На ходовой мостик лейтенантам с мичманами, не говоря уже о старшинах с матросами, захаживать просто так не полагалось, сюда прежде всего вызывали, реже приглашали, но это уже больше относилось к старшим офицерам. — Так с чем вы поднялись, Суханов? — уже нетерпеливо спросил Ковалев. — Товарищ командир, ходатайствую о предоставлении внеочередного отпуска старшине первой статьи Ловцову с выездом на родину для похорон матери. — Фраза получилась длинная, и Суханов, произнося ее, постоянно думал, как бы чего из нее не упустить, чтобы не получилось смешно. — Комдив, командир боевой части и старпом не возражают. Ковалев заинтересованно поглядел на Суханова, чуть заметно усмехнулся, подумав: «Ловкачи... Самим лень подняться — послали лейтенанта». — Океан же вокруг нас, — удивленно сказал за командира Сокольников. — Мы ведь не имеем права заходить в иностранные порты. — Погоди-ка, комиссар, — попридержал его Ковалев и подбодрил Суханова: — Ну-ка, ну-ка... — Все очень просто, товарищ командир, — сказал Суханов, поняв, что раз уж заварил кашу, то и расхлебывать ее приходится самому. — В точке к нам подойдет танкер, который потом отправится в ближайший порт пополнять запас воды, может, еще чего там купит. (Суханов немного приободрился.) Оттуда наш консул должен переправить Ловцова на Родину. Ведь будем же мы таким манером переправлять больного в госпиталь. — В ваших рассуждениях есть резон, — сказал Ковалев. — Только, к сожалению, Ловцов все равно не успеет на похороны. — В народе говорят: если на похороны не успел, так хоть на свежей могилке постоял. Теперь уже заинтриговался Сокольников. — Вам-то откуда знать, Суханов? — Да ведь я рязанский, товарищ капитан третьего ранга. У меня и бабушка еще жива. Она много чего такого знает. — Ну, привет бабушке, — сказал Ковалев. — Правьте службу, Суханов, а мы тут с комиссаром покумекаем, как лучше претворить в жизнь вашу идею. — Суханов уже было повернулся, но командир задержал его: — Допустим, мы отпустим его, но у вас сразу на одного акустика станет меньше. — Я это тоже продумал, товарищ командир. В курсантскую пору на практике, да и на тренажерах, я много часов провел за этим «пианино». Да и мичман у нас классный акустик. И техник неплохо работает. Выйдем из положения, товарищ командир. Я вам обещаю. Взгляд у Ковалева стал колючим, и Суханову показалось, что сейчас тот скажет: «Нет». Это слово принадлежало бы небожителю, и идти дальше стало бы некуда, но Ковалев неожиданно сказал таким же колючим голосом: — А вот теперь, Суханов, я вам верю. В кубрике между тем Ветошкин гнул свою линию. — Послухай, Серега, — говорил он, прижав того на рундуке в уголок. — Кто тебя лучше своего брата — моряка поймет в горе? Да и не успеть тебе ни при какой погоде. Это у лейтенанта нашего всякие фантазии в голове бродят. А чего бродить, когда вокруг одна вода? Да и погода сейчас самая разнесчастная. Проболтаешься только в аэропортах. А тут законтачим лодку — законтачим же мы ее, проклятую, это я тебе говорю, — так или иначе отпуска дадут на группу. Первый — твой. Я тебя понимаю, сам два года назад мать схоронил. Но и нас ты должен понять, нам ведь без тебя — зарез. — Он провел ребром ладони по горлу. — Сам видишь, говорить тебе много не буду. А мать, конечно, дело святое. Тут уж говори не говори, а с места не сойдешь. Суханов заявился тихо, и никто его не заметил, а когда дневальный обратил на него внимание и хотел было рявкнуть: «Смирно», чтобы мощью своего голоса исправить свою же оплошность — когда человек что-нибудь заваливает, он обязательно начинает напрягать голосовые связки, — но Суханов успел ему махнуть рукой, и дневальный только молча пошлепал губами. Суханов не слышал, что говорил Ветошкин, но по его заговорщицки-сосредоточенному виду составил себе представление об этом разговоре и подумал: «Давай, мичман, шпарь, мичман. Сейчас я скажу такое слово, что все твои слова полетят кверху тормашками». — Ловцов! — позвал он. — Готовьтесь к отъезду. Командир разрешил вам отпуск. Что-то не поняв, Ловцов поднялся, беспомощно глянул на Ветошкина: — А как же вы тут без меня? — Не рефлексируйте, Ловцов. Командиру лучше знать, как мы будем тут без вас. Ловцов помялся, переступая с ноги на ногу и не зная, что надо делать в таких случаях и что говорить, и по лицу его пробежала светлая-светлая тень. «Это хорошо, что он даже в горе улыбнулся, — подумал Ветошкин. — Может, и прав лейтенант-то. Может, это я чего-то не понял, охо-хо, только ведь лодку еще законтачить надо». 5 В точку пришли в сумерках: танкер уже поджидал, весь освещенный огнями, и луна оживала, и вода была спокойной, словно бы на рейде. Танкер «сел» на волну, и «Гангут» пришвартовался к его правому борту, вдоль которого с танкера спустили на воду огромные, чуть поменьше железнодорожной цистерны, резиновые кранцы, чтобы корабли не бились бортами, навели сходню, и во все магистрали на «Гангуте» дали пресную воду. Заработали души и баня, белье стирали не только в прачечной, но и на верхней палубе. Козлюк с бощманятами натянули бельевые леера, и скоро в белом свете палубного прожектора затрепыхались на легком ветру флаги расцвечивания, набранные из тельняшек, маек, трусов, рубашек. Везде пахло мылом, содой, как в хорошей прачечной. На «Гангуте» снова читали письма. Ловцов тоже получил от матери маленький замусоленный конверт, надписанный нетвердым почерком. «Сынок, — писала Людмила Николаевна. — Сегодня я опять видела тебя во сне. Будто ты совсем маленький на руках у меня. Стоим мы в нашем проулке, а крутом солнце, солнце. И трава вся в солнце. И яблони с вишнями в солнце. А еще, сыночек, в дому у нас большая неприятность. Дед наш связался с Васькой Мокровым и пил два дня без роздыху. Откуда такое напастье — ума не приложу. Ловцовы, те, правда, всегда выпивали, а у наших, Красниковых, такого завода и в помине не было. К войне это, что ли? Уж когда ты вернешься со службы, так отругай ты его хорошенько. Тебя он послушает, а от моих рук давно отбился. Совсем непутевый стал. Вот и все, сыночек. Буду ждать тебя и считать дни». «Деду я, конечно, скажу. Я ему все скажу, — подумал Ловцов. — А вот с тобой мы уже все денечки сосчитали». Он почувствовал, что в носу засвербило и к глазам подступили слезы, но плакать у всех на виду показалось ему не только постыдным, но и оскорбительным по отношению к самому себе, к матери, — в кубриках радостно суетились моряки, одни вытряхивали из рундуков бельишко, собирая его в стирку, другие читали письма, но лица у них были такие оживленные, что верилось, будто они тоже что-то вытряхивали из себя, чтобы потом это вытряхнутое простирнуть, подштопать и погладить. Стирка белья на корабле после всех видов авральных работ была для моряков сущей забавой, а значит, и праздником, когда можно было и позубоскалить, и посмеяться вдоволь, и погорлопанить просто так, чтобы дать возможность стравить из себя пар, который вольно или невольно начинал держаться на самой высокой отметке. Было шумно в кубрике, шумно было и на палубе, подсвеченной прожекторами. В посту моряки тоже не скучали. Ловцов почти случайно забрел к Суханову в каюту, тот уже закончил постирушку и собирался спуститься в пост. — Вот, — сказал Ловцов, — письмо получил от матери. Будто от живой... — Отец рассказывал, что такие письма часто с фронта приходили, — будто бы к слову, вспомнил Суханов. — Солдата нет, а письма все идут. Дедушка мой тогда погиб, а бабушка все еще треугольнички получала. А теперь вот и с матерями стало так случаться. — Он помолчал. — Я сейчас в душ смотаюсь, а потом в пост пойду. А ты располагайся у меня. Хочешь — полежи, хочешь — почитай. Книги найдешь на полке. — А вы получили что-нибудь? — спросил Ловцов, как бы в благодарность за приглашение располагаться в каюте. Суханов покачал головой: — Нет. Впрочем, получил из дома. И те, как говорится, и не те. — Может, еще напишут, — предположил Ловцов: ему опять захотелось, чтобы Суханов получил именно те письма, которые ждал. — Те письма, Ловцов, наверное, будут писать всю жизнь. — Суханов собрался уходить. — А может, расстараешься кипяточком? — спросил он. — После душа мы с тобой знатный соорудили бы чаек. — Сделаем, товарищ лейтенант. Пока Суханов мылся в душе, а потом ходил в пост сказать мичману, что подменит немного позже, его в каюте поджидали уже и Рогов с Силаковым, на столе в глубоких тарелках лежали ломти хлеба свежей выпечки и брусок янтарного масла, который уже слезился после холодильника со всех боков. Сахар тоже лежал в такой же тарелке, только каемочка у нее была не голубенькая, а розовая. — О! — сказал Суханов. — Да у нас тут целое чаепитие в Мытищах. Рогов — видимо, он был создателем этого необычного натюрморта — сказал, обращаясь прежде всего к Суханову: — Помянем чайком, товарищ лейтенант. Старики велели поминать. И друга проводим, чтоб вспоминал нас почаще и возвращался поскорее. — Мужики, — сказал Суханов, садясь на свое лейтенантское место. — Давайте пообещаем Ловцову, что мы обязательно законтачим лодку. Пусть он правит тризну, не обращая на нас внимания, и пусть поскорее возвращается на «Гангут». — Спасибо, товарищ лейтенант, — промолвил Ловцов, вставая, как это и полагалось бы сделать в настоящем застолье. — И вам, ребята, спасибо. Может, я чего и не так скажу, только я ведь тех слов не знаю, какие принято говорить в таких случаях. Когда отец утонул, так я тогда мал был. Даже не плакал, не знал, что надо плакать. — А ты теперь поплачь, — сказал Рогов. — Поплачь, мы не осудим. Ловцов вздохнул: — Нет, мужики, не могу. На корабле не буду. Поплачу на могилке, если, конечно, слезы останутся, а то, может, все в себя уйдут, как тогда у мамы. Она ведь тоже не плакала на отцовской могиле, хотя и жалела его сильно. — И, обращаясь уже только к Суханову, попросил: — Назначьте временно на мое место Рогова, товарищ лейтенант. Он хоть и поворчит иногда на Силакова чего такое, так это не со зла. Я его знаю. Не посоветовавшись с Ветошкиным, Суханову не хотелось ничего обещать Ловцову — Ветошкин все еще тяготел над ним, как дядька Савельич, и был явно обижен, что Суханов на свой страх и риск отпустил Ловцова на похороны матери, — но он понял, что моряки были хорошо осведомлены и Ловцов не зря завел разговор об этом в отсутствие Ветошкина, как бы предложив Суханову обрести наконец-то все права и обязанности командира группы. Суханов только минуту поколебался, впрочем, эти колебания со стороны можно было принять и за раздумья. — Ну-к что ж, я не против Рогова. Только ты, Рогов, смотри, ребят обижать не смей. Так и порешим: если обидишь кого, считай, что обидел меня. — Да нешто я... — сказал польщенный Рогов. Суханов глянул на часы. — Все, братцы-товарищи, пора и на вахту. Ловцов может быть сегодня свободен. — Позвольте мне тоже заступить. На танкере за все отосплюсь, а тут вдруг мне повезет. Они грустно задумались — рассчитывать в их деле на удачу было бы все равно что гадать на кофейной гуще: себя обмануть можно, супостата не проведешь, но чем черт не шутит, говаривали, бывало. Суханов не сказал Ветошкину, что решил назначить командиром отделения на время отсутствия Ловцова старшего матроса Рогова — он все еще, даже не признаваясь себе, словно бы побаивался своего делового и хозяйственного мичмана, через руки которого за долгие годы прошел добрый десяток желторотых лейтенантов. — А ты что? — встретил Ветошкин в посту Ловцова наигранно-веселым голосом. — Иди отдыхай, ты уже в отпуске числишься. — Мне теперь не уснуть. — Тогда вообще оставайся с нами, — уже серьезно сказал Ветошкин. — А вернемся в базу — съездишь на могилку. Ловцов молча сел на свое место за «пианино» и надел наушники. — Мичман, не мутите воду. — Я никого не мучию, товарищ лейтенант, — словно бы даже обиделся Ветошкин, хотя глаза его затаенно-озорно поблескивали. — Нам трудно будет без него, ему трудно без нас, а останется — и сразу все придет в норму. А командир, — Ветошкин неопределенно махнул рукой, — поймет нас. — Командир, может, поймет, — глухо сказал Суханов. — Я не понимаю вас. Идите мойтесь, пока вода есть в магистралях. На танкере, говорят, для нас сауну нагрели. Попытайте счастья у старпома — может, отпустит. — Попытаемся, — опять неопределенно сказал Ветошкин. Суханов не сомневался, что старпом отпустит Ветошкина не то что на танкер в сауну, а и к самому черту на кулички — как-никак, а старая дружба не ржавеет. Суханов даже словно бы обрадовался, что Ветошкин может надолго застрять на танкере и не станет висеть над душой. Сказать, что Ветошкин уже мешал ему, Суханов не мог, но чувство соперничества, как будто они были не командир с подчиненным, а партнеры, мало-помалу уже начинало тяготить Суханова. Такое примерно чувство появлялось раньше у подростков, когда они уже вырастали из одних штанов, а другие приобретались им на вырост и в результате получалось, что все вроде бы есть, а вроде бы ничего уже и нет. Вахта шла спокойно, время покатилось к рассвету, и на палубу, наверное, уже пала последняя ночная мгла, самая тревожная и томительная, когда ночь начинала ощущаться плечами, словно бы тяжесть. Суханов отошел к столу — под веками катались горошины, и клонило ко сну, — глянул на часы: до смены оставалось еще минут сорок; раскрыл журнал, приготовясь писать, но ручки на месте не оказалось. Он поискал ее глазами, чертыхнулся по адресу Ветошкина, который, кажется, прихватил ее с собой, машинально сунув в карман, и, почувствовав неладное, быстро обернулся. — Товарищ лейтенант! — доложил Ловцов. — Цель номер один — надводный корабль. Пеленг... Дистанция...