— Не надо предположений, экселенц, он уже наделал. Я его посмотрел и пришел к выводу, что нам с вами пора засучивать рукава. — Да, конечно, вы правы, но на стоянку мы придем только к исходу завтрашних суток. — Никаких проблем, экселенц. Вы идете к командиру и просите, чтобы он «сел» на волну или что-то в этом роде. А я тем временем подготовлю этого тюфяка к операции. Вы придете и немного попотрошите его, а потом мы все это зашьем. — Нет, Блинов, все-таки вы шалопай. Во-первых, оперировать будете вы. Во-вторых... Скажите мне, Блинов, почему у хороших родителей порой дети рождаются шалопаями? Блинов заинтересовался: — Вы имеете в виду, разумеется, себя? — Нет, Блинов, — печально сказал Грохольский. — Я имею в виду как раз... Значит, вы считаете, что я должен пойти к командиру? — И немедленно. — Но почему не к старпому? К старпому это как-то попроще. — Да потому, экселенц, что изменить курс может только командир. — Ну, хорошо, хорошо... Только не надо меня понукать. Я не терплю этого. — Я тоже, — сказал Блинов. — Но тюфяк-то там лежит. — Да-да, — покорно согласился Грохольский. — Идите готовить его, а я поднимусь к командиру. Идти к командиру Грохольскому ужасно не хотелось, он охотно отправил бы к нему Блинова, чтобы тот поупражнялся там на мостике в своем красноречии, но военная субординация в этом конкретном случае категорически отвергала подобные вольности, и Грохольский, проклиная себя, что не сказал командиру вовремя о больном, а теперь сам же попал в дурацкое положение, отправился на мостик. Ковалев сразу оценил ситуацию и не стал ни о чем расспрашивать Грохольского, только спросил: — Когда? Грохольский не понял вопроса, смешался и спросил невпопад: — Что — когда? Ковалев повысил голос и раздраженно проговорил: — Когда прикажете «садиться» на волну? — Думаю, минут через тридцать. Ковалев поморщился: — Это не ответ. Идите к себе и, как только будете готовы, позвоните на мостик. — Он включил штурманскую рубку. — Сейчас мы будем «садиться» на волну, возьмите точку. БИП, ходовой. Доложите надводную обстановку. — Он выслушал доклад, подумав: «Интересно... Супостаты что — тоже будут с нами делать операцию?» * * * Через полчаса — Грохольский оказался точным, хотя и устанавливал время, что называется, от фонаря, — Ковалев «посадил» «Гангут» на волну. Штурман взял точку на карту, вахтенный офицер пометил в своем журнале, что на такой-то широте и такой-то долготе в такое-то время медики приступили к операции, и сигнальщик набрал флагами: «Прошу не мешать моим действиям. Произвожу операцию». Качка, которая все время преследовала «Гангут» и стала таким же неизбежным явлением, как смена дня и ночи, прекратилась, механики сбросили обороты машины, и на корабле установилась покойная, размеренная тишина, моряки невольно шли на ют покурить, а заодно узнать, что случилось на их благословенной посудине. Тишина и покой на море всегда пугали, и к ним относились с неизменным настороженным недоверием. Супостаты тоже повернули, хотя и держались у самой кромки горизонта, и когда, видимо, разобрались, что «сели на волну», выслали к «Гангуту» два вертолета, которые с деловым видом облетели его и, пристроясь за кормой — с левого и правого бортов, — опустили в воду гидроакустические станции. Любое действие «Гангута» явно настораживало их и вызывало противодействие. «Ну-ну, — подумал Ковалев. — Давайте, ребята, слушайте. Может, чего и услышите». Он связался с акустиками: — Суханов, что у вас? — Горизонт чист, товарищ командир. — Хорошо, — сказал Ковалев и отключил связь: в эти минуты это на самом деле было хорошо, потому что, какие бы сигналы ни появились на индикаторе у акустиков, «Гангут» не сошел бы с волны до той минуты, пока медики не подали бы сигнала. И такая минута наступила. Позвонил Грохольский. — Товарищ командир! — сказал он дрожащим от радости голосом. — Можете следовать прежним курсом. — Как прошла операция? — Нормально, товарищ командир. — Передайте мои самые добрые пожелания больному. У вас все? — на всякий случай спросил Ковалев, подумав, что этот полуштатский медик, полуфлотский... — он так и сказал себе: «полуфлотский»... — опять что-то недосказывает. — Товарищ командир, больного необходимо госпитализировать. — Добро. Приготовьте телеграмму. В точке переправим его на танкер. Грохольский облегченно вздохнул и первым положил трубку, повернулся к Блинову, который тоже сидел еще в халате, сняв только перчатки. — Так я и не стал военным человеком, — пожаловался Грохольский Блинову. — При виде больших звезд просто немею. Даже командира вашего побаиваюсь, хотя я и флагманский специалист. К тому же я его врачую, следовательно, он от меня зависит, а не я. — Больного, разумеется, будете сопровождать вы? — спросил Блинов, которому Грохольский на корабле стал уже приедаться. «Грохольские — мужики ничего, — говаривал он Суханову. — Только когда их много, перевариваются с трудом». Грохольский сложил на коленях короткие пухлые руки, помолчал. — А ты, Блинов, оказывается, бог. Так с этим перитонитом разделался... Это, знаете ли... — У нас фамильное. — Отец что, все еще оперирует? — По-моему, теперь больше руководит. Клиника, кафедра — это, как я догадываюсь, экселенц, требует усилий и времени, хотя несколько операций провел прямо-таки уникальных. — Я ведь тоже когда-то мечтал и о профессуре, и о своей клинике. Даже была возможность поступить в адъюнктуру, промедлил, и вот... — Он обвел взглядом переборки и подволок, окрашенные в белое, потом нагнулся к Блинову, похлопал его пухлой ладонью по колену. — А больного будете сопровождать вы. Ловите удачу. — Но... — Я же сказал вам... — На минуту у Грохольского хватило в голосе твердости. — Ловите удачу! 3 Беда не приходит одна. Раньше говорили определеннее: пришла беда — отворяй ворота. Следующий день был бестолковый, как накануне возвращения в базу, но якорная стоянка в открытом океане ни в какое сравнение с базой не шла, а люди тем не менее оживились и повеселели. Казалось, какая уж могла быть веселость, когда корабли супостата, пусть неназойливо, в почтительном отдалении, тем не менее сопровождали «Гангут». Ковалев понимал, что люди устали от однообразия, которое больше не скрашивали даже супостаты — их полеты уже приелись и тоже стали однообразными, — но он также понимал, что однообразие рано или поздно должно было пробудить апатию, а с этой дамой шутки были плохи. Бруснецову он сказал: — Я не сторонник крутых мер, но тем не менее, старпом, гайки подкрути. Не нравится мне, старпом, что наши люди стали привыкать к супостату. К супостату нельзя привыкнуть. Супостат должен оставаться супостатом. Старпом ушел в низы подкручивать гайки — всем старпомам на роду полагалось подкручивать гайки, но если бы они не научились это делать, то и командирского мостика им было бы не видать как своих ушей, а еще не родился тот старпом, который не мечтал бы стать командиром. Такова железная логика корабельной жизни, и если командиры всю жизнь готовятся управлять боем, то обеспечить ведение этого боя должны прежде всего старпомы, во славу которых поэты не слагают стихов, и фамилии их редко попадают в наградные листы, но уж коль скоро они попадут, то тем старпомам потом долго снятся кошмарные сны. «Больной на борту появился, — суеверно подумал Ковалев, хотя в разговорах неизменно подчеркивал, что он чужд этих странных пристрастий корабельных чинов к суевериям. — Что за этим еще последует?» Последовало то, что он никак не мог ожидать: на мостик поднялся молчаливо-загадочный экспедитор и протянул Ковалеву журнал радиограмм. Их было несколько, и по укоренившейся привычке Ковалев сперва глянул на подписи и, к изумлению своему, на первой же радиограмме прочитал: «Дед». Не «твой дед», не «дедушка», не «дед», скажем, «Павел», а просто, как обухом по голове, «дед». Дед извещал внука — старшину первой статьи Ловцова Сергея, что у него в далеком селе Коростынь умерла мать и что если внука отпустят на похороны, то они там, пользуясь зимним временем и страшными холодами, которые навалились на село, немного с погребением повременят. Факт смерти был заверен врачом, следовательно, формальных поводов отказать Ловцову в отпуске не было, если не считать маленькой загвоздки: «Гангут» находился в океане, который в сознании людей все еще оставался безбрежным. Подобные телеграммы до последнего времени на боевую службу не пересылались, копились на базе, кое-кто, видимо, из начальников полагал, что тело заплывчиво, а дело забывчиво, хотя, как бы там ни вертели, горе оставалось горем. «Вот они, новые ветерки, — горестно подумал Ковалев. — Ах, дед, ты дед, во сто шуб одет. Удружил внуку, ничего не скажешь. Так-то, товарищ командир: с получением сей радиограммы старшина первой статьи Ловцов Сергей, вверенный под ваше начало, — круглый сирота... Если не считать деда. Ах, дед, ты дед...» Он не хотел привлекать внимание вахтенных сигнальщиков и рулевого, у которых с появлением экспедитора на мостике уши становились треугольными, поэтому сам позвонил в каюту к Сокольникову, к счастью, застал того у себя и попросил подняться на мостик. Сокольников встревожился: — Что-то случилось? — Вопросы на месте, — нехотя сказал Ковалев и осторожно — опять-таки чтобы не привлекать внимания — вложил трубку в зажимы. Сокольников не заставил себя ждать, молча прочел радиограмму, перечитал еще раз, как бы стараясь понять, нет ли там тайного смысла — тайного смысла быть не могло, дед Ловцова был старый солдат, писать умел только грубо и зримо, словно бы рубил дрова. Сокольников сказал: «Н-да», потер подбородок ладонью, вернул наконец журнал командиру. Тот расписался, проставил время и передал его в свою очередь экспедитору. Точное время для «факта смерти», как говорилось в радиограмме, никакого значения уже не имело, но Ковалев не был бы Ковалевым, если бы не сделал этой пометки: точность — вежливость королей. Они вышли на открытое крыло, подальше от любопытных ушей. — Что они там, в базе, сдурели, что ли? — морщась, пробурчал Сокольников. — Могли бы подождать нашего возвращения. — Тут, комиссар, такое дело, что не знаешь, что лучше: таить или не утаивать.