— Классифицируйте цель. — Цель номер один — фрегат. Цель номер два — крейсер. Цель номер... — Приволоклись, — сказал Суханов. — БИП, акустики. Цель номер... — Понятно, Суханов. Ваша классификация совпадает с классификацией радиометристов. Продолжайте наблюдать цель. Сейчас командир утвердит порядок, и мы вам его сообщим... — В БИПе недолго помолчали. — Суханов, целью номер один командир утвердил авианосец, целью номер два — крейсер, целью номер три... — Шлепнуть бы их хорошенько, чтоб знали своих да почитали и наших, — подумал вслух Силаков. — Они сильных уважают. — Силаков, не возникай, — заметил Рогов, деликатно покашляв — для солидности, — явно входя в роль старшины отделения. — Жди, пока старшие чего не скажут. — Нет, я ничего, — смиренно сказал Силаков. Ловцов в разговор не вмешивался, вслушивался в разноголосицу шумов, которыми наполнился океан, пытаясь думать о том, что он еще не убыл, а его словно бы уже забыли, хотя он и сидел за «пианино», классифицируя цели, словом, делал все, что должен делать старшина, а Рогов не сидел за «пианино», не классифицировал цели и тем не менее уже чувствовал себя хозяином положения. Неожиданно в посту появился разгневанный Блинов, накинулся было на Суханова, а потом, прислушавшись к шорохам, посвистам и просто стонущим звукам, наполнявшим пост, присмирев, спросил: — Послушайте, Суханов, что за игрушки? Куда вы подевали Ловцова? Танкер отваливает через полчаса, а никто не видел, куда он задевался. — Он никуда не девался. Он стоит вахту. — Какая вахта? Нам велено уже переходить на танкер. — Спокойнее, медицина, — сказал Суханов. — Ловцов, у вас все собрано? В кубрик за вещами — и к трапу. — Он тотчас же позвонил Ветошкину: — Пришлите техника на вахту. Только-только забрезжило, звезды на востоке уже побелели и одна за другой стали пропадать, а там появилась золотая полоска. Шланги отключили, навернули на них заглушки, чтобы остатки мазута не пролились в воду, заработали лебедки, и шланги, легонько змеясь, потянулись на борт танкера. Санитары вынесли из лазарета больного, поставили носилки возле трапа, не зная, что делать дальше. Как всегда, в последние минуты случилась легкая суматоха: советы подавали многие, но никто не распоряжался, и возле трапа создалась небольшая толпа. Больной печально улыбался мучнисто-белым лицом и покорно ждал своей участи. Появился Блинов с белым железным сундучком, на крышке которого был намалеван красный крест, поднялись из кубрика Ловцов с Сухановым, сопровождаемые Петром Федоровичем, который все еще опасливо поглядывал на Суханова. — Вы уж его, товарищ лейтенант, не обижайте, — попросил Ловцов, имея в виду Петра Федоровича. — Я его щенком подобрал. Махонький был, с рукавицу. — Не его я хотел обидеть, а вас, — сердясь, сказал Суханов. — Допекли вы меня тогда. — Вы нас тоже не сильно баловали, — кротко заметил Ловцов. Суханов дернул бровью, не приняв ни кротости Ловцова, ни его замечания, впрочем, смешно было бы сердиться возле трапа, когда Ловцов убывал на похороны матери, и Суханов, делая вид, что еще не отошел, сказал тем не менее вполне миролюбиво: — Ладно, чего там делить: кто кого допекал, кто кого не допекал. Главное — возвращайтесь поскорее. Подошли прощаться Ветошкин, Рогов с Силаковым; Петр Федорович начал подпрыгивать, пытаясь лизнуть Ловцова в лицо, и, неожиданно заскулив, отскочил в сторону. — Что это с ним? — Разлуку чувствует. У собак — нюх особый, — заметил Ветошкин со значением. Суханов хотел было сказать, что у них сейчас у всех нюх обострился, но спустился с мостика Бруснецов, и лишние сразу посторонились, Петр Федорович, мягко шлепая по росистой палубе, забежал за надстройку. — Иди, Петр Федорович, прощайся, — сказал Бруснецов, позевывая: после теплого помещения всегда сладко зевается. — Тебя списывать никто не собирается. «Помнит», — подумал Суханов и, подойдя к старпому, приложил руку к пилотке. — Лейтенант Суханов. — Вижу, что лейтенант, вижу, что Суханов, вижу, что пришли проводить своего старшину. — И своего неизменного и, можно сказать, единственного надежного друга в этой юдоли, — подсказал Блинов, — можно сказать, корабельной. — Ладно, ладно, — остановил его Бруснецов. — Известное дело — радикулитчики. По одному делу проходили — так, что ли? — Обижаете, товарищ капитан третьего ранга. — Вас-то вряд ли обидишь. Разве что Суханова. Так и того теперь вряд ли... — Бруснецов подошел к больному, поправил у него на груди простыню. — Поправляйтесь скорее и — на корабль. Командир также желает набираться силенок. Помните: «Гангут» — ваш дом. И вы, Ловцов, помните это. Надо бы какие-то слова сказать, да уж какие теперь слова: поклонитесь матери. Хорошего она моряка флоту подарила. — А ты что мне пожелаешь? — спросил Блинов Суханова. — Желать мне тебе нечего. А завидовать не хочу. Но попросить — попрошу. Зайди на раскоп, если, конечно, будет время, и скажи: так-то и так-то, здесь, в крутых широтах, кое-кто кое о ком помнит. А писем я, Блинов, больше не пишу. Письма, говорят, документ, а наша эпоха нуждается совсем в других свидетельствах. Блинов заинтересовался: — Каких же? — Не прими за громкие слова: эпохе нужны не документы, а деяния во славу Отечества. Это от сердца. Блинов изумленно поднял брови, которые у него сломались в самой серединке, как у Галочки из студии звукозаписи. — Ого, — только и сказал он, ступая вслед за Ловцовым на трап, по которому уже снесли на борт танкера больного. Трап убрали, отдали швартовы, танкер выбрал краном кранцы и, пожелав «Гангуту» счастливого плаванья, взял курс на ближайший порт, а «Гангут» сделал полукруг, вышел в точку, указанную Голайбой, и отдал якорь. Эхолот показал тут глубину восемьдесят семь метров. Оказывается, в океанах существуют не нанесенные на карты острова. Их надо только отыскать. Глава пятая 1 — Боцман, — сказал Ковалев, рассматривая хитроумное человеческое создание, которое называлось главным боцманом большого противолодочного корабля «Гангут». — У меня сложилось мнение, что вы практически все можете. — Вам виднее, товарищ командир, — скромно потупясь, сказал Козлюк. — Мне, боцман, очень бы не хотелось составлять о вас другое мнение, но в то же время мне просто необходимо знать, есть ли на этой банке акулы или их нет? — Это очень просто, товарищ командир, — сказал Козлюк, не задумываясь. — Прикажите интенданту выдать мне два килограмма мяса, которое похуже, и через час я вам все в точности доложу. — Как же это ты умудришься? — спросил Ковалев, и все присутствующие на мостике невольно посмотрели с уважением в сторону Козлюка: «Все-таки боцманюга — большой оригинал». — Вообще-то, это секрет фирмы, товарищ командир, но только не для вас. Делается это даже очень просто, — начал объяснять Козлюк, польщенный всеобщим вниманием. — Я это мясо сейчас положу на верхнюю палубу, где оно за полчаса хорошенько провоняет. А сам тем временем сооружу в мастерской острый гак, вроде рыболовного крючка, привяжу к нему капроновый конец со стальным поводком, наколю на гак мясо и опущу это сооружение за борт. Если акулы есть, они в один момент налетят на вонючее мясо. Они тухлятинку обожают, а нюх у них как у гончих. — Скажите-ка вы, — не шибко поверил Ковалев, но мясо распорядился выдать, и Козлюк, в свою очередь раздав старшинам команд ветошь, соду и мыло для большой приборки, которую объявили по кораблю, сам отправился в слесарную мастерскую ладить рыбацкую снасть. Козлюк конечно же не все мог, хотя и сказал скромнехонько командиру: «Вам виднее», но тем не менее был он мастером на все руки: в полчаса сотворил здоровенный гак, заострил и даже сделал насечку, чтобы акула, если она позарится на мясо, освободиться от гака уже не могла. Боцманенок, получавший мясо, справедливо решил, что такой кусище — было в нем килограмма два с лишком — скармливать акулам за здорово живешь было бы уж слишком расточительно, поэтому, прежде чем подвялить его на солнышке, он зашел на камбуз, отхватил от него лучшую часть, мелко изрубил и скормил это крошево Петру Федоровичу, который крутился возле камбуза. — Ешь, бродяга, — сказал боцманенок. — Хозяина своего теперь не скоро дождешься. — Тебя только за смертью посылать, — проворчал Козлюк, когда боцманенок принес мясо на корму. — Подержи-ка его еще маленько на солнышке. — А чего его держать — и так воняет. — Чего нос воротишь? Из благородных, что ли? Знаем мы таких благородных. Ах, ах — и платочек к носу, а самих мамка на соломе рожала. — На соломе здоровее будет, — сказал боцманенок. — А раз здоровее, то и подвяль еще. Акула, ежели она хищница, душок обожает. С душком для нее, видно, вкуснее. Петр Федорович уже объелся, пузо у него раздулось и побелело, словно кожа на старом барабане. Он приволокся за боцманенком и, высунув язык, прилег в тени. Козлюк не догадывался, что боцманенок скормил Петру Федоровичу половину того, что предназначалось акулам, и сказал с сожалением: — Животина... А по хозяину скучает. — Кошка дом любит, а собака хозяина, — сказал боцманенок. Козлюк с удивлением взглянул на боцманенка. — А ты, оказывается, у меня философ... Философствуй, философствуй, я разрешаю, только нос не забывай вытирать. — Тут акул нет, — немедленно сказал боцманенок. — Это почему же? — Океан вокруг. Им тут и жрать нечего.