Ковалев покрутил головой. — Н-да... Ладно, старпом, это уже будем решать в базе. Тут нам это не решить, хоть мы все лбы разобьем о переборку... Сейчас я попытаюсь разрезать их строй и уйти подальше в океан. Если они не позволят этого сделать, на завтра на девять тридцать назначаю учебное бомбометание. — Прикажете болванками? — Разумеется... Вы же не можете гарантировать, что их лодки в этом районе нет. А если она бродит тут, только мы ее за общим шумом не слышим? Тогда, старпом, от нашей консервной банки останутся одни воспоминания. Впрочем, наверное, и вспоминать станет некому. Бруснецов молча склонил голову, дескать, воля ваша. — Вахтенный офицер, мы с танкером подымили маленько? — Так точно. — А что там у супостатов? — На авианосце все тихо. Крейсер выкинул шапку, должно быть, заторопился. У него топливная-то аппаратура в норме. Фрегаты тоже замельтешили. — Вот и пусть мельтешат. Передайте на танкер, чтобы еще подымил. И мы тоже. Кстати, что у нас с обедом? — Обед готов, товарищ командир. — Вот и прекрасно. Пообедуем. Пусть моряки воспользуются адмиральским часом. Спешить нам все равно некуда. 4 На «Гангуте» и после обеда читали письма. Суханов тоже получил обширную корреспонденцию: от отца с матерью, от сестер, от одноклассников, которых судьба разметала по всем флотам, но все это были не те письма, а то, которое он особенно ждал — собственно, его-то он и ждал, — не пришло. Он посидел у себя в каюте, потом спустился в акустический пост. Там он застал одного Ловцова, который играл на «пианино» — был в наушниках, покручивал настройку и, легонько подрагивая губами, улыбался. Суханов покашлял в кулак, подумав, что Ловцов слушает музыку. Ловцов вздрогнул от неожиданности и вытянулся, сняв наушники. — Ничего, ничего, — поспешно оказал Суханов и спросил, чтобы только не образовалась пауза: — Ничего музычка? — Никак нет, — растерянно промолвил Ловцов. — Мы давно уже буй размонтировали, и мичман отнес его в Ленинскую каюту. — А что же вы тогда слушали? — Сейчас все корабли замолчали. Тихо стало. А тут еще письмо от матери получил. Хорошее такое... — И вам захотелось... — Суханов не докончил свою мысль, но Ловцов понял его и усмехнулся. — Я не такой наивняк, товарищ лейтенант. Тут лодки сейчас нет. А мне просто захотелось побыть одному. Совсем одному. Суханов присел рядом, надел наушники, прижав их руками, прислушался и снова снял их: молчали корабли, молчал и океан, только где-то неподалеку резвились дельфины, но, возможно, Суханову это просто показалось. «Конечно же, показалось», — подумал он. — А я вот не получил письма. — А будто мичман относил вам почту в каюту. — Это не те, Ловцов, письма... Вернее — те. Я знал, что они придут, поэтому и не ждал, и они пришли. А вот то, которое я ждал, то, должно быть, так и не написали. — Мне такие тоже больше не пишут. — Ловцов понял, что недоговаривать нельзя — замахнулся, так бей, — и он сказал: — Замуж выскочила, в Шимске теперь живет. Райцентр наш. Писали как-то, что родить собралась. — Если больно... — Теперь уже не больно. Пусто только стало. Если бы не маманя с дедом, так и домой бы не вернулся. Они вместе поднялись в жилую палубу: Ловцов по коридору пошел в кубрик, а Суханов взбежал еще по одному трапу и очутился в офицерском коридоре, не доходя до своей каюты, крепко стукнул в соседнюю дверь. — Заглядывай, — пригласил Блинов. Он, кажется, пребывал в меланхолии, возлежал на койке, рассматривая фотографии. — А, это ты, — сказал он, приподнимаясь и протягивая Суханову визитку. — Знакомься. Моя супруга. Правда, бывшая. Суханов присел к столу, мельком глянул на фотографию, чтобы не проявлять излишнего любопытства, и отложил ее в сторону. — Красивая, — сказал он. — На киноактрису похожа. — Стерва, — безжалостно, как приговор, произнес Блинов. Суханов заинтриговался. — Это почему же? — Да потому, бравый лейтенант, что они все — стервы. Думаешь, та, из раскопа, не стерва? Стерва. — Ты их под одну гребенку не стриги. Блинов свесил ноги на палубу, ловко попал ими в шлепанцы и, зевнув, потянулся до сладкой истомы в теле. — Маэстро, уговорили. Ту, из раскопа, в эту компашку не заметаю, но все прочие — стервы. Я их теперь насквозь вижу. А раз вижу, то и решил для себя, что жить надо без выкрутасов: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть. — Кого любить и кого ненавидеть? Этих стерв? — иронически спросил Суханов. — Разумеется! — закричал Блинов радостным голосом, подпрыгивая на диване. — Нам без них, этих самых стерв, полнейшая хана. Ты не знаешь, что обозначает это слово? Я тоже не знаю, но все равно — хана. Вот твоя, та самая, что из раскопа, прислала тебе чего-нибудь? — Не прислала, — помедлив, сказал Суханов. — А ты ей писал? — Допустим, писал. Ну и что? Блинов вскочил, пробежался по каюте, снова сел на диван и взъерошил пятерней волосы, стараясь изобразить из себя мыслящего человека. — Бери ручку, слева от себя найдешь бумагу. Пиши: «Милый мой родной человек Наташа Павловна...» — «Милый» — ладно, это даже хорошо, — сказал Суханов, вертя в пальцах ручку. — Но при чем тут «родной»? Чушь собачья. — Ты пиши. Потом разберетесь, кто кому родной. «Милый мой, родной человек. Только здесь, в океанских просторах, я впервые ощутил, как мне одиноко в этом большом и неустроенном мире». Записал? Та-ак. «Жаль, что я не тот тридцатитрехлетний шалопай и мне не дано ходить по морю, как по суху». Записал? Суханов отложил ручку в сторону. — «Океанские просторы» и «неустроенные миры» — это же чушь. А если хочешь точнее, то пожалуйста: брех сивой собаки. К тому же все это еще и пошло. — По-моему, не я тебя зазвал в свою каюту, — холодно сказал Блинов. — По-моему, ты сам ко мне приперся. А теперь еще в пошлости обвиняешь. Вот это-то, дорогой, и есть пошлость. Суханов мелко порвал бумагу, посмотрел, куда бы ее бросить, но ничего подходящего на глаза не попалось, и сунул в карман. — Извини, — сказал он. — На этот раз я, кажется, ошибся дверью. — Бог простит. Только учти: та, из раскопа, тоже стерва. Вернемся — вспомни мои вещие слова. Этот эпизод остался на «Гангуте» незамеченным, но, собственно, на нем и закончилось чтение писем — командир приказал объявить на корабле готовность номер один и, дав указание танкеру следовать своим курсом, сам круто обогнул его и направился в другую сторону. Супостаты явно следили за его действиями, и лишь только «Гангут» лег на курс, намереваясь спуститься еще ниже, наперерез ему бросились два фрегата, а с палубы авианосца сорвался вертолет, бочком отскочил от него, направился к «Гангуту» и завис у него за кормой, высматривая, что делается на палубе. — Зубами и когтями вцепились. Дай волю — терзать начнут, — проворчал Ковалев. — Вахтенный офицер, полный вперед. «Гангут» был хорошим ходоком, но и фрегаты шли красиво, тем более что их было два и они способствовали один другому, а скоро и прочие корабли растянулись по горизонту, образуя строй кильватера. Прорываться через этот строй не только уже не имело смысла, но и пошло бы в нарушение «Правил безопасности плавания на море». — Товарищ командир! — не скрывая тревоги, прокричал вахтенный офицер. — Фрегат начал левый поворот. — Научитесь говорить на мостике ровным голосом, — заметил ему Ковалев, подумав: «А, черт!». — Самый полный вперед. Сигнальщики, что на фалах у фрегата? — Делаю левый поворот. — А еще? — Шары, товарищ командир. — Ну, понятно, что шары, — пробормотал Ковалев. — Наберите сигнал: «Прошу не мешать моим действиям». Фрегат уже перерезал курс «Гангуту», и его борт с белыми цифрами посередине — «1082» и названием на корме «Эл Монтгомери» вырастал перед штевнем «Гангута», и Ковалев почувствовал, что ему захотелось во что бы то ни стало садануть в этот нахальный борт и разрезать этого наглеца надвое, чтобы он тут же отправился к чертовой бабушке кормить акул. Ковалев неожиданно увидел, как лица у вахтенного офицера и рулевого пошли красными пятнами. — Стоп машина, — сквозь зубы приказал Ковалев хриплым голосом, показавшимся ему самому чужим. — Самый полный назад. Просвет между кораблями начал помалу увеличиваться, фрегат проскользнул перед самым носом «Гангута», и там из камбуза опять вышел кок-негр и понес лагун с помоями на корму. Пока «Гангут» отрабатывал назад, эскадра успела сомкнуться и оттеснила «Гангут» на прежний курс. — Вот сволочи, — невольно сказал Ковалев.