Ждать пришлось недолго, появился Голайба, вскинул руку к пилотке, дескать, по вашему приказанию... — Ну как с вердиктом? — спросил Ковалев, имея в виду тот их разговор о Наташе Ростовой. — Оправдал по всем статьям. — Вот и прекрасно. А теперь поищите-ка нам более или менее приличную точку для якорной стоянки. Что-нибудь в сутках-полутора перехода. Глубина — это наипервейшее условие, но и течение постарайтесь учесть, и розу ветров. В старых лоциях хорошо об этом писалось. Поэты ее сочиняли. — Понял, товарищ командир. — А раз понял, то и сложи нам эту песню. Устали люди, машина ревизии требует. Вот и старпом с замполитом... — Обижаете, товарищ командир, — сказал Бруснецов. — А ты возьми и не обидься. Это же так просто — взял и чего-то не сделал. Иногда не сделать, старпом, становится в своем роде действием. Есть такое понятие — разумный компромисс. — В военном деле, товарищ командир, компромисс — дело весьма зыбкое. Ковалев сложил губы в трубочку, как бы собираясь присвистнуть, но не присвистнул — этих вольностей на мостике он и себе не позволял, — только с удивлением посмотрел на Бруснецова. — Оказывается, не один замполит у нас грамотный... Нет, старпом, не согласен я с тобой, хотя порыв твой и благородный. Компромисс в бою, согласен, дело наивреднейшее, но в мирные дни военное дело — это еще немного и политика, а политики без разумных компромиссов не бывает. Сокольников посмеялся: «Хе-хе». — А ты, командир, тоже кое-чего соображаешь. — А у нас тут неграмотных нет, комиссар. Не с дурачками играем, так что надо твердо уяснить себе, в какую дверь можно входить, а из какой следует выходить. — Ковалев снял микрофон, включил штурманскую рубку. — Голайба! Командир. Так что мы имеем? Хорошо. — Он повесил микрофон и повторил уже для Сокольникова с Бруснецовым: — Хорошо. Старпом, я пошел к штурману. Оставайтесь на мостике. — Есть, — сказал Бруснецов унылым голосом, и Ковалев с Сокольниковым прошли в штурманскую рубку, а он остался на мостике мучиться догадками, какую партию решил разыграть командир. — Ну так что у нас Наташа Ростова? — улыбаясь, спросил Ковалев у Голайбы, который, согнувшись над столом, только что не носом водил по карте. — С Наташей у нас, товарищ командир, полный ажур. Есть две точки. Одна в полусутках хода. Глубина восемьдесят — сто метров. Однако я ее вам не советовал бы. Неподалеку проходит течение, поэтому возможны завихрения. К тому же не вполне изучен грунт. Вторая находится дальше. До нее ходу — двое суток. Правда, банка эта будет поглубже — метров сто — сто сорок, но спокойная, и грунт подходящий. Якорь держит хорошо. — Прекрасно, но откуда у вас эти сведения? — Вырезки всякие собираю, товарищ командир. Издания английские почитываю. Кое-какую периодику выписываю. — Прекрасно. И какими же вы языками владеете? — Английским более или менее сносно. Испанским и итальянским хуже, но читать и переводить со словарем вполне могу. — Вы меня, штурман, убедили. Рассчитайте курс до второй точки. Расчетное время прихода в точку передать на танкер. Ковалев вышел уверенно, по-хозяйски толкнув дверь, подставил лицо ветру. Он был теплый, немного влажный и как будто омывал кожу. «Живут же люди, — подумал он. — Круглый год — лето. Умирай — не хочу. А у нас уже и ветры взыгрались, и морозы ударили. И вообще...» — А что, комиссар, — сказал он, не оборачиваясь, будучи уверенный, что Сокольников вышел на мостик вслед за ним, — согласился бы ты жить в сплошном лете? — Нет, командир, не согласился бы. Ведь это опять к вопросу о национальном характере. Зимой мне нужны трескучие морозы, а летом жара, осенью дожди, а весной половодье. Они помолчали. — Ты твердо решил идти на стоянку? — спросил Сокольников. Ковалев покивал головой, только потом сказал: — Да, комиссар, твердо. Людям необходимо дать передышку. — Командующий может и не одобрить твоего решения, тем более что... — Я знаю, — охотно подтвердил Ковалев, не дав Сокольникову даже завершить фразу. — Но в одиночном плавании я сам волен принимать решения. — Эти самостоятельные решения иногда выходят боком. — Что прикажешь делать? — Поднимай вертолет. Потом будет поздно. — Нет, — сказал резко Ковалев. — Яблочко еще не созрело. — Может и перезреть. Твою выжидательность наверху могут истолковать медлительностью, а еще хуже — нерешительностью. — Я предпочитаю бить наверняка, — сердито сказал Ковалев. — Никого не интересует, что ты предпочитаешь. Там, наверху, ждут результата, а его все нет. — Если я подниму вертолет, супостаты все равно не дадут ему работать. — А если ты его не поднимешь, тебя обвинят в бездеятельности. «И ты, Брут, — подумал Ковалев. — Ведь понимаешь же, что между Сциллой и Харибдой не вдруг проскочишь. Не могут быть волки сытыми, если овечки в полной сохранности щиплют травку возле родника. Пойми хоть это-то, Брут!» — Я предпочитаю придерживаться своей линии, — сказал он. — Мой долг — сказать тебе это. — Да-да. — Ковалев снял микрофон, дав понять Сокольникову, что говорить об этом больше не намерен, — БИП, ходовой. Доложите надводную обстановку. — Цель номер один... Пеленг... Дистанция... Цель номер два... Классификация прежняя, — начал добросовестно перечислять оператор. Сокольников понял, что это были клещи, из которых супостат ни за что не хотел выпускать «Гангут», и, значит, Ковалев потребовал доклад от БИПа специально для него, Сокольникова, дескать, хотел этого — так слушай, но — черт побери! — клещи клещами, а делать все равно что-то надо. «Надо, командир, — подумал он. — Понимаешь — надо...» Голайба закончил колдовать над картой, доложил: — Предлагаю курс... Ходовое время тридцать семь часов. Время прибытия в точку... Прошу утвердить. — Курс... утверждаю, — сказал Ковалев. — Вахтенный офицер... «Гангут» словно бы вздрогнул и круто пошел влево, оставляя за собой голубоватую дорожку, на которой кое-где белыми воронками кружилась пена. «Мы не в классе, — подумал Ковалев. — Нам методик никто не напишет, а если кто и решится это сделать, то послать его надо далеко-далеко, где кочуют туманы». Сокольников ушел по своим делам. Он остался недоволен разговором, хотя виду не подал, даже как будто почувствовал удовлетворение, свалив этот неприятный груз с души: «Мое дело предупредить», но Ковалев был не просто его командир. Он был еще и одноклассник, с которым сижено за одним столом долгих пять курсантских лет. «Ладно, — подумал Сокольников, — еще не вечер». Но что значило это «не вечер», когда дни уходили один за другим, а бесплодным мотаниям еще и конца не предвиделось. «Но я же сказал...» А что значит сказал, если это сказанное не облегчило душу, а только сняло ответственность с одной души и переложило ее на другую. «Но он же должен понять...» А что он должен понять? Сокольников почти бесцельно побродил по низам, поговорил с одним, потом с другим — о чем? Он не придавал этим разговорам значения и не помнил их, — и снова поднялся на мостик. Ковалев уже сидел на своем коронном месте и листал пухлую тетрадь в дерматиновом переплете, должно быть те самые записки, которые вел штурман. Он заслышал шаги, закрыл тетрадь и, вопреки своему правилу, обернулся. — А, это ты, комиссар. Ну что там у нас в низах? — В низах все спокойно. Если позволишь, я тут покурю. «Курить у нас, кажется, и в каютах старпом не возбраняет, — подумал Ковалев. — Я, конечно, не против того, чтобы ты покурил на мостике. Покури, если душа просит, но, по-моему, курить в каюте приятнее». «Я знаю, что мне не следовало подниматься на мостик только для того, чтобы покурить, — подумал и Сокольников. — Да я и не курить пришел. Я просто постою. А сигарета — это так, для блезиру». — Золотая голова у нашего штурманца, — сказал Ковалев, похлопывая тетрадью по колену. — Сии записки ведет с курсантских лет. Напихал, правда, всякого хламу, но среди хлама обязательно мелькнет и золотое зернышко. А тут целый бриллиантик объявился, как ложка к обеду. — Позволь. — Сокольников принял тетрадь от Ковалева, открыл ее на заложенной странице, исписанной твердым, но несколько округлым, как у женщины, почерком: «Долгота... Широта... Среди глубин в пятьсот — шестьсот метров расположено обширное и крутое возвышение с глубинами от ста до ста сорока метров. Грунт песчаный, якорь держит хорошо. При длительном норде или норд-осте якорь отдавать не следует». — Где это он вычитал? Что-то не могу разобрать. — Из справочника британского адмиралтейства. Есть такая контора у супостата, комиссар. Они по морю стараются ходить, как по суху. — И долго ты будешь мне глаза колоть? — вкрадчиво — на всякий случай — спросил Сокольников. Ковалев взял у него тетрадь, полистал для приличия, но читать не стал, положил на столик перед собою. — Бруснецову сказал бы, тут же и забыл. А тебе еще припомню. Мы с тобой пять лет флотские борщи хлебали из одного бачка. — Говори, если душа просит, но только помни при этом, что ответственность я всегда разделю пополам с тобою. — Благодарствую, только свою ответственность я ни с кем не делю. Часом позже, когда на мостик поднялся Бруснецов, чтобы на время обеда заступить на командирскую вахту, Ковалев приказал ему: — На девятнадцать назначаю совещание командиров боевых частей и начальников служб и команд. — Прикажете собраться в кают-компании? — Нет. — Ковалев потер ладонью подбородок — он уже стал шершавым, хотя Ковалев брился неизменно утром. — Пусть потрудятся подняться на ходовой мостик.