— Так, может, погодим пускать его в дело? Ковалев помолчал и опять усмехнулся: — Понимаю, старпом, что захотелось пальнуть. Я и сам не отказался бы. Только ты в этом деле уже бог, а Романюк еще первоклашка. Вот и пусть первоклашки поучатся чистописанию. А мы с тобой в сторонке постоим. — Польщен, товарищ командир. — Польстись, старпом, — сказал Ковалев, — польстись. Стрелять на полигоне, когда приходилось дубасить болванками по своей же лодке, если, разумеется, удавалось с нею вступить в контакт, было намного сложнее хотя бы потому, что акустики на лодке тоже не дремали и старались первыми вступить в контакт, и если им удавалось это сделать — а это им иногда все-таки удавалось, несмотря на то что им задавались жесткие параметры, — то командиры лодок выбирали такой курсовой угол и соблюдали такую дистанцию, которые соответствовали правилам игры и в то же время не давали преимущества стреляющему кораблю. Тут же в океане нашей лодки не было, поэтому ее приходилось имитировать — а это достигалось за счет того, что в приборы вводились фиктивные данные, — при этом удавалось соблюдать противолодочный зигзаг и прочие премудрости, необходимые в этой не такой уж и потешной охоте. — Вот что, старпом, — неожиданно сказал Ковалев, — проверишь еще раз установки и боезапас, позавтракаешь и поднимайся подменить меня. А я Плотникову (командиру БЧ-7) и Дегтяреву сам поставлю задачу. Теперь уже тонко и понимающе усмехнулся Бруснецов. — Не доверяете, товарищ командир? Оно конечно... (Плотникова с Дегтяревым в кают-компании звали Шерочкой с Машерочкой.) Впрочем... «А ты, оказывается, обидчивый, — подумал Ковалев, — сердитый. А на сердитых-то воду возят, а на битых-то кирпичи. Они вон шибко-то сердиться не велят». — Не смею задерживать, — сказал он суховато. Бруснецов спустился в низы, а Ковалев почувствовал, что хорошее настроение у него мало-помалу стало улетучиваться, но настроение настроением, а служба службой, и в девять часов он приказал объявить по кораблю готовность номер один и, когда Бруснецов доложил ему о готовности корабля к предстоящим стрельбам, распорядился поднять сигнал: «Выполняю учебные стрельбы. Прошу не мешать моим действиям». Сигнал, поднятый «Гангутом», на таком расстоянии корабли супостата вряд ли могли рассмотреть, но тем не менее одна за другой от авианосца отскочили две «стрекозы» и зависли там едва заметивши точками. — Вот это нюх, — сказал Ковалев, — за версту чуют. Романюк, ложимся на боевой курс. Идем противолодочным зигзагом. Примите вводную: «В квадрате... обнаружить подводную лодку и уничтожить». — Есть, — печальным голосом сказал Романюк, приняв тем самым корабль в управление. — Суханов, вступить в контакт с подводной лодкой условного противника... Носовой комплекс... Романюк заметно осунулся, и лицо его не то чтобы побледнело — загар уже лежал на нем густо, — но словно бы стало матовым. Он меньше всего в эти мгновения думал о том, что как бы в погребе не вышло путаницы, из-за которой они могли бы шандарахнуть по условному (а может, и не условному?) противнику боевым комплектом. Больше всего сейчас он боялся Ковалева, старался, что называется, изо всех сил, и от этого старания по его матовым щекам побежали капельки пота. «Ничего, ракетчик! — подумал Ковалев. — Попотей. Это бывает полезно». Заурчали моторы, носовой комплекс дернулся, поднялся на цыпочки, приняв вертикальное положение, и, подвигавшись, словно бы устраиваясь поудобнее, замер над шахтой, из которой тотчас же появилась ракета и плотно легла в направляющие. Комплекс снова провернулся, опять замер над шахтой. Из нее снова выскочила ракета и заняла место в своих направляющих. — Есть контакт, — доложил Суханов тревожным голосом, который немного подрагивал. — Курсовой... Дистанция... — Хорошо, — все тем же печальным голосом промолвил Романюк. — Носовой комплекс, примите целеуказания. И тотчас же звонкий мальчишеский голос вахтенного сигнальщика взволнованно прокричал: — Слева по носу цель номер один — вертолет! Цель номер два — вертолет! — Хорошо, — сказал Ковалев и повторил больше для себя: — Хорошо. Сокольников вышел на открытое крыло, подстроил окуляры бинокля к глазам, но и без оптики хорошо были видны и бортовые номера вертолетов, и лица двух молодчиков с кинокамерами в открытых дверях. — На рожон лезут, — пробормотал он. Ковалев повернулся к Сокольникову, засветив в уголках губ под усами белые ямочки. — Не переживай за них так шибко, комиссар. Залп дадим, когда они уйдут за корму. — За них пусть Пентагон переживает, — недовольно буркнул Сокольников. — А мне и своих забот по горло. Голова скоро начнет пухнуть. — Ты колпак на ночь надевай, — посоветовал Ковалев, но Сокольников шутки не понял и вполне серьезно спросил: — А собственно, зачем? Романюк невольно слушал их, растерянно улыбался, как бы желая сказать: «Это хорошо, что голова пухнет, только мне-то чего делать, отцы-командиры? Я ведь и шандарахнуть могу!» — А затем, комиссар, чтобы голова от забот не пухла, — начал пространно объяснять Ковалев, выгадывая время — вертолеты висели по бортам, и стрелять было опасно. — Поберечь надо голову, комиссар. Сокольников пожал плечами, дескать, нашел время для шуток. — Дробовика на них нет, — пробормотал он. — Впороть бы им в заднее место заряд соли. — А еще лучше жакан всадить, — уточнил Бруснецов. — Постарайтесь свои мысли держать при себе. — Ковалев резко повернулся к Романюку: — Открыть огонь! Лицо у Романюка неожиданно стало угловатым, а мочки ушей от внутреннего напряжения на мгновение побелели и тотчас стали пунцоветь, наливаясь кровью. — Носовой комплекс... — Ромашок даже приподнялся на цыпочки: там, куда он сейчас пошлет реактивные снаряды, нагруженные болванками, не могло быть лодки — это знали все, и прежде всего он сам, — но для него она была, и он ощущал ее, как охотник, еще не видя зверя, но уже зная, что он есть и его необходимо завалить, иначе все его существование, лишенное основного содержания, как бы становилось никчемным. Романюк даже немного отшатнулся, когда подал последнюю команду: — Залп... Фыркая, подвывая и грохоча, реактивные снаряды начали срываться со своих направляющих и, обрастая на глазах слепяще-рыжими хвостами, которые быстро синели, оставляя после себя дымные полосы, понеслись в поисках несуществующей лодки. «А вдруг она там есть? — подумал Романюк, чувствуя, как затылок у него становится тяжелым и горячим. — А вдруг она там...» Вертолеты одновременно припали к воде, нещадно молотя винтами воздух, который словно бы трещал и рвался, как тугая материя, потом поднялись, ушли далеко за корму и поспешили к авианосцу. — Ишь залопотали, — сказал Сокольников. — Небось напустили, куда не следует. — Не радуйся, мой свет, — отозвался Ковалев. — Они привыкли последнее слово оставлять за собой. Слева по носу от «Гангута», кабельтовых в двадцати пяти, из воды стали подниматься столбики серебряных брызг, они быстро начали сливаться воедино, образуя искрящийся купол. Он повисел несколько секунд, потом начал медленно оседать и скоро растаял совсем. Не было там лодки, казалось, и болванки туда не упали, а раз ничего не было, то ничего и не стало. — Романюк, — сказал Ковалев, — поздравляю с боевым крещением. В следующий раз поменьше старания и побольше мужества. Романюк молча склонил голову, улыбаясь растерянно, виновато и счастливо. Ракетчики приводили комплекс в исходное положение, Суханов отпустил Ловцова, который хорошо поработал, покурить, сам же остался с Ветошкиным за «пианино», вахтенный офицер сделал в черновом журнале свои пометки, словом, все возвращалось на круги своя. Корабли супостата опять растянулись по горизонту, невесомые и безобидные. Одни совсем скрывались в серовато-сиреневой дымке, другие, наоборот, выходили из нее. Эти перемещения стали настолько привычными, что если бы их не стало, то само собою бы родилось предположение, что в мире что-то случилось. Глава четвертая 1 Вечерело, хотя солнце висело довольно еще высоко и хорошо грело, но все уже привыкли к тому, что, повисев так недолго, оно начинало стремительно скатываться в воду, как будто нить, поддерживавшая его на небесном своде, неожиданно перегорала. В этот час на мостик поднимались Сокольников и Бруснецов «побеседовать», как говорили они; Ковалев тоже давал себе некоторое послабление, беседа составлялась сама собою, как у сельских женщин возле колодца. Деревенская община являла собой замкнутый мир, в котором все знали про всех и каждый про каждого. Находясь в одиночном плаванье, корабль в некотором роде возрождал эти общинные связи, и живой обмен мнениями или, как теперь принято говорить, информацией становился насущной потребностью. Корабли супостатов держались в стороне, не проявляя с виду никакого интереса к «Гангуту», но, если он сворачивал в сторону от наметившегося однообразного движения, тотчас же появлялся один фрегат за другим, а там и крейсер «Уэнрайт» или даже сам господин «Эйзенхауэр», с палубы которого едва ли не сутки напролет взмывали самолеты. Словом, там занимались своим делом, а заодно присматривали и за «Гангутом», одиночное плавание которого, видимо, представлялось им нелогичным. Они все дальше и дальше отпускали его от себя. — Представим себя на минуту на их месте, — предлагал Ковалев Сокольникову с Бруснецовым, — и попытаемся понять, с каким заданием прибыл в этот район «Гангут». Во-первых, вступить в контакт с их лодкой. Но тогда сразу же возникает вопрос: а откуда «Гангуту» известно, что здесь находится лодка? В свою очередь нам тоже нелишне будет спросить себя: а существует ли она во плоти в этом районе или это всего лишь предположение, которое и остается предположением? Во-вторых — и это может быть главным, с их точки зрения, — «Гангут» привел за собою лодку и теперь обеспечивает ее? Логично? — Логично-то логично, — соглашался Сокольников. — Только учти, что у тебя на плечах русская голова. И у меня русская. И у Бруснецова, между прочим, тоже. А у их адмирала — американская. То, что бывает логично для русской головы, становится алогично для американской. И наоборот. — Смотрите-ка, какие мы грамотные! — Не иронизируй, командир. Мы, к сожалению, учитывая порой массу слагаемых, чаще всего забываем о главном — национальном характере. А ведь он существует, и отменить его за ненадобностью еще никому не удавалось, хотя сделать это пытались многие. Ковалев повернулся к Бруснецову. — А как ты полагаешь, старпом? — Я, товарищ командир, за супостатов думать не приучен. — А надо бы поучиться. Дело это не совсем хитрое, а под старость, глядишь, и пригодится. — Полагаю, товарищ командир, не пригодится. — Полагай, старпом, полагай. Вахтенный офицер, пригласите к нам старшего штурмана. Сокольников с Бруснецовым переглянулись, но наперед батьки лезть в пекло не решились — мог и шпильку подпустить, а мог и просто промолчать. Человек же всегда чувствует себя неудобно, когда его хотя и слышат, и вполне понимают, о чем тот спрашивает, но на слова его принципиально не обращают внимания. «Промолчим для ясности», — подумал Бруснецов. И Сокольников тоже подумал: «Ладно, мы терпеливые. Мы подождем».