Это знаменитое «так точно» вывозило из трудных положений не одно флотское поколение, и ему следовало бы поставить памятник, как ставят их, скажем, литературным героям. — Ну знаете ли... — Ковалев не договорил, и связь отключилась. Почти тотчас же послышался голос вахтенного офицера: — Отбой учебной тревоге. Оружие и механизмы в исходное положение. Лейтенанту Суханову прибыть на мостик. Суханов надел пилотку, машинально поправил ее, хотел что-то сказать, но не сказал, только махнул рукой, поняв, что любое слово, едва он произнесет его в эту минуту, сразу же станет ложью. — За битого... — тихо, как бы только для себя, сказал Ветошкин. Суханов подумал, что не только его слова могли стать ложью, в словах Ветошкина тоже не нашлось большой правды, и сказал негромко: — Могут и ни одного не дать. Суханов не клял себя последними словами, у него и слов-то не было, он только теперь догадался, когда потерял время, решив, что лодка должна появиться еще не скоро, через полчаса или даже через час — не в этом дело, главное, что не скоро, а ему очень хотелось услышать дельфинов, которых тут, по словам Ветошкина, оказалось целое семейство. Дело, конечно, было не в дельфинах, а, скорее всего, в том, что каждый человек рано или поздно избирает свою голгофу и сам же потом несет на нее свой крест. Голгофой Суханову неожиданно стал ходовой мостик «Гангута», до которого из акустического поста было пять трапов, и на первый Суханов взбежал резво, как и следовало это делать, когда вызывали к командиру, на втором резвости у него поубавилось, третий он прошел пешком, возле четвертого даже постоял, на пятый он ступил, как обреченный, понимая, что оправданий у него нет и быть не может. Наверху установилась тишина, солнца уже было так много, что оно успевало заглядывать даже в самые печальные уголки. Ковалев сидел в кресле на открытом крыле и, нехотя щурясь, смотрел на море, по которому перекатывались блестящие волны. От них, казалось, во все стороны сыпались искры. Тут же прогуливался Сокольников. Заметив Суханова, он остановился, молча указал глазами на Ковалева, дескать, объясните, пожалуйста, командиру, ну и мне заодно, как это у вас все получилось. — Товарищ командир, — сказал Суханов и вдруг услышал, что голос у него запнулся, — лейтенант Суханов по вашему приказанию... Ковалев все так же смотрел на море, щурясь и легонько покачивая головой, хотя, по глубокому убеждению Суханова, ничего хорошего там не было. Наконец Ковалев заметил, не поворачивая головы: — Допустим, я ничего не приказывал... — Он поморщился. — Я только хочу знать: в чем дело, Суханов? По чему вы проворонили лодку? И почему я теперь должен выслушивать от флагмана всякие неприятные слова? Суханов не знал, в чем дело, а раз не знал, то, разумеется, не мог и сказать, почему проворонил лодку. Все произошло как бы помимо его воли, но если бы он сказал об этом командиру, то тот, наверное, подумал бы, что Суханов решил состроить из себя дурочку или хуже того — соврать, и Суханов промолчал. Ковалев повернулся к Суханову, измерил его взгля ом с головы до пят и, найдя у того все в приличном виде, заинтересованно спросил: — Вы что же — не хотите со мною разговаривать? — Нет, почему же... — Вот и я думаю: почему? Суханов переступил с ноги на ногу. — Виноват, товарищ командир. — Это понятно, Суханов, что виноват. Только виноватых, Суханов, между прочим, бьют. Бьют за то, что виноват. Бьют еще и потому, чтобы больше не был виноватым. — Ковалев помолчал. — Выражаю вам на первый случай свое неудовольствие. Идите и правьте службу. Суханов почувствовал, что ноги у него перестали гнуться, он даже, жалеючи себя, тоскливо подумал, что не сумеет повернуться, а если и повернется, то обязательно упадет, но он и «есть» сказал заученно, и руку к виску кинул тоже заученно, и повернулся вполне сносно, а когда стал спускаться по трапу, плечи у него узко свелись, как у побитого. «Вот так и пропадешь во цвете лет, — немного театрально подумал он о себе. — Черт дернул прилепить эту дурацкую фотографию». Дело, конечно, было не в фотографии, и не в дельфинах, и не в Ветошкине, это все он отлично представлял, только представление это мало утешало, и вдруг он понял, что ему некуда идти: в посту он встретился бы с предупредительно-участливыми глазами Ветошкина, лейтенантский стол в кают-компании ошибок никогда не прощал, в каюте сейчас орудовал приборщик... Он знал теперь, что будет дальше, а дальше могло быть намного хуже, чем теперь, и если человеку свойственно надеяться, что дальше станет лучше, то Суханов вполне справедливо считал, что у него-то лучшее ос талось позади, на том самом снимке, который он ночью прилепил к переборке. Там, на училищном плацу, все было прекрасно, и путь от лейтенантских погон до адмиральских звезд казался безоблачным. 4 В каюте у себя он хотел повернуть ключ изнутри, но это уже было бы слишком... Бруснецов подобных вольностей не допускал, высмеивая слишком мнительных в кают-компании: — У наших лейтенантов, кажется, золотишко завелось. Сейфовых замков понаделали, специальными ключами, понимаете ли, обзавелись. Ротшильды, понимаете ли, с Вандербильдами. В кают-компании знали, конечно, что лейтенантское «золотишко» и «сейфовые замки» Бруснецов употреблял для красного словца, чтобы, так сказать, было нагляднее, но ведь за наглядностью могли последовать и некоторые выводы. «Ну их к богу в рай, эти самые выводы... Без них хлопот меньше, а порядку больше». В это тихое ласковое утро Суханову хотелось заниматься чем угодно, только не тем, чем следовало бы заняться, — идти в кубрик и разговаривать с моряками было не то чтобы неприятно, а словно бы даже противно. Он ничего не мог с собою поделать, сидел за столом и бесцельно перебирал бумажки, которые сам же и насовал под стекло. Бумажки эти в строгом смысле не были бумажками, а являлись как бы копиями некоторых корабельных документов, носивших сведения если и не секретные, то во всяком случае официальные, которые положено знать каждому офицеру. «Гангут» возвращался в базу, увенчанный призрачной славой, «добытой», говоря словами поэта, ракетчиками и артиллеристами, отстрелявшими накануне на «отлично» по пятибалльной системе, и оказавшийся в бесславии стараниями лейтенанта Суханова, которому за каким-то чертом захотелось послушать дельфинов. Суханов не пошел к утреннему чаю в кают-компанию, достал из стола пачку галет, банку мелкого частика в томатном соусе, который в последнее время стал такой редкостью, что его начали выдавать на доппаек, как кетовую икру. Частик с галетами — это, разумеется, было не бог весть что, но... «Ну и ладно, — подумал Суханов, поддевая вилкой то, что когда-то было плотвичкой или густеркой. — Дело совсем не в частике, а в дельфинах. Вернее, даже не в дельфинах, а в мичмане. Это ему они послышались. А может, и не послышались? Может, их и не было, дельфинов-то? А?..» Это получалось уже совсем плохо. В дверь постучали, когда Суханов уже прибрал со стола, и следом явился мичман Ветошкин. Он выглядел бодрым, усы у него весело топорщились, и, судя по его виду, превратности жизни его не обременяли. Он успел побриться и даже сменил синюю рабочую куртку. — Команда отпила чай, — радостно сообщил он, как будто это было событие чрезвычайной важности, снял пилотку и присел кторцу стола. — Часа через два откроется Херсонесский маячок. — Что еще? — небрежно спросил Суханов. Ветошкин деланно вздохнул: — Список увольняющихся на берег надо готовить. — Подготовьте. — По возвращении в базу старпом небось большую приборку затеет. — Затеет — будем прибираться. Разговор явно не клеился, и Ветошкин вздохнул уже огорченно. «И с этой стороны не подойти, — подумал он меланхолически, — и с этой не подступиться... А я вам что — товарищ Пушкин или как? Не-е, я тоже, стало быть...» — В кубрик не собираетесь заглянуть? — как бы мимоходом поинтересовался Ветошкин. — Нет, мичман, не собираюсь, — сказал Суханов и потянулся за фуражкой. — Думаю в салон заглянуть, на пианино побренчать. Помогает, видите ли, говорят, ну и все такое прочее... «Нам только пианин и не хватало», — огорченно подумал Ветошкин и осторожно попросил: — Не ходили б вы в салон, Юрий Сергеевич. Старпом там сейчас чаи гоняет, так может всякие слова сказать. «Это правильно, — подумал Суханов. — Старпом может и хорошими словами такое сказать, что потом долго чесаться придется». — Послушайте, мичман, — сказал он с напускной небрежностью, — а вас случаем ко мне не Сокольников подослал? Ветошкин помял пилотку, но надевать ее не стал. — Обижаете, Юрий Сергеевич. Я и в молодости ни у кого на побегушках не состоял, а теперь для этого уже ноги не те. — Извините, мичман, я вам верю. И я пойду в кубрик, хотя, честно говоря, не знаю, что там буду глаголить, какие истины меня там обременят, да и надо ли обременяться истинами? Выходя из-за стола, Суханов с грохотом отодвинул тяжелый стул, Ветошкин же поднялся тихонько, напялив на голову пилотку. Они мельком взглянули друг на друга, как бы примеряясь, кто на что способен, и Суханов на правах старшего сказал: — Добро, мичман. За мною не ходите. Мне дядьки Савельичи не требуются. Занимайтесь делами службы. Ветошкин шевельнул усами, как бы говоря: «Хозяин — барин, неволить не смею», а сам между тем отгородился от Суханова нейтрально-уставным: «Есть». Они разошлись в разные стороны: Ветошкин спустился по трапу, чтобы, миновав еще один трап и еще один, только после этого очутиться в акустическом посту, а Суханов, сдвинув фуражку на брови, направился по коридору в корму — там находился кубрик его команды, идти в который ему не хотелось по той простой причине, что он не видел никакого прока от своего «хождения в народ». «В конце концов, — думал Суханов, — военная служба тем и хороша, что старшим необязательно отчитываться перед младшими в своих поступках. Над старшими есть только старшие. — Тем не менее, перед тем как войти в свой кубрик, Суханов словно бы попридержал ногу, ощутив в себе пошленький холодок. — Неужели я чего-то боюсь? Я виноват — это правда, но я ничего не боюсь...» На корабле в тот час выдалась лишняя минутка, которая обычно образуется на стыке, скажем, между утренним чаем и малой приборкой или между малой приборкой и подъемом флага, словом, когда одно сменяет другое, и моряки, свободные от вахт, занимались в кубрике кто чем хотел, а вернее, ничем не занимались, а точили лясы, злословя по своему адресу и по адресу своих ближних, коими на кораблях являлись прямые начальники. Кубрик акустиков находился по правому борту, был он длинный и узкий, как железнодорожный вагон, койки шли справа и слева, оставляя посредине узкий проход. Кому-то из штатских он, может, и не глянулся бы, но акустики любили свой кубрик, хотя и иллюминаторов в нем не было, и подволок нависал низковато, но зато этот кубрик был непроходной, и это делало его похожим на большую мичманскую каюту. Тут все-таки жила корабельная интеллигенция. Впрочем, у любого моряка на корабле всегда были два места обитания — кубрик и боевой пост, и еще бабушка надвое сказала, где он чувствовал себя домашнее, что ли: комендоры, наверное, в кубрике, акустики же, безусловно, на боевом посту. И хотя «Гангут» уже держал курс на Керсонесский маяк, моряки один за другим после утреннего чая потянулись и не на ют покурить, и не в акустический пост, а в кубрик, тем самым как бы невольно утверждая, что дома им еще не скоро быть. — Итак, — басил за дверью старшина 1-й статьи Ловцов, которого Суханов безошибочно угадал по голосу — густому и низкому, — констатируем: Рогову десять суток с выездом на родину. — Вообще-то я не откажусь, — это сказал, видимо, Рогов. — Только хорошо бы развить поподробнее о моих заслугах. Так-то, дескать, и так-то, такой-то он, дескать, и такой-то. — А какой он? — спросил кто-то тоненьким голоском, и Суханов не догадался, кто спрашивал. — Хороший он у нас, Рогов-то, — опять забасил Ловцов. — И примерный. — А там? — опять спросил гнусаво-тоненький голосок. — Не возникай, Силаков. Там не нашего ума дело. — Я, конечно, не возникаю, только позволительно спросить, кто сегодня за «пианино» махру на уши сыпал? — Ты что-то там протявкал? — Я сказал, что у нашего Рогова — классные ушки. — Вот теперь ты сказал правильно. Суханов понял, что моряки не просто точили лясы — они творили действо, в котором ему, лейтенанту Суханову, тоже отводилась роль, но вот какая — он не разобрал, и, наверное, самое бы правильное было потихонечку удалиться восвояси, благо его, кажется, никто не видел, а если все-таки кто-то заметил? Тут и дураку стало бы ясно, что лейтенант Суханов подслушивал своих моряков. Он почувствовал, как мочки ушей у него стали тяжелыми и горячими, и шагнул через комингс. Дневальный, видимо единственный зритель — все прочие бы ли участниками — общего трепа, зазевался, Суханова заметил поздно, поэтому гаркнул так, что сам испугался: