— Я думал, что ты поумнел... Какой же тут океан, ежели мы при одном якоре стоим. Тут банка, философ сопливый. Тут-то самая рыбка и водится. Козлюк разобрал снасти, боцманенок наживил мясо, обвязав его капроновой леской, чтобы мелкота не распотрошила его, и выбросил гак с наживкой за корму, принайтовав свободный конец. — Ловись рыбка большая, — вздохнув, сказал Козлюк, видимо вспомнив настоящую рыбалку. — Ловись и маленькая. Вокруг них собрались моряки, среди которых сразу же выделились заядлые рыбаки, которые не преминули подать советы: — Товарищ мичман, надо бы поводок потолще привязать, а то она этот в один момент перекусит. — А ничего, — сказал Козлюк. — Нам принципиально только выяснить, есть ли тут акулы, а ловить их ни к чему. Эту тварь все равно есть нельзя. — Вы же едите летучих рыб. — Сравнил Европу с Азией... — насмешливо сказал Козлюк. — Акулы мертвечину жрут и человеческое мясо тоже. А летучая рыбка — тварь нежная, вроде горлицы. Дикий голубь такой есть — горлица, понятно, килька? — Он подергал за леску. Она подалась свободно, и стало ясно, что на наживку еще никто не клюнул. — Ну что собрались? — спросил он грозно обступивших его моряков. — А ну марш по объектам приборки! — Козлюк опять потянулся к леске, но по тому, как она обвисла, и не искушенному в рыбацких делах — а главный боцман считал себя великим знатоком этих дел — было бы ясно, что на крючке никого нет, и он ловко изменил направление руки и поскреб в затылке. — Эт-то мы еще посмотрим, — пробормотал он. С надстройки на ют спустился старпом Бруснецов, недовольно взглянул на Козлюка. — Я понимаю, — сказал он брезгливо, — что паршивые акулы, которыми, кажется, к тому же здесь и не пахло, достойнее того, что сейчас происходит на корабле. А на корабле, главный боцман, между прочим, сейчас идет большая приборка. А на корабле, между прочим, главный боцман, тыщу лет уже не прогонялся бегучий такелаж, к тому же и не смазывался. А на вьюшках, главный боцман, к слову говоря, целую вечность не стирались чехлы. Кто, по-вашему, за всем этим должен следить — вы, главный боцман, или я, старший помощник командира? Козлюк уставился в палубу и угрюмо сказал: — Я должен следить. — Приятные слова, — сказал Бруснецов, — приятно и слышать. Оставьте при деле боцманенка, а сами обойдите... Что — обходили уже? Ну так обойдите в сотый раз верхнюю палубу. Второй такой царской стоянки до базы у нас может и не быть. Получив напрягай от старпома, Козлюк округлил глаза, которые у него словно бы осоловели, и пошел пушить правых и виноватых. «Командир — одно, старпом — другое, а мне что — разорваться? — подумал в сердцах Козлюк. — Их много, чтоб приказывать, а я один». Козлюк, конечно, понимал, что он оказался неправым по всем статьям — и командир ему ничего не приказывал, а только попросил, и старпом сделал втык не по причине дурного настроения, а по всем правилам флотского искусства, которое не допускает напраслины, — но ведь надо же было как-то излить благородный гнев, и он его изливал уже по всем правилам боцманского искусства: одного заставил перемыть краску, хотя вымыта она была хорошо, другому весьма популярно объяснил, что тот ни хрена не понимает в том, что должен знать как дважды два, словом, было бы желание, а повод всегда найдется, по крайней мере, его можно придумать. Среди этого всеобщего напрягая Козлюка осенила здравая, как ему показалось, мысль: «Собственно, а зачем командиру сдались акулы? Есть они тут, нет их здесь — нам-то от этого ни жарко ни холодно. А может, он считает, что раз есть акулы, то и лодка супостата должна быть. А если их нет, то и лодку искать тут нечего. Не, товарищ командир, тут что-то не то. Тут вы куда-то не туда загнули». Как бы там ни было, но Козлюк обошел всю верхнюю палубу — приборка шла своим чередом, белье, постиранное ночью, уже хорошо проветрилось на леерах и высохло, и он распорядился снять бельевые леера, чтобы не портили общий вид. Он вернулся на корму: боцманенок с Петром Федоровичем дремали в тенечке, леска свисала отвесно в воду, солнце жарило в полную мощь, и моряки хлестали друг друга из брандспойтов океанской водицей. «Понятное дело, — тускло подумал Козлюк, — откуда им тут взяться», — и подергал своего боцманенка за плечо. — Ты что, не выспался, что ли? — спросил Козлюк лукаво-грозным голосом. Боцманенок вскочил, вытаращил глаза на свое непосредственное начальство и затараторил, сваливая все слова в общую кучу: — Так не спал, товарищ мичман. Леска-то вон как висела, так и висит. А ночью я шмутье стирал, потом в баню ходил. Сами же велели. А так я ничего... — Ты покрутись тут еще с полчасика. Только смотри мне. А потом меня найдешь. Я, в случае чего, обязан командиру доложить. — А зачем ему акулы понадобились? — спросил боцманенок. — Ты насчет вопросов особо не мельтеши. Понял? — сказал Козлюк, а сам тем временем подумал: «А все-таки зачем ему эти твари понадобились? — Он сбил пилотку на затылок и вытер пот со лба тыльной стороной ладони. — Значит, зачем-то понадобились». — Ты вот что — смотри мне тут. На шкафуте он нос к носу столкнулся с Бруснецовым, который тоже обходил верхнюю палубу; постояли возле шлюпок. — Чехлы все-таки надо бы простирнуть, — сказал Бруснецов. — Надо бы, — охотно согласился Козлюк, чертыхнувшись про себя, что не сделал этого ночью, когда пресной воды было навалом, а теперь у Ведерникова не то что лагуна, лишней кружки не выпросишь, но Бруснецов сказал: — Воду я тебе найду. У машинистов в загашнике еще осталось. В пищу уже употреблять вряд ли следует, а на постирушку сойдет. Козлюк просиял: — Я мигом все организую. — Не путайся в ногах у приборки. Машинисты будут ревизовать свою шарманку дня три-четыре. Вот тогда и организуешь. Собери их в одну кучу, подсчитай, сколько воды потребуется, тогда уж и назначай время. — Может, и палубу заодно покрасим? — Краски много натаскал? — строго спросил Бруснецов. Козлюк ответил уклончиво: — Есть запасец. — Погода позволит, тогда и палубу подновим. Лодки лодками, а корабль должен иметь достойный вид. Козлюк возликовал, но виду постарался не подавать. — Эт-то, конечно, — степенно согласился он. — Достоинство в море начинается с внешнего вида. Взять хотя бы... — Бери-бери, — быстро согласился Бруснецов, — а я поднимусь к командиру. Что-то он на мостик прошел... «Ну и иди, — подумал Козлюк добродушно и начал подсчитывать, сколько предстояло простирнуть чехлов: — На шлюпках два и еще четыре на вьюшках, да на катерах, да...» Примчался боцманенок и еще издали заавралил: — Товарищ мичман, там леска натянулась. И Петр Федорович забрехал. — Чего кричишь? — с опаской сказал Козлюк. Как все заядлые рыбаки, он был суеверен и хвастлив. — Такие дела, килька, молча делаются. Забыв про степенность, которая приличествует главным боцманам, Козлюк бросился на ют вслед за боцманенком: капроновый линь уходил за корму, натянулся как струна и даже словно бы позванивал. У Козлюка даже екнуло сердце: «Вот оно...» Он сразу забыл обо всем на свете: и о чехлах, за которые его только что пробрал Бруснецов, и о приборке, и о такелаже, и о Бруснецове вкупе с командиром тоже забыл. «Вот она... Должно быть, здоровущая». Он потрогал линь — тот был тугой и жег ладонь, — сразу успокоился и закурил. — Угостите, товарищ мичман, — попросил боцманенок сигарету, как приз за радостное известие, но Козлюк не понял, что боцманенок тоже был азартен, сказал равнодушно: — Свои надо иметь. Свои у боцманенка были. Ему хотелось, чтобы его угостил мичман, но тот обдумывал, каким макаром лучше всего выволочь акулу на борт — в том, что это была акула, у него сомнений не возникало, — и оказался глух к чужим сантиментам. — Марсовый, — сказал Козлюк боцманенку (корабельная должность у боцманенка была — марсовый), — а ну-ка покличь еще человечка три-четыре. Нам с тобой вдвоем не управиться. Должно быть, здоровенная попалась. — И подумал, закуривая вторую сигарету: «Потом решу, куда ее пристроить. И вообще... Акул надлежит уничтожать. Они хищники. К тому же человечину жрут». Слух о том, что боцманюга заарканил акулу, мигом разлетелся по всему «Гангуту», и хотя большую приборку никто не отменял, на юте накопилось довольно много народу: одни — этих было большинство — ждали едва ли не чуда; другие — скептики — посмеивались: знаем мы этих акул; третьи — самые активные — сразу принялись советовать: — Мичман, а ты линь на шпиль набрось. Ей против шпиля ни за что не устоять. Сама пасть задерет, а как задерет, тут и воздуху хватит. Тогда ее можно будет голенькими руками вытаскивать. «Дурак! — вразумительно подумал Козлюк. — Нашел кого голенькими руками вытаскивать. А вот шпиль — это хорошо. Это даже очень правильно». — Мичман, ты чего ждешь-то? Да мы все навалимся… «Дурачок, — ласково подумал Козлюк. — Да мне всех и не надо. Мне и тебя одного, пухлогубого, хватит». — Принеси с катера отпорные крюки, — сказал он тихо боцманенку. — Тащи все, какие там есть. — Он опять потрогал линь, тот подался, Козлюк потянул его, и линь пошел. «Вот тебе раз», — растерянно подумал он, наматывая линь на руку. Неожиданно линь опять надраился, и Козлюк едва успел сбросить его с руки, которую все-таки успело обжечь. — Не, — сказал он, потирая руку. — Эту девочку просто так не возьмешь. Принесли новую бухту линя, отпорные крюки, лини срастили, набросили на барабан шпиля, который заурчал и потянул акулу к борту. За кормой забурлила вода, и показалась осклизлая голова с широко расставленными глазами. Акула перевернулась, обнажив зеленовато-белое брюхо. И опять никто не подумал, за каким дьяволом далась командиру эта белобрюхая акула, которая, извиваясь, начала молотить хвостом по воде, разбрасывая вокруг себя крупные — с горошину — брызги. Козлюк закурил третью сигарету, прищурясь, стал примеряться, как бы сподручнее подвести акулу к кормовому срезу, взял отпорный крюк, подкинул его на руках. Тот показался ему легким — «для барышень делают», — взял другой и весело и азартно крикнул: — А ну отойди за надстройку! А то, не ровен час, оброним кого. Пошел помалу шпиль. Линь натянулся, роняя капли, и выдернул акулу наполовину из воды, и самым любопытным, которые с комфортом устроились на вертолетной площадке, стала видна вся огромная пасть, унизанная белыми зубами. — Стоп шпиль! Козлюк ударил акулу отпорным крюком по голове и раз и другой, потом подцепил им плавник и отвел голову в сторону, чтобы она не ушла под корму, и, зверея, закричал: — Пошел шпиль помалу... Легче... Легче... И когда акулья голова показалась на юте, а веретенообразное, упругое и сильное ее тело, изгибаясь, словно пружина, еще свисало за борт, Козлюк благоразумно пробормотал: «Береженого и бог бережет» — и отступил к шпилю, а Петр Федорович, полеживавший до этого в тени и не обращавший ни малейшего внимания на возню на юте, неожиданно вскочил, шерсть у него на загривке поднялась дыбом, он захрипел и залаял, кидаясь на акулу. Она уже лежала на палубе, тяжело двигая жаберными щелями, и по ее телу пробегала немая дрожь. Петр Федорович совсем осмелел, подлетел к ней, скользя по мокрой палубе и стараясь упереться в нее передними лапами, и тут акула изогнулась, как бы подпрыгнула и небрежно смахнула Петра Федоровича за борт. Иа вертолетной площадке тихо ахнули и закричали: — Катер на воду... Катер! Но спускать катер было уже поздно. Возле Петра Федоровича, который еще отчаянно бултыхался, закипела вода, он завизжал, оставив после себя маленькое кровавое пятнышко. Козлюк отер пот со лба, поправил пилотку и поднялся к командиру. — Акул тут, товарищ командир, гиблое дело, — доложил он. — Жаль, — сказал Ковалев. — Очень жаль. А я, дело прошлое, хотел объявить купание с борта. — Никак нельзя, — испуганно сказал Козлюк. — Собачку она смахнула за борт, так от той только пятнышко и осталось. — Жаль, — повторил Ковалев. — Кому принадлежала собака? — Акустикам, товарищ командир. А вообще-то — Ловцову. — Как же это вы не уберегли?! У человека и так горе, а тут еще это... Нехорошо, боцман, некрасиво. — Чего уж тут хорошего, — виновато пробормотал Козлюк, успев тем не менее подумать: «Гребешь, стараешься, а нет того, чтобы ласковое слово сказать». — Акулу за борт! — распорядился Ковалев. — Палубу скатить. Никаких больше рыбалок не устраивать. Оповестить команду, чтобы соблюдали максимум осторожности: за бортом акулы.