— Смир-р-рно! Товарищ лейтенант... «Будет глотку-то драть», — недовольно подумал Суханов и махнул рукой. — Отставить... — Все невольно расступились, и Суханов оказался посреди кубрика один. — Как дела, моряки? — Нормально, — сказал за всех Ловцов. — Маленько повоевали, вернемся в базу, шарик на причале погоняем. Чем не житуха, товарищ лейтенант? — Жизнь как жизнь, — неопределенно ответил Суханов. — Ну не скажите, товарищ лейтенант, — возразил Ловцов. — Жизнь прекрасна и удивительна, как сказал поэт. Нас так и в школе учили. Не так прекрасна, правда, как удивительна. Все удивляет и удивляет. Не знаешь даже, смеяться или плакать. Суханов понял, в чей огород кинул камушек Ловцов, и счел за благо не продолжать разговор. — Потом поплачем вместе, Ловцов, потом... Ловцов словно бы согласился: — Так точно, — и чуть заметно усмехнулся. Было похоже, что он не простил Суханову его ночной окрик, когда Ловцов отпросился у Ветошкина покурить. — А настроение как? — спросил Суханов и тоскливо подумал: «При чем тут настроение и при чем тут Ловцов? И я-то зачем тут?» — Погибаем, но не сдаемся, — опять за всех ответил Ловцов. Чувствовалось, что моряки его слушались. — А у вас, товарищ лейтенант? — А почему я должен сдаваться? — Вы спрашиваете, и мне захотелось спросить. — Понятно, Ловцов, вы случаем не из клуба веселых и находчивых? — Нет, товарищ лейтенант, я в эти игрушки не играю. Мы тут сами по себе. Ударили колокола громкого боя, и вахтенный офицер приказал: — Произвести малую приборку. И тотчас же, словно он дожидался в коридоре этого сигнала, в кубрике появился Ветошкин и привычно распорядился: — Ловцов, забирай своих архаровцев — и на боевой пост. Там у тебя в углу ветошь валяется. Смотри мне! Суханов почувствовал себя в кубрике лишним, он и всегда-то чувствовал себя лишним, когда начинался какой-нибудь аврал, и тогда ему хотелось сунуть руки в карманы брюк, словно самому туда спрятаться. Быть при деле и не заниматься этим делом он еще не научился, но ведь и палубу швабрить не входило в его обязанности, словом, и это плохо, и то нехорошо. Он дождался, когда моряки разошлись по местам приборки, в сердцах сказал Ветошкину: — Вот вы хотели, чтобы я спустился «в народ» и по плакался в жилетку. Вот я и спустился... Ну и что? — Да ничего, товарищ лейтенант, — быстро сказал Ветошкин. — Один раз ничего, другой ничего, а там, глядишь, чего-нибудь да и получится. Суханов махнул рукой, вышел из кубрика и поднялся на верхнюю палубу. День уже расстоялся просторный, и ветра не стало, и солнце хорошо жарило, а на душе было скверно, и Суханов не знал, как ему избавиться от этой скверны. «Почему? — спросил он себя. — Ну почему-у?..» Глава вторая 1 Вожаковы жили в своем доме за раскопом на мысу неподалеку от Аниного камня. Домом этим владел еще прадед, боцман с «Андрея Первозванного», вернее, местом, потому что сам дом война разметала по камню, но фундамент, сложенный на совесть, по счастью, уцелел, и Иван Сергеевич после войны поставил на нем времянку, а выйдя в запас и потом в отставку, сложил добротные хоромы из белого инкерманского камня, могущего зимой держать тепло, а летом прохладу. Земля тут была каменистая, неудобная, но за долгие годы рачительные хозяева по ведру натаскали столько жирного краснозема, что виноград на ней попер стеной, и розы заблагоухали, и зацвел по весне миндаль. Тут, на виду белого города, обступившего со всех сторон большие и малые прозрачно-синие бухты, посреди которых на бочках застыли корабли, был свой мир и своя жизнь, как на хуторе. Друзья так и звали Вожаковых — хуторяне. Иван Сергеевич сперва даже будто бы немного пообижался, потом привык, а со временем это прозвище ему стало нравиться. Он усмехался в усы и говорил довольным голосом: — Ну и что ж — хуторяне? Хуторяне нынче в цене. Сыну Игорю, Игорю Ивановичу стало быть, предлагали квартиру в новом районе, и сам Игорь Иванович, и жена его Наташа Павловна было уже собрались переезжать, даже прикупили кое-какую мебелишку... Года два назад осенним слякотным вечером, когда уже задувал норд-ост, знаменитая новороссийская бора, к ним на огонек заглянул Сокольников, служивший у Игоря Ивановича на лодке замполитом, простуженным голосом попросил чашку чая погорячее, долго грел возле нее озябшие пальцы, потом выпил чай залпом, как водку, отставил чашку в сторону. Вожаковы всполошились, но старались виду не показать, один перед другим потчевали Сокольникова, наконец Наташа Павловна не выдержала: — Что с Игорем? Сокольников поднял голову, даже словно бы удивился: — А что с ним должно быть? — Я не знаю, что с ним должно быть, — раздельно проговорила Наташа Павловна. — Я хочу знать, что с ним. И где он сам? Вы же вместе уходили в море. — Он там, — глухо сказал Сокольников. — Я тут, а он, стало быть, там... — И сам почувствовал, что становится косноязычным. — Где там? — спросила Наташа Павловна и вдруг все поняла, зажала рот рукой, чтобы не закричать, и скорыми шагами, уронив стул, который оказался на дороге, вышла из комнаты. Иван Сергеевич тоже все понял, словно бы отрешился и замолчал, как бы желая все горе принять на свои плечи, но горе, к сожалению, было одно на всех, и каждому хватило с избытком, только Мария Семеновна все еще таращила глаза на взъерошенного, вконец сбитого с толку Сокольникова, и вдруг глаза у нее округлились, как у обезумевшей птицы, она припала к плечу Ивана Сергеевича, бесконечно повторяя: — Нет... Не-ет... Не-е-ет... Иван Сергеевич погладил ее по голове, тихо сказал: — Ступай к ней... Помоги поплакать. Мария Семеновна схватила его за руку, прижалась щекой, и Иван Сергеевич ощутил, что рукав стал мокрым. Она сидела так, не двигаясь, минут пять, потом оперлась о плечо Ивана Сергеевича и шатающейся походкой вышла. Иван Сергеевич поднял глаза на Сокольникова. — Мы от войны, а она за нами. — Он тягостно помолчал. — Он что, Игорь-то, сгорел? — Ушел с теми, кого уже нельзя было спасти. А мне приказал с оставшимися держаться на плотиках. — Он что же, Игорь-то, сам ушел? — Сам... Иван Сергеевич прошаркал к шкапчику, позвякал там рюмками — руки стали плохо слушаться, — поставил их на стол, достал темную бутылку, поглядел на свет. — Тут и всего-то по наперстку. Да ведь нам только помянуть. — Иван Сергеевич разлил коньяк по рюмкам. Сокольников поднялся. — Прости, Игорь, если чего не так, — сказал Иван Сергеевич. — Прости, что я здесь, а ты там. Прости, что такого вырастил тебя. Прости, что иначе ты не мог. Прости, сын. — И меня прости, — сказал Сокольников. — Тебе виниться не за что... Ты приказ выполнял. Спас всех? — Кого поручил, спас... — Проснется Катеришка, ей ведь тоже придется сказать... А что скажешь? Отец в прочном корпусе. Вот так-то — в прочном... — Так промерзли за эти трое суток... — виновато сказал Сокольников. — Холод будто в костях застрял. — Врачам надо показаться. Сокольников нацедил себе чаю, сахар забыл положить, но ложечкой помешал и неожиданно украдкой улыбнулся. — Так я из госпиталя и удрал. Игорь велел к вам первым прийти, сказать, чтобы простили его. Он иначе не мог. Там оставались моряки, и у них тоже были дети и семьи. Я просился вместо него. У меня никого нет. — Сокольников отставил чашку в сторону. — Не позволил… Не разрешил... «Приказываю вам». Всю жизнь мы с ним были на «ты», а тут сразу — и «приказываю», и «вам». — Приказ — дело суровое. Скрипнула дверь, и на пороге появилась Наташа Павловна, волосы ее были зачесаны гладко, глаза слегка припухли, но слезы своих следов на щеках не оставили. — Вас-Вас, — сказала она ровным голосом, — я постелю тебе на кухне. — Видишь ли... — сказал Сокольников и замолчал. — Наташа, он сбежал из госпиталя, чтобы... Одним словом, он должен быть там, — сказал Иван Сергеевич и тоже замолчал. — Не неволю, — сухо заметила Наташа Павловна. И Сокольников поразился ее самообладанию: два месяца назад они отпраздновали ее день рождения — Наташе Павловне тогда стукнуло двадцать два года, и она, хотя и была уже матерью, все еще казалась девчонкой, непосредственной, какой бывает молодая женщина, у которой шалость еще не стала кокетством. Они и имя-то ей такое придумали: не Наташа и не Наталья Павловна, а Наташа Павловна. — Если ты чего-то еще не сказал, доскажешь потом. Вы громко разговаривали, и я из комнаты все слышала. — Мы тебя не оставим, — сказал, поднимаясь, Сокольников.