На мостик поднялся встревоженный Сокольников. — Там всю корму бурун накрыл, — торопливо сказал он. — Хорошо, что на палубе никого не оказалось. — А почему там кто-то мог оказаться? На корабле, если мне память не изменяет, объявлена готовность номер один. Старпом, прикажите командирам боевых частей и начальникам служб и команд доложить о наличии личного состава. Если я узнаю, что по готовности номер один продолжается хождение по кораблю, виновный и его непосредственный начальник будут иметь весьма бледный вид. — Тут у тебя ничего не случилось? — все-таки не удержался и спросил Сокольников. «С этого бы и начинал», — с неудовольствием подумал Ковалев, но разгуляться эмоциям не дал, стараясь владеть своим голосом, и потому, что он старался, а не просто говорил, голос его немного дрогнул: — Случилось то, что, не отработай мы назад, волна накрыла бы не только корму, но и нас самих. Эти мальчики бывают глухи и слепы, когда это им выгодно. Они даже не удостоились отрепетовать на наш сигнал: «Прошу не мешать моим действиям». — Ты, кажется, обескуражен? — Можно быть ко всему готовым, но привыкнуть к наглости и невежеству, извини, нельзя. «Гангут» отвернул вправо, эскадра разомкнулась и опять растянулась по горизонту, и на авианосце начались полеты. Самолеты с ревом проносились над самой водой, потом едва ли не свечой взмывали в зенит и скоро пропадали в опаленной солнцем бездне. Ковалев весь день был хмур и озабочен, на вопросы отвечал неохотно, сидел в кресле нелюдимо и отрешенно, брезгливо выпятив нижнюю губу. Он понимал, что, если в ближайшие дни не вырвется из этого капкана, командующему как пить дать придется отозвать «Гангут» в базу и тем самым выразить ему, капитану второго ранга Ковалеву, свое неудовольствие, и какой-нибудь шустрый кадровик сделает в его личном деле короткую приписку: «Неперспективен». Наступило время вечернего чая. Ковалев хотел было отпустить старпома в кают-компанию первым, чтобы потом уже напиться чаю самому в одиночестве, но тотчас же словно бы одернул себя: как бы там дело ни шло, корабельный этикет должен оставаться незыблемым. — Старпом, — сказал он Бруснецову. — Напомните товарищам офицерам, что являться в кают-компанию надлежит в приличном виде, подтянутыми и свежевыбритыми. Если кто-то решил не уважать себя, это его личное дело, но уважать других он обязан во всех случаях жизни. Я никого не называю поименно, потому что каждый сам должен помнить свое имя и не позорить его. Вы поняли меня, старпом? — Так точно, товарищ командир, — потерянно ответил Бруснецов, взглянул на свои руки — под ногтями у него скопилась грязь. После обеда проверяли с Козлюком такелаж и крепление на катерах и шлюпках, а воды в бачке не оказалось — израсходовал всю перед обедом, устроив после сауны маленькую постирушку, «Вот черт глазастый, — беззлобно подумал Бруснецов, — «Я не называю никого поименно». Ладно, запомним для ясности. Можно, оказывается, и не называть — оно бывает даже стыднее. Теперь ходи и мучайся — тебя он имел в виду или кого-то другого. Ладно, спасибо за науку». Вечерело в тропиках без сумерек. Солнце не растекалось по горизонту желтовато-румяной или багрово-сизой — в зависимости от предстоящей погоды — зарей, а сразу падало в воду, на мгновение вызолотив гребни волн, и когда позолота осыпалась, солнца уже не было. Затухала короткая заря, уходя вслед за солнцем, высыпали звезды, крупные, как речные кувшинки в тихой заводи на Клязьме или, скажем, на Соватейке, малахольной речушке, неизвестной широкой публике, но весьма почитаемой аборигенами. Ближе к полуночи рябь на волнах успокаивалась, и небо опрокидывалось в океан, разбросав звезды по всей воде. Самолеты летали всю ночь, скользя между звезд красными огнями, и палубные фонари на авианосце, вернее все-таки сказать — аэродромные, при внешнем блеске светились матово и даже немного мертво. Ночью самолеты не направлялись к «Гангуту», даже словно бы старались облетать его стороной, остерегаясь, видимо, ответных мер. Впрочем, помимо «Гангута» у них были, наверное, и другие боевые задачи, и они честно отрабатывали их, получая за это звонкую монету. Медлить дальше было нечего — командир вертолета Зазвонов уже перекалился на солнце и стал похожим на негра-кока с фрегата «Эл Монтгомери», — но после того как тот же фрегат подставил борт «Гангуту», Ковалев решил отложить полеты еще денька на два-три. Работать возле борта не было никакого Смысла — тут и корабельные акустики могли бы вступить в контакт, будь лодка поблизости, — а отправлять вертолет за сорок — пятьдесят километров было весьма рискованно: могли накрыть ракетой, и поминай как звали. Мало ли случалось аварий в океане... После полуночи на мостике появился Сокольников. Он догадывался, что Ковалев мучительно искал выхода из создавшегося положения и, как всякий самолюбивый человек, наверное, затаился в себе, став сразу одиноким. — Шел бы ты отдохнуть, — сказал он негромко. — В другой раз они подставлять борта не будут. — От своих мыслей в каюте не скроешься, — так же негромко ответил Ковалев. — Тут я хоть за кораблями наблюдаю, пытаюсь понять их походку, а по походке и сам характер. А там что — маяться? Спать я все равно не буду. — Может, все-таки утром вертолет поднимешь? — Нет, вертолет — мой последний козырь. Он в ангаре, и у меня остается хоть какая-то надежда. Он в воздухе — и уже никакой надежды. Да и им пока не хочу его показывать. — Хорошая на танкере сауна... — неожиданно сказал Сокольников. — И веники отменные. Мы с вертолетчиком раза по три на полок слазали. Зря ты не сходил. — Мне и без сауны командующий скоро приличную парку устроит. Они помолчали. Гудели в небе чужие самолеты, и одни уже заходили на посадку, выстроив в небе цепочку из красных огней, а другие все еще летали по небу такими же красными искрами. — Хорошо летают, — сказал Сокольников. — Хорошо-то, комиссар, хорошо, только от их хорошего у меня начинает шея болеть, а раз уж шее неладно, то скоро и голова заноет. 5 Ночь была теплая, а к утру посвежело, и на поручни легла густая роса, словно бы их облили водой. Козлюк поднялся ни свет ни заря и отправился на бак набрать летучих рыб, которых в иную ночь накапливалось с полведра. Летучих рыб на «Гангуте» никто не ел, считая их ядовитыми, но ядовитыми были не они сами, а их желчь, которую Козлюк искусно вырезал, научившись их чистить. Жарить приходилось тоже самому, приспособив для этого старую сковородку, по счастливому случаю не отправленную коками в океанскую преисподнюю. Небо как будто дрогнуло, тотчас же посветлело, и на востоке прорезалась малиновая полоска, узенькая, словно проведенная японской тушью. Небо из черного стало темно-синим, звезды погасли не сразу, а сперва побелели, и только потом одна за другой стали гаснуть. Ковалев наблюдал сверху, как Козлюк собирал на баке рыбу, словно грибы, кажется что-то бурча себе под нос. — Боцман, кого ругаешь? — весело спросил Ковалев. Утром он всегда чувствовал себя превосходно, а сегодняшнее утро, при ясном небе и почти полном безветрии, было настолько безмятежным, что хотелось почти беспричинно и смеяться, и радоваться, и быть добрым. Козлюк поставил ведерко на палубу и, задрав голову вверх и придерживая рукой пилотку, ответил недовольным голосом: — Себя же и ругаю, товарищ командир. Надо было бы покрасить палубу, а я — черт непутевый! — в сауну на танкер поперся. Сауна — это, ничего не скажешь, хорошо, да ведь когда теперь дождемся такого момента? — Боцман, будет момент, и весьма скоро. — Ох, не обманите, товарищ командир. — Тебя обманешь, — проворчал Ковалев. — Рыбы много набрал? — Больше чем с полведерка. — Куда же тебе столько? — Что поем, что повялю. Вас вот хочу угостить. — Благодарствую, боцман, — сказал Ковалев. — Я к этим летающим рептилиям совершенно равнодушен. — Вы только попробуйте. Потом сами станете просить. — Боцман, не уговаривай. Я рептилиями питаться не собираюсь. — Зря, — сказал Козлюк хорошим боцманским голосом — в меру твердым и в меру хрипловатым. В этот момент «Гангут» рухнул носом вниз, вспенив воду, из которой вылетела стайка серебристых рыб, похожих в полете на птиц, и две из них спланировали на палубу. Козлюк ринулся к ним, упал на колени, прикрыв ладонями ближнюю к нему, а та, что была подальше, изогнувшись, подпрыгнула и полетела за борт. — Вот, — торжествующе сказал Козлюк, поднимая руку с зажатой в ней еще трепыхающейся рыбиной. «А может, на самом деле зря, — подумал Ковалев. — Может, на самом деле надо по утрам собирать на баке летучих рыб, жарить и есть, обсасывая кости и голову?» Он отвернулся от Козлюка и поднял голову к малиновой полоске, которая постепенно становилась золотой. Она начала выгибаться, образуя горб, и этот горб засиял, еще не слепя глаза, но стрелы от него уже побежали по всему небу. День разгорелся, став просторным и звонким, хотя за шумом падающей воды и ревом машин эти поднебесные звуки вряд ли кто мог расслышать на «Гангуте», но тем хорошо и устроен человек, что иногда он способен слышать то, что видит, а видеть то, что слышит. По крайней мере, Ковалеву казалось, что он слышал эти звоны. Он даже пытался отыскать глазами, откуда они могли исходить, и вдруг вспомнил, что много лет назад, будучи еще мальчишкой, оказался осенним днем в поле, и над ним, клынкая и позванивая, плыли в поднебесье журавлиные клинья. Он не мог понять, почему почти подсознательно к нему на память пришел тот давний, практически забытый день, но, значит, нашлось это общее между настоящим и прошлым, если они оказались похожими. — Вахтенный офицер! — позвал Ковалев. — Позвоните вестовому, пусть принесет стакан чая покрепче и погорячее. — Есть. — Вахтенный офицер — непосредственный начальник Суханова старший лейтенант Дегтярев — небрежно снял трубку, набрал номер и лихим голосом сказал: — Чай и сэндвичи командиру. Эта наигранная лихость возмутила Ковалева, и он почти нехотя подумал: «Позер», но сказал ровным голосом: — Я, по-моему, выражаюсь ясно: стакан чая. — Отставить сэндвичи, — с щеголеватой поспешностью распорядился Дегтярев. — Только чай. Ковалев принял от вестового стакан в тяжелом потемневшем подстаканнике и вышел на открытое крыло, устроился в кресле и отхлебнул, почувствовав блаженство: этот вестовой знал вкус командира — чай был и душистый, и горячий, и крепкий. Супостаты с утра держались подальше, уйдя к самой кромке горизонта, издали они казались голубоватыми миражами. «Постой... — пробормотал Ковалев. — А какой сегодня день? Воскресенье? Все ясно: с утра месса. Сперва помолятся католики, потом в церковную палубу позовут протестантов. А может, наоборот. Впрочем, это их внутреннее дело. За обедом подадут по банке пива. Пиво — это хорошо. В особенности если оно холодное. Ну и ладно. Богу — богово, кесарю — кесарево, а мы сегодня маленько постреляем». — Вахтенный офицер! — распорядился Ковалев. — Пригласите старпома на мостик. Бруснецов не заставил себя ждать: прогрохотал по трапу, вскинул молча руку к виску и стал в сторонке. — Ты чего сегодня такой стеснительный? — спросил Ковалев. — Смешно признаться — жена приснилась. — Жена приснилась — домой захотелось. «Бери шинель», как поется в одной песне. — Ковалев мягко улыбнулся. — Ладно, жены маленько подождут. Задачу Романюку поставил? — Так точно. — Установки, боезапас проверил? Смотри, попадется среди болванок хотя бы один боевой комплект, головы нам не сносить. — Если позволите, я еще раз подкручу хвост Романюку. Чем черт не шутит. — Подкрути, старпом, подкрути. Только вчера надо было бы этим заняться. А то получается: на охоту ехать, и собак кормить. — И вчера подкручивал. И сегодня хочу подкрутить, — нашелся Бруснецов. — Шандарахнет ненароком, а там вдруг стекла посыплются. — Шандарахать, старпом, не надо, — миролюбиво промолвил Ковалев. — То, что они делают, нам делать не велят. — Он заметил, что Бруснецов было уже пошевелил губами, как бы проверяя свой будущий вопрос на ощупь, и опередил его, усмехнувшись: — И вопросов ненужных задавать не надо. Все и без вопросов яснее ясного. Тем более что Романюк стреляет впервые.