— Если потребуется, я вместо тебя за «пианино» сяду. Главное, чтоб ребята... — Он споткнулся на слове и замолчал. «О чем это я? Господи, какой я все-таки кретин...» — Моряки вам уже стали доверять. — Ловцов пошевелил бровями, пытаясь стряхнуть застрявшую в них капельку пота. — После последней стрельбы, — добавил он для большей убедительности. «Значит, до стрельбы еще не верили. Ну и ладно, — подумал Суханов. — Ну и пусть. А я вот сейчас пойду к командиру и буду настаивать, чтобы тебя отпустили, потому что мы все — ты, я, мичман, моряки — виноваты перед нашими матерями». 4 Суханов не сразу собрался с духом, чтобы идти к командиру. Это ведь только сказать просто — пойду к командиру, тем более что пойти — это еще не значит дойти. К тому же и путей этих было два. Первый — самый короткий и надежный — подняться к Сокольникову и с ним в два счета обговорить план, который уже созрел в голове у Суханова. Но идти к Сокольникову Суханов не мог. Не мог — и баста. Второй путь был длиннее и тернистее. Сперва надлежало постучаться к командиру дивизиона старшему лейтенанту Дегтяреву, потом к командиру боевой части капитану третьего ранга Плотникову, — словом, к Шерочке и Машерочке, — в случае их согласия можно было отправляться и к старпому, у которого, в свою очередь, требовалось испросить разрешения обратиться к командиру корабля. Путь этот на ходовой мостик был тернист, многие спотыкались и не доходили, поэтому лейтенанты без нужды этим путем не хаживали. Шерочка с Машерочкой особых препон чинить не стали, хотя и посчитали затею Суханова с отправкой Ловцова на похороны чистейшей химерой: «Помилуйте, где тебе Россия и где тебе «Гангут», тут и без карты дураку яснее ясного, если пораскинуть мозгами... Ах да, танкер, конечно же, танкер, но ведь это ужасно тихоходная посудина, правда, на нем собираются переправить в базу больного...» — Добро, — сказал Дегтярев, а за ним и Плотников. — Пусть старпом решает, у него власти побольше. Только как ты сам-то, голубчик, думаешь обходиться без одного из лучших акустиков? Суханов не растерялся, заранее предугадав этот вопрос, и попытался ответить достойно, хотя достоинство это было еще маленьким: — На боевой службе все стали лучшими... Дегтярев иронически усмехнулся, Плотников же остался невозмутим. — Для замполита это, может, и сойдет, а нам лапшу на уши не вешай. Лучшие появятся, если вступим в контакт, но уж коли ты настаиваешь, то и намыливайся к старпому. Может, он тебе скажет чего-нибудь и поумнее. Переходя из каюты в каюту, Суханов чувствовал, что решимости и энтузиазма у него становится все меньше и меньше, и если бы речь шла о нем самом, Суханове, то oн тут же завернул бы к себе в каюту, поставив на этом предприятии крест. Но он просил не за себя, а за подчиненного, ко всему прочему, он уже дал этому подчиненному слово, что своего добьется. Старпома Суханов побаивался, впрочем, все молодые лейтенанты на больших кораблях побаивались старпомов, которые жучили их не столько за содеянное, сколько впрок. От командира боевой части Суханов выходил довольно-таки бодро, надеясь на успех, к каюте же старпома подходил, сильно сомневаясь в успехе своих хлопот. Бруснецов сидел за столом, направив на себя вентилятор, который был запущен на всю катушку, просматривал рапортички, в которых командиры боевых частей и начальники служб и команд излагали свои нужды по случаю планово-предупредительного ремонта, и только что не хватался за голову: если бы нашлись возможности удовлетворить все эти нужды, то «Гангуту» пришлось бы на стоянке встретить Новый год. «Спятили, — думал Бруснецов, решительно корректируя эти нужды своим красным старпомовским карандашом. — Нет, право, спятили!» Суханова он встретил неприветливо, буркнув: — Ну что у вас? Суханов постарался быть кратким, отлично понимая, что если он начнет вдаваться в детали, то Бруснецов просто не дослушает его, а не дослушав, не поймет и мотивов, которые толкнули Суханова на хождение по каютам своих ближайших начальников. Он уже начал было говорить почти лапидарно, но Бруснецов все равно перебил его. — Жаль, — сказал он. — Ловцова жаль. Прекрасный моряк. Но чем мы ему можем помочь? Суханов, как и в каютах комдива и командира боевой части, начал излагать свой план с танкером, которому, по всей видимости, в любом случае предстоял заход в ближайший порт для пополнения запасов воды, а возможно, и провианта. — Вы полагаете, что Ловцов может успеть на похороны? — в раздумье спросил Бруснецов. — Сейчас у нас в России зима. Стоят морозы, ну и все прочее... Суханов не стал распространяться, что он имел в виду под словами «ну и все прочее», но Бруснецов понял его: там, в далекой Коростыни, могли и повременить с похоронами. — Допускаю, — сказал он. — Но вы отдаете себе отчет в том, что у вас на одного акустика станет меньше? Притом что этому акустику цены нет. — Отдаю. — И вы не забыли о том, что ваша судьба висела на волоске? — Такое, товарищ капитан третьего ранга, не забывается всю жизнь. — А вы знаете, что от того, как сложится поход, теперь зависит не только ваша, но и судьба всего экипажа? Смею вас заверить, что она теперь у всех у нас повисла на волоске. — Догадываюсь, товарищ капитан третьего ранга, и тем не менее настаиваю на своей просьбе. — Мне нравится ваша настойчивость, поэтому и разрешаю вам обратиться к командиру корабля. Но учтите: если группа акустиков не справится со своей задачей, никакие оправдания в расчет приниматься не будут. Вы хорошо меня поняли, Суханов? Этим вопросом Бруснецов как бы рассеял последние сомнения Суханова, и он сказал, стараясь придать голосу решимость: — Так точно. — Обращайтесь к командиру. Получив благословение старпома, идти к командиру было уже легче, хотя трап на ходовой мостик, не в пример другим корабельным трапам, был крут и высок. Это был, пожалуй, единственный трап, по которому ходили пешком, а не бегали, как по другим. Суханов взялся за медные поручни, отдраенные матросами так, что казалось, будто они раскалились, и неожиданно его кто-то придержал за локоть. Не отпуская рук от поручней, Суханов обернулся: Ветошкин, видимо, гонялся по всему кораблю за ним и был явно взволнован. — У нас что-то случилось, товарищ лейтенант? На юте матросы говорят, будто... — Случилось, мичман. Матросы на этот раз говорят правду. К сожалению, мичман. — И вы хотите, говорят на юте, чтобы Ловцова отпустили на родину? — Мичман, а ваши моряки на юте понимают, что такое мать? — Почему ж не понимают? — обиделся Ветошкин. — Я, например, сам отец. Могу скоро и дедом стать. — Мичман, да ведь это же мать! И отца у Ловцова нет. И братьев с сестрами. Один дед остался. Он так в телеграмме и подписался: «дед». — Это я понимаю, Юрий Сергеевич, но ведь Ловцов — акустик божьей милостью. — Мичман, не надо красивых слов о чувстве товарищеского локтя. Давайте просто сядем за «пианино» и подменим товарища, если ему плохо. А Ловцову сейчас плохо, мичман. Может, я не прав, мичман? — А ведь ваши слова, товарищ лейтенант, тоже красивенькие. Только Ловцову без товарищей будет еще плоше. Суханов не отдавал себе отчета в том, что с ним происходило, но чувствовал, что в этот момент словно бы натянулась в нем струна и зазвенела, как бы ожидая ответного звона. — Мичман, позвольте мне поступать, сообразуясь с собственными представлениями о совести и долге. Ветошкин, казалось, не понял, о чем сказал Суханов. — Позвольте, я сам поговорю с Ловцовым, — сказал он, глядя себе под ноги. Суханов опять было занес ногу на трап и остановился. — Да о чем же? — удивился он. — А... — сказал неопределенно Ветошкин. — Обо всем. На том они и расстались, и Ветошкин подумал: «Непоседлив и легкомыслен. Того и гляди, наломает дров. Ох, наломает. Потом долго будем чесать себе потылицу». Ветошкин имел в виду не потылицу, а нечто пониже поясницы, но это уже не имело никакого значения, потому что значение состояло только в том, что Ветошкин, кажется, впервые не понял Суханова, а Суханов не захотел понять Ветошкина, и каждый из них остался недоволен другим, считая себя правым, хотя правда лежала где-то между ними и даже немного в стороне. Неожиданно для себя Суханов заколебался: «А надо ли городить огород? Может, и танкер вовремя не подойдет, может, и рейсового самолета подходящего не окажется, выходит, и Ловцов никуда не поспеет? А если все-таки танкер придет вовремя, а если случится подходящий рейс и Ловцов при благоприятном стечении обстоятельств успеет на похороны, а мы его не отпустим — тогда что? Да при чем все эти «может» и «если», когда у человека умерла мать?» Суханов в нарушение всех неписаных правил — впрочем, он был всего лишь лейтенант, не проходивший в этом звании и года, — взбежал по трапу на мостик, прошлепав тропическими башмаками по трапу. Командир находился на открытом крыле, Сокольников тоже еще не уходил с мостика, негромко обсуждали радио, полученное от командующего, в котором тот, в частности, писал: «Дальнейшее пребывание американских кораблей в заданном районе только подтверждает наши предположения о нахождении здесь их стратегической системы. Таким образом, можно считать, что первая часть задания вами выполнена. Приказываю: приступить к завершению выполнения задания в целом». В этом радио был заложен двоякий смысл, который можно было понимать и в буквальном значении, дескать, да, задание можно считать в первой части выполненным, но оно не будет рассматриваться выполненным, если... — Словом, провожали с музыкой, — сказал Сокольников, — а встречать могут и без оной. — Да не было музыки, комиссар, — возразил Ковалев. — Ладно, — согласился Сокольников, — была музыка, не было музыки — не в этом дело. Главное — напрягай мы уже получили. И еще получим, если... — БИП, командир, — сказал в микрофон Ковалев. — Доложите обстановку. В БИПе уже не мешкали, видимо, на планшетах все было расставлено, как на шахматной доске, следовало только обдумать и сделать очередной ход. — Цель номер одни — авианосец «Эйзенхауэр». Пеленг... Дистанция... — Ну вот, — сказал Ковалев. — Мы поднимем вертолет. Они свои поднимут. Трескотни в небе получится много, а результатов — пшик. Наша концепция выжидания и есть действие. По крайней мере, полагаю, они там так считают, иначе не шлялись бы за нами, как шавки. — У этих шавок... — В том-то и дело, комиссар, — сказал Ковалев. — В том-то и дело, — повторил он, хотя нужды в этом не было. Он уже начал замечать за собой одну неприятную особенность, что ему порой стало нравиться повторять одни и те же, в общем-то лишенные смысла, слова, чтобы только не говорить о главном. Он знал, что, какие бы решения ни принял, они будут выполняться неукоснительно — в этом как раз и заключался великий и трагический смысл военной службы, — но он же и понимал, что, когда его решения станут непонятны людям, они в них, в эти решения, а значит, и в него самого могут и не поверить, но сказать яснее — по его мнению, и так все было сказано яснее ясного, — просто ему не представлялось возможным. Оставалось только закричать: «Верьте мне, как я верю вам», но он никогда не позволил бы себе опуститься до этого. Ковалев первым заметил Суханова и не стал ждать, когда тот доложится, спросил сам: — Говорили с Ловцовым? — Так точно, товарищ командир. Он парень мужественный. — Ну понятно, — сказал Ковалев. — У вас что-то еще есть?