоже хочет погоняться? Один сказал: «Не откажусь», и другой сказал: «Не откажусь», и третий... — А лейтенанты? — обиженным голосом спросил Суханов, которому тоже захотелось походить под парусом. — Лейтенанты с мичманами пойдут гребцами, — сказал Бруснецов. Помолчав, Ковалев пожурил Бруснецова. — Ах, старина, — сказал он отеческим тоном, — не лез бы ты в пекло наперед батьки. Я не могу позволить себе такую роскошь, чтобы отпустить сразу с борта столько офицеров. Команды наберете из моряков. Так будет надежнее. Завтра после подъема флага шлюпки и катера поставить под выстрел. Повторяю: если будет подходящая погода. Списки команд шлюпок, командиров и старшин представить мне сегодня же к вечернему чаю. Офицеры начали радостно переглядываться, предвкушая завтрашнюю шлюпочную потеху — в конце концов, каждому из них хотелось размяться, — Ковалев маленько охладил их пыл: — Боевая часть семь завтра, как, впрочем, и во все последующие рейдовые дни, будет находиться в готовности номер два. Так что, Суханов, погоняетесь, когда вернемся в базу. — Это значит — когда рак свистнет. — Примерно так, — сухо подтвердил Ковалев и вышел из-за стола.