Часть 6 из 95 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Наташа Павловна усмехнулась, и усмешка у нее получилась горькая-горькая и мудрая.
— Как вы можете меня не оставить, если он оставил меня...
Впервые Наташа Павловна назвала мужа «он», и это опять поразило Сокольникова, он вдруг понял, что не знал эту женщину, которую еще вчера не принимал всерьез. «Да полно, — почти кощунственно подумал он, — любила ли она его?»
Не обращая внимания на Сокольникова, который все еще не решался уйти, Наташа Павловна спросила Ивана Сергеевича:
— У нас есть место на кладбище?
— Место-то есть... Только нам хоронить там некого.
— Там мы ему и поставим памятник. У нас с ним есть деньги. Мы их откладывали на мебель.
— Наташа Павловна, у тебя же ребенок, — невольно сказал Сокольников.
Наташа Павловна помолчала.
— Ты все хорошо продумала? — спросил Иван Сергеевич.
— Ах, Иван Сергеевич, да чего же тут думать, когда и так все ясно как божий день. А ты, Вас-Вас, на самом деле иди в госпиталь. Там тебя, наверное, уже обыскались, — Наташа Павловна повела глазами по стенам, по потолку. — А мы уж тут как-нибудь отсидимся в своем прочном корпусе.
Горе было одно — это верно, но для всех, кого тот осенний вечер свел под крышу возле Аниного камня, оно оказалось разным. Мария Семеновна так и не вышла к ним, ей в те минуты было в высшей степени безразлично и то, что с ними будет, и будет ли вообще что-то. А Катеришка безмятежно спала, как и в прошлую ночь, как и много ночей подряд.
Иван Сергеевич собрался проводить Сокольникова до калитки. Едва они вышли на крыльцо, как промозглый ветер швырнул в их лица пригоршни холодной воды, и сразу все вокруг завыло и загрохотало. Волны уже, видимо, подступали к Аниному камню, рушась о него и обволакивая белой, светящейся в темноте пеной. По небу проносились серые облака, изредка приоткрывая звезды, и пахло морем, густо и тревожно, словно его, как огромную бутыль, только что откупорили.
Закурив, они постояли под крышей, пряча сигареты от дождя.
— Когда же это у вас случилось? — спросил Иван Сергеевич.
— В такую же вот ночь... И ветер был похожим. И дождь сыпал холодный. Хотя нам было не до дождя...
— Он достойно себя вел?
— Оставался командиром до конца.
Они закурили по второй сигарете.
— Ты не забывай нас.
— Как можно, — сказал Сокольников. — Как можно... — И неожиданно признался: — Там я не ощущал страха. И сразу, и потом. А теперь боюсь оставаться один. Только закрою глаза, и на меня начинают наваливаться волны. Одна, другая, третья... десятая. А я все жду, какая из них накроет меня. И каждый раз только страх... Один страх... Животный страх, почти осязаемый...
— Это скоро пройдет. Надо только хорошенько испугаться, и тогда пройдет. После атаки всегда атака снилась.
Сокольников шагнул с крыльца в сырую темень, а Иван Сергеевич остался на крыльце и закурил третью сигарету. Он никогда много кряду не курил, впрочем, и потребности остаться в одиночестве тоже никогда до этого не испытывал. Надо было обмозговать создавшееся положение, но что он мог придумать, если за него думала и решала Наташа Павловна: останется она возле Аниного камня — один коленкор, уедет с Катеришкой к родителям... Хоть голову сломай, ни до чего хорошего не додумаешься. И так криво, и так косо. Иван Сергеевич швырнул недокуренную сигарету в лужу, которую до краев уже налил дождь, и полез в карман за четвертой, хотя курить уже было противно.
Дверь, скрипнув, приотворилась, выметнув на крыльцо белую полосу, и Наташа Павловна позвала:
— Иван Сергеевич, да что же вы там мокнете? Идите в тепло и курите здесь.
Он зябко передернул плечами, не сразу поняв, при чем здесь «мокнете» и «идите в тепло», ему на крыльце не было холодно, он даже не чувствовал ветра, и жарко, разумеется, не было, сами понятия «жарко-холодно» как бы отстранились от него. Он еще раз повел плечами и по привычке сказал:
— Вот только покурю...
А сам стоял еще долго, словно бы вслушиваясь и не слыша стонущего грохота волн за Аниным камнем. Когда же он вернулся в тепло, все-таки хорошенько озябнув, Наташа Павловна с Марией Семеновной сидели за столом и пили чай. Он равнодушно поглядел на них и тоже попросил чаю.
— Да, — сказал он, — бора к утру совсем разгуляется.
— Теперь для нее самое время, — согласилась Мария Семеновна.
— Раньше много она кораблей ломала, — сказал Иван Сергеевич.
— Она и теперь ломает, — заметила Мария Семеновна.
— Эт-то верно... Человек остается человеком, а стихия — стихией. Против нее дуриком не попрешь. Что же ты, Наташа, чаю-то мне холодного налила?
Наташа Павловна переглянулась с Марией Семеновной: чайник стоял на медленном огне и продолжал кипеть, пофыркивая и подрагивая крышкой. По стене снаружи сек мелкий частый дождь, и по чердаку, казалось, кто-то бродил, вздыхая и шаркая валенками.
Они сидели на кухне, пока не посинели окна, молча пили чай, изредка перебрасываясь словами, значение которых они тотчас же забывали, а на плите, все сердясь, пофыркивал чайник, и бесновался на улице ветер.
Не приведи господи никому таких длинных ночей.
2
Дом возле Аниного камня после той ночи не стронулся со своего фундамента, и мебель осталась на своих местах, и фотографии на стенах, и безделушки на комоде, обретя однажды свой покой, не меняли своего положения, а жить приходилось почти с нуля. Порядок, заведенный еще при деде, казалось, оставался неизменным, но Иван Сергеевич отчетливее других обитателей дома осознавал, что порядку тому уже долго не продержаться.
Ивану Сергеевичу по-прежнему не прекословили, хотя и не всегда следовали его правилам, и он, негодуя, поднимал голос, даже становился криклив, но быстро отходил, понимая, что вожжи, единожды выпущенные из рук, второй раз натянуть не всегда удается.
В дом еще заглядывали друзья Игоря, чаще других наведывался Сокольников, и тогда в садике раздавался смех, но в основном в доме говорили негромко, как бы притушив голоса, а когда монотонный, размеренный покой становился невыносим, Наташа Павловна садилась за пианино и, словно погружаясь в музыку, играла «Времена года». Музыка раздвигала границы ее узкого мира, музыка же и ограничивала его. Наташа Павловна ни на что не сетовала, приучая себя жить размеренно и даже замкнуто, она так и не пролила ни одной слезинки по Игорю. Мария Семеновна, оставаясь наедине с Иваном Сергеевичем, ревниво удивлялась:
— Что она, каменная, что ли?
Иван Сергеевич только разводил руками.
А между тем минул год, на кладбище, некогда сельском, а теперь вошедшим в городскую черту, на фамильном месте Вожаковых приезжий умелец высек из черного лабрадора «мужа, отца, командира». Наташа Павловна уже преподавала в музыкальной школе и прирабатывала в студии звукозаписи, подрабатывал к пенсии и Иван Сергеевич, словом, достатка в семье не убавилось, и время стало исподволь сглаживать углы, которые так неожиданно образовались в доме возле Аниного камня. Только одна стена его оставалась обращенной к морю, остальные прикрывал изогнутый лукой косогор, густо поросший шиповником и боярышником. Хотя на косогор и была выбита лестница за домом, там редко ходили. Из калитки же разбегались две дорожки: одна вела через раскоп на шоссе в город, другая уходила к Аниному камню, который в тихую погоду стоял в воде по щиколотку. В хороший же шторм волны спокойно омывали его лысину, потом долго сверкавшую на солнце солью. На этой лысине хорошо было загорать. За долгие тысячелетия волны отполировали ее едва ли не до зеркального блеска, на солнце она прогревалась не сразу, зато потом долго не остывала, и вечером, когда на море тянул легчайший бриз, от лысины исходили тепло и сияние.
Камень спрятался за обрыв, и сюда редко заглядывали чужие. Тут, как и в доме, был свой мир, открытый всему свету и в то же время отгородившийся от посторонних глаз. В ясные дни Наташа Павловна взбиралась на каменное чело и, обхватив колени руками, подолгу смотрела на море: памятник Игорю стоял на кладбище, но могила-то его была там. Порой ей казалось, что она преждевременно состарилась и ей уже ничего не хочется, порой же кровь начинала бунтовать, Наташа Павловна становилась раздражительной, едва сдерживала себя, чтобы не поссориться с Марией Семеновной и не нагрубить Ивану Сергеевичу, которые, в общем-то, поводов для ссор не давали. Тут на камне она смиряла свою гордыню и возвращалась домой покорная и пристыженная.
У камня была своя история, Незадолго до войны тут отдыхала Анна Андреевна, снимая у стариков Вожаковых комнату с пансионом — до войны это практиковалось, — и тоже облюбовала этот камень, проводя на нем долгие утренние и вечерние часы. Что она думала тогда и о чем мечтала, и мечталось ли ей, — одному богу известно, потому что никаких записок о тех днях не оставила...
Однажды Наташа Павловна с Катеришкой дольше обычного задержались у Аниного камня. Солнце, еще недавно висевшее высоко, стало стремительно падать, на глазах теряя свое тепло, и ветер с моря заметно поутих, стал ленивым и медлительным. Шуршали по песку последние мелкие, похожие на чешуйки, волны, кричали неподалеку чайки, и в море из гавани уходили корабли. Они важно обогнули рейд, на котором стояли танкер и сухогруз, выстроились в кильватерную колонну, словно бы в затылок один другому, и на глазах начали уменьшаться, как бы ужимаясь в объеме, пока не превратились в одну точку, которая долго маячила на горизонте.
«Вот и мои кораблики ушли, — подумала Наташа Павловна, хотела было окликнуть Катеришку, но та тихо-мирно пыталась построить из прогретого за день и ставшего сыпучим песка крепость, или лабиринт, или бог весть что еще, и Наташа Павловна подумала опять: — Зачем? Пусть она строит свои крепости, а может, гавани... Ее кораблики еще не ушли».
На обрыв почти взбежала Мария Семеновна, невольно придерживая рукой грудь — ее встревожило долгое отсутствие Наташи Павловны с Катеришкой, — тоже хотела их окликнуть и тоже не окликнула, а только подумала, поправляя выбившуюся из прически прядь: «Господи, благодать-то какая», тихо спустилась вниз, взобралась на камень и присела рядышком с Наташей Павловной на его теплое, как русская печка, чело.
— Что-то ты сторонишься нас с дедом, голубушка? — сказала Мария Семеновна. — Не чужие же мы тебе.
Наташа Павловна помолчала, не разгибая колен, привалилась головой к плечу Марии Семеновны.
— Я не сторонюсь, — промолвила она тихо. — Я вот на море гляжу. И начинаю бояться его. Господи, научите, как жить, чтобы не бояться.
— Не знаю, голубушка... Мы ведь, бабы, любим море не сами по себе. Мы его любим через наших мужиков. Доброе оно к ним, и мы к нему добрые.
— Но почему оно ко мне такое недоброе?
Мария Семеновна погладила Наташу Павловну по волосам, провела рукой по щеке, потом приобняла за плечи. «Господи, — подумала она. — Совсем ведь девчонка».
— Свекровь еще рассказывала... — Мария Семеновна неожиданно улыбнулась, видимо, вспомнила что-то хорошее, и лицо ее стало мягкое и виноватое. — Мы с Иваном Сергеевичем тогда в Полярном жили. Так у них в то лето Анна Андреевна гостила. До этого они знакомы не были, просто приехала и сняла комнату. Камень себе облюбовала, говорила свекровь. С тех пор и стали у нас его звать Аниным. А после нее стихи остались. Я уже думала, потерялись в войну, когда дом сгорел. А сегодня разбирала свекровины бумаги, так неожиданно нашла в них листок. Хотела в сторону отложить, а потом глянула — стихи. Те самые, которые Анна Андреевна написала на этом камне. Пусть теперь у тебя хранятся... — Мария Семеновна протянула Наташе Павловне листок из тетради в клеточку, сложенный вчетверо, пожелтевший в изгибах, с порыжевшей подпалинкой на закруглившихся углах. — Вот уже и Анны Андреевны нет.
— А я думала, что Анна Андреевна — это легенда, — сказала Наташа Павловна.
— Я тоже сперва так думала... Но вот — стихи. Ведь кто-то их написал. Они ведь как живые.
— Так почитайте сами... Они еще ваши.
Мария Семеновна долго молчала, как будто собираясь с мыслями. Она вспомнила, что и ей свекровь прочитала эти стихи на этом же камне, и тогда слева сидела не она, Мария Семеновна, погрузневшая и опростившаяся, а свекровь, а сама она сидела справа, только была она тоненькая, как Наташа Павловна, и море для нее было доброе-доброе. Мария Семеновна вздохнула, голос ее как будто треснул, и она начала читать с хрипотцой, волнуясь и даже запинаясь на первой строфе, а потом сразу справилась с собою и уже больше ничего не вспоминала: ни свекровь, ни себя, ни того прозрачного дивного дня, когда в том же горячем песочке копошился первенец, не переживший войны.
По неделе ни слова ни с кем не скажу,
Все на камне у моря сижу.
И мне любо, что брызги зеленой воды,
Словно слезы мои, солоны.
book-ads2