— Ловцова жаль. Всех в горе жаль, а Ловцова в особенности. У него и отец утонул, и мать вот теперь... Как бы не подкосился. Знаешь, мне уже страшно, я словно черный гарольд: сперва Вожаковым принес смерть на крыле, теперь вот Ловцову... — Не смерть, — поправил его Ковалев, — а известие. — Какое это имеет значение... Главное, что принес... Ладно, вот только с духом соберусь. — Погоди собираться, — придержал Ковалев и положил ему на плечо руку, и Сокольников не отнял ее, и вахтенные сигнальщики стыдливо отвернулись, догадавшись, что у командира с замполитом произошло, как теперь принято говорить, что-то неформальное. — Горе сближает людей, и знаешь, что я подумал? Суханову надо быть поближе к морякам. — Тут не знаешь, кого прежде пожалеть, а Суханов такой — он еще и дров наломает. — Жалеть никого не надо, комиссар. Уважать — это я понимаю, а жалеть... Ты меня извини, но я этих сантиментов недолюбливаю. Сокольников промолчал, отворил дверь в ходовую рубку и негромко приказал вахтенному офицеру: «Суханова на мостик». Команде Суханова была объявлена готовность номер два: акустики не оставляли надежды — впрочем, эту надежду они и не могли оставить, в противном случае их служба превратилась бы в ничто — вступить в контакт с лодкой. Вахту стоял Ветошкин, и Суханов с ведома командира дивизиона старшего лейтенанта Дегтярева позволил себе расслабиться. Все бельишко и рубашки пропахли потом, надо было их хотя бы прополоскать. Суханов постоял перед умывальником, как перед жертвенной чашей, — всей пресной воды в бачке оставалось не более литра. — Суханова на мостик. «А собственно...» — подумал Суханов. Чтобы подняться на мостик, ему следовало пройти два коридора и одолеть три трапа, и пока он проделывал этот путь, методично прокручивал различные варианты, могущие вызвать неудовольствие командира. То, что это должно быть неудовольствие, Суханов не сомневался и настраивал себя держаться на мостике почтительно, но с достоинством. «Командиру не возражать, — наставлял он себя, предполагая серьезный втык. — С ответом не спешить, не тушеваться, плечи не опускать. Офицер в любой ситуации обязан быть собранным». Он не успел до конца составить инструкцию своего поведения у командира — заканчивался последний трап. Первым он увидел на мостике не командира, а Сокольникова, и сердце, словно бы почувствовав беду, легонько заныло. «Что? — успел он спросить себя. — Кто?» — Как служба, Суханов? — спросил из-за визира Ковалев. — В норме, товарищ командир. — В норме — это хорошо, — сказал, как бы между прочим, Ковалев. — Это хорошо, Суханов, когда служба приходит в норму. А как отношения с моряками? — Понемногу налаживаются. По крайней мере, я теперь без опаски вхожу в кубрик. Ковалев переглянулся с Сокольниковым: Суханов не придумывал себя, не ловчил, да ему и некогда было ловчить — между своими же словами он пытался думать: «Ну бей же, батя. Не бойся, я теперь выстою», и Ковалеву тоже расхотелось в разговоре с ним ходить вокруг да около. — Получено радио, Суханов, — сказал он. — У Ловцова умерла мать. Суханов недоверчиво поглядел на Ковалева, перевел взгляд на Сокольникова и не поверил: — Не может быть. В тот раз он такое хорошее письмо получил от нее. Он мне показывал. — Суханов, слушайте меня внимательно, — сказал Ковалев. — Горе лжи не приемлет. И много слов не надо. Слова должны быть честными, от души. — Вы хотите, чтобы я?.. — К сожалению, Суханов, на нашу долю выпадают и печальные обязанности. — Понял вас, товарищ командир. — Без нас, без вас Ловцову будет очень плохо, — сказал Сокольников негромко, как бы стараясь не привлекать к себе внимание Суханова, но Суханов уже повернулся к нему. — Понял, товарищ капитан третьего ранга. — Запомните, Суханов, моряк в горе — золотой моряк. — Понял, товарищ командир. По дороге к себе в каюту Суханов опять считал балясины на трапах и думал, что как бы это было бы хорошо, если бы его вызвали, как он считал, идя на мостик, на ковер — ну дали бы втык, ну, может, еще сказали бы какие-нибудь неприятные слова, и гуляй себе до следующего втыка, — а получилось ни два ни полтора. «Ну что я ему скажу? — почти в отчаянье думал Суханов о Ловцове. — Ну что я могу сказать? Да и нет у меня таких слов. Откуда им взяться? Ведь не учили же меня им». Неожиданно ему вспомнился тот радостный для него день, когда Ловцова забрал патруль, а сам он, Суханов, тревожно-счастливый, шел с Наташей Павловной по бесконечной улице, обсаженной акациями, болтали они тогда о всякой всячине, и было им обоим хорошо, иначе вряд ли Наташа Павловна согласилась бы провести с ним вечер у моря. «Как она называла тот камень? Ах да, Анин камень. Но почему Анин? Я ведь так и не спросил об этом». Тогда еще им повстречались Рогов с Силаковым. «А что я им сказал? Ах да, бегите на корабль к мичману, и пусть он... — Суханов приостановился. — Какая же я свинья...» Он понял, что нельзя звать на этот разговор Ветошкина — пусть потом узнает от Ловцова, от него же, Суханова, от кого угодно, но потом. Он позвонил в пост. Там к телефону подошел Ветошкин. — Как там у нас дела, мичман? Тебе еще долго стоять? — Через полчаса заступит со своей сменой техник. — Добро. Если Ловцов в посту (Суханов знал наверняка, что Ловцов в посту), подошли его ко мне. — Что-то случилось? — насторожился Ветошкин. Он всегда чувствовал себя неспокойно и становился недоверчивым, когда его почему-либо обходили, считая, видимо, себя тем самым дядькой Савельичем, без которого молодым лейтенантам не обойтись. — Что могло случиться... Идем в точку, — начал перечислять Суханов, — нас эскортируют супостаты, правда, за горизонтом. В точке к нам подойдет танкер. Может, доставит письма, а уж пресную водицу — это точно. Там, в посту, Ветошкин, кажется, прикрыл трубку ладонью и стал говорить глуше: — Вы только поосторожнее с Ловцовым, а то он последние дни ходит как зачумленный, будто его пыльным мешком из-за угла шлепнули. — Ладно, мичман, все мы пыльным мешком шлепнутые. Суханов все-таки решил сполоснуть лицо — стояла удушливая жара, пропитанная влагой, как в хорошей бане. Вода из крана плеснула сперва, словно из кружки, и потекла тоненькой струйкой. Он успел смыть мыло с лица, прежде чем прекратилась струйка и в раковину упала последняя капля. «А, ладно, — подумал Суханов, — до стоянки как-нибудь перебьюсь, а там и танкер подойдет». А в это время в каюте появился и Ловцов — двери в каютах последнее время не закрывались, чтобы в помещениях гуляли сквозняки, не давая застаиваться сырости. — Звали, товарищ лейтенант? — напряженно спросил Ловцов. — Садись, — почти панибратски сказал Суханов. — Дело есть. Ты ведь, кажется, с Ильменя? Рыбка-то у вас еще есть? Ловцов скупо и недоверчиво улыбнулся. — Рыбка у нас еще ловится, не жалуемся. И в сети идет судачок, и в невод. Сома, правда, почти не стало. И раков тоже. Они хоть и говорят, что падалью питаются, а только тварь нежная. Химия, которая с полей стекает, удобрения, значит, для них — гроб. — Да, — сказал Суханов. — У меня отец — я уже вам говорил — прямо на тони утоп. Когда прибило к берегу, я в школе был. Мне сказали, чтобы бежал на слуду. Я и побежал... — Ловцов горько — одними уголками губ — улыбнулся. — Раньше часто во сне приходил, все руки протягивал: «Сыночек...» — А теперь? Ловцов сжал руки в замок и мягко улыбнулся. — Теперь супостаты снятся. Лодка ихняя. Все кажется — вот-вот в контакт вступлю, — сказал он и неожиданно замолчал, поняв, что не за этим же вызывал его Суханов. «Я боюсь говорить тебе правду, — досадуя на себя, подумал Сухапов. — Дай я тебе солгу. Ведь я же человек, я же понимаю, что ударю тебя под микитки». — А теперь вот еще мама стала сниться. Тоже руки тянет: «Сыночек!» «Нет у тебя мамы, Ловцов». — Тоскует, видимо. «Это ты тоскуешь, Ловцов». — Худо, когда нет постоянной связи. — Худо, — согласился Суханов. — Все худо. Ловцов настороженно глянул на Суханова, когда тот сказал: «Все худо», и по непроизвольному подрагиванию его рук, и по тому, как Суханов отвел глаза в сторону, и еще бог знает почему, он вдруг понял, что все, о чем они сейчас говорили, была только присказка, и спросил в упор: — Что с мамой? — Худо... Телеграмма поступила. Надеются, что ты прибудешь. — Как же я отсюда выберусь? — растерялся Ловцов, еще не понимая толком, что случилось, но уже зная, что произошло страшное, впрочем, ему хотелось еще верить, что это еще не то страшное, которого он боялся больше всего. — А больше ничего не написано? — Сам я телеграмму не видел. Ее сейчас радисты принесут. — Суханов словно бы споткнулся на ровном месте: «Я же не то говорю... Я бездушный кретин». — Поэтому она и руки протягивала, — сказал он. — А ведь я раньше не верил в сны. — Она что же?.. Суханов свел плечи и уставился тяжелым взглядом в колени. — Да... — наконец сказал он деревянным голосом. Глаза у Ловцова неожиданно высохли и стали блестящими и немного злыми, как будто он хотел сказать Суханову: «Вам вольно рассуждать, у вас есть мать, и отец небось есть, а у меня она была одна, и вы первый мне сказали об этом». «Да я же все понимаю, — думал Суханов. — Я все понимаю». — Что же раньше-то дед меня не известил?! Ведь я мог бы успеть, а? Ведь успел бы я, товарищ лейтенант?.. — Ты и теперь успеешь, — сказал святую неправду Суханов и удивился тому, как она легко далась ему. — Если тебя передать на танкер и если танкер направится в ближайший дружественный порт, тем более что на борту будет наш больной. — Суханов неожиданно сам поверил в то, что говорил, и чем он дальше говорил, тем больше правды появлялось в его словах. — А оттуда самолетом. Нет, право, Ловцов, можно успеть. — Кто же меня отпустит? — Я сейчас же пойду к командиру. Не может он не отпустить. Ведь у него тоже мать есть. А мужик он справедливый. Суровый, но справедливый. Ловцов, казалось, тоже вслед за Сухановым поверил в его слова. — А как же вы тут без меня останетесь?