Корабли сошвартовались — говоря бытовым языком, связались, — с танкера подали шланги, натянули ходовой трос, по которому челноком начала сновать тележка, доставив на «Гангут» прежде всего почту, свежие — месячной давности — газеты с журналами, а потом уже пошли зелень, мясо, сыр, колбасы, словом, все, что на военной службе принято называть съестными припасами. — На танкере, качайте полегоньку, — попросил в микрофон Ковалев. — Хорошо бы растянуть это удовольствие на всю ночь. — Вас понял, — сказал капитан танкера. — Будем качать помалу. Погода не поджимает. А они что, — капитан танкера, кажется, имел в виду супостатов, — давно к вам привязались? — Только прошли Гибралтар, они и объявились. — Так все пять вымпелов и идут за вами? — Так и идут. — Не жареным ли где пахнет? — Капитан, не задавайте лишних вопросов. У меня и от своих голова уже идет кругом. — Вас понял, — проворчал капитан, которому явно хотелось поговорить, и отключил связь. Один вертолет, тарахтя и постреливая сигнальными огнями, отправился на авианосец, другой еще недолго повисел за бортом, потом перелетел за корму и опустил в воду гидроакустическую станцию. Там, наверное, решили, что танкер мог привести за собой подводную лодку. 3 Утром, едва рассвело, на «Гангуте» читали письма. Их пришло столько, что хватило всем с избытком. Воду с топливом и продукты уже приняли, корабли расшвартовались, но лежали, пользуясь тишиной, неподалеку один от другого в дрейфе. На танкере была приличная сауна, большой запас пресной воды, и Ковалев разрешил старшим офицерам воспользоваться гостеприимством капитана и попариться. Тропики тропиками, а для русского человека баня, если для этого случая в бане еще оказывался запасец приличных березовых веников — лучше бы, конечно, дубовых, но где теперь дубовые возьмешь, — всегда оставалась местом весьма желанным. Ковалев решил потомить супостата и не спешил отпускать танкер, дал возможность съехать с первой группой Бруснецову, а со второй Сокольникову. Те вернулись довольные, разнеженные и даже немного посветлевшие и стали наперебой уговаривать его тоже смотаться на танкер. — Воды там... А пар... А веники... Сходи — не раскаешься. — Сходил бы, — притворно вздохнув, сказал Ковалев. — Да вот эти не хотят отпускать. Сторожат все. — Надо же когда-то встряхнуться, — продолжал уговаривать его Сокольников. — Не угнетай. — Что положено быку, того не полагается Юпитеру, — с мрачноватым видом изрек Бруснецов. — Вот именно, — подтвердил Ковалев и, оставив за себя на мостике Бруснецова, спустился в каюту, распечатал посылку: Тамара Николаевна прислала дюжину носовых платков, индийский чай, растворимый кофе, пять плиток шоколада и шерстяные носки. «Все правильно, — с грустной иронией подумал Ковалев, представив себе расстроенное лицо жены — она всегда расстраивалась, когда он надолго уходил в море. — Для полного счастья мне только и не хватало в тропиках шоколаду и шерстяных носков. Лапушка, да куда мне их надевать? У меня и без носков ноги скоро сварятся». Сперва он надорвал конверт, надписанный мелким, но разборчивым почерком жены. Она писала, что сын с его уходом на боевую службу в океан заметно повзрослел, пытается говорить баском, твердо решив поступать в нахимовское училище. «Ишь ты, — растроганно подумал Ковалев. — А я собирался его пороть». «А меня избрали в женсовет, — писала, как бы между прочим, Тамара Николаевна. — Работы много, стараюсь по-бабьи с одинаковым усилием поднимать соломину и бревно, поэтому часто устаю. Но я довольна — по крайней мере, почти не остается времени на то, чтобы в сотый раз перечитывать твои старые письма. Знаешь, я уже боюсь этого занятия. Мне все начинает казаться, что мы до сих пор так и не сказали друг другу чего-то очень важного, может даже главного, словно бы жили впопыхах, не замечая друг друга. С каждым твоим уходом в море мне все больше не хватает тебя здесь, на берегу. Я все жду тебя, жду, и эти ожидания становятся большей частью моего бытия. А вчера меня насторожил звонок от командующего. Он был мил и любезен, сказал, что у тебя все хорошо, а я ему не поверила. Когда начальство становится любезным, жди плохих вестей. У тебя на самом деле все хорошо? Я знаю, что ты в любом случае напишешь, что у тебя все хорошо, но ты напиши так, чтобы я поверила твоим словам». «А у меня нет таких слов, — расстроенно подумал Ковалев. — Какие есть, я тебе их все уже сказал. И новых у меня, наверное, больше не будет. Я даже не знаю, как писать, что у меня все хорошо, потому что у меня на самом деле пока все в норме. А что касается этих, — он непроизвольно мотнул головой в сторону иллюминатора, — так это, лапушка, служба. Не эти, так другие свалятся на мою голову — свято место не бывает пусто». Севка писал кратко, видимо, уже стыдился эмоций. Он добросовестно перечислил все оценки за четверть, все фильмы и все книжки, которые успел посмотреть и прочитать за то время, пока Ковалев находился на боевой службе, заметив при этом, что все это так себе, если не сказать хуже. «А вообще, отец, — неожиданно заключил Севка, — я решил идти по твоим стопам. («Ишь ты, — подумал Ковалев, — «по твоим стопам» — слово-то какое...») Буду поступать в нахимовское училище». «По моим стопам — это хорошо, — опять подумал Ковалев, берясь за ручку, поискал среди деловых бумаг чистый лист, которого, как на грех, не оказалось, и отложил ручку в сторону. — Только учти, сын, у тебя тоже будет мало слов. Мать права, видимо, я становлюсь сухарем, тебе это тоже грозит. Эмоции в нашем деле — забава вредная». Он сложил письма в стол, посылку прибрал в шкаф, кофе с чаем и шоколад положил в холодильник. «Как хорошо, что Томка не знает, что у меня нет времени ни чаю заварить, ни кофе приготовить». Он надел тропическую пилотку с огромным козырьком и поднялся на мостик. — Читал от своих письма? — Никак нет, — сказал Бруснецов. — Не успел. — Ступайте к себе. Почитай. Это занятие весьма облагораживает нашего брата. — Ковалев насмешливо повел бровью. — Жена моя, несравненная Тамара Николаевна, упрекнула, что у меня нет каких-то особых слов. А у меня их на самом деле нет. Люблю — и баста. Очень люблю? А я, к сожалению, не понимаю, как это можно любить очень и не очень. Люблю — это, значит, люблю, а все остальное — это уже не любовь, а увлечение, что ли, симпатия или еще что-то. А ты как считаешь, старпом? — Трудно мне считать, товарищ командир. У меня вся палуба из-за этой помывочки осталась непокрашенной. Эти вопросы лучше задавать замполиту. У него голова о палубе не болит. — Ты что же — и жене про палубу напишешь? — Жене я о палубе не напишу. И красот здешних тоже описывать не собираюсь, потому что в упор их не вижу. Пишу ей — люблю. Я на самом деле ее люблю. И целую. Это непременно. Ну и понятное дело — береги детей. — У тебя, если не ошибаюсь, их трое? — Пока трое, — уточнил Бруснецов. Ковалев с любопытством поглядел на Бруснецова. — Пока — это как понимать? — Жена у меня пытается своими слабыми силами выправить демографическое положение в стране, поэтому считает, что пятеро — это нулевая отметка. — Постой, а кто она у тебя? — Историк она у меня. Вся в Иванах сидит: в Калите, да в Третьем, да в Грозном. — Ну ступайте, — сказал Ковалев и отвернулся. Он с женой не догадался завести второго, не говоря уже о третьем. А эти на пятерых размахнулись. «Интересно, а велика ли у них квартира? — подумал Ковалев. — Ведь такую ораву где-то и разместить надо. Наши малогабаритки серьезной семье не соответствуют. В наших малогабаритках только одного и иметь». Он подошел к борту, глянул на океан: мертвая зыбь неслышно перекатывалась из одного края в другой, легонько подбрасывая на своих плечах фрегаты, и даже крейсер заметно клевал носом, только авианосец, словно утюг, стоял недвижимо, как будто был намертво впаян в здешние голубовато-зеленые волны. На ближнем к «Гангуту» фрегате отворилась дверь в надстройке, видимо на камбуз, оттуда вышел негр-кок в белом колпаке, с лагуном, прошел на ют и выплеснул помои прямо за борт. Потом поглазел на «Гангут», бросил в рот сигарету и, попыхивая дымком, покачал головой, но скоро ему это глазение надоело, он швырнул сигарету в воду, подхватил лагун и вальяжной походкой проследовал к себе. Там была чужая жизнь, в чем-то похожая на ту, которой жил «Гангут» — тут коки тоже выходили покурить на ют и тоже вываливали помои за борт, — в чем-то непохожая, и та жизнь таила в себе столько же загадок, сколько и неожиданностей. — Вахтенный офицер! — позвал Ковалев громким голосом. — Офицеры все поднялись на борт? — Сейчас от танкера отвалит катер с последними. — Добро. Как только офицеры вернутся, катер на борт. После этого танкер может следовать своим курсом. Вахтенный офицер почтительно выслушал и не менее почтительно сказал: — Есть. Все эти слова через несколько минут обязаны стать деяниями, которые в свою очередь должны быть отображены в вахтенном журнале в виде коротких и сухих строчек: широта, долгота, время, «катер поднят на борт»; широта, долгота, время, «танкер взял курс»... Этим строчкам суждено жить вечно, потому что сами вахтенные журналы подлежат вечному хранению. Супостаты сегодня не летали, но треть, если не больше, самолетов находилась на палубе. «Эти мальчики учатся воевать всерьез. — Ковалев вернулся к своей прежней мысли. — Им палец в рот не клади — мигом оттяпают руку по локоть. Черт их поймет, но, может, у них идея — на самом деле доллар. Так сказать, двойная бухгалтерия. Молятся богу, а поклоняются доллару». Ковалев прошел в рубку, к локатору, на экране которого желтыми точками высвечивались корабли супостата. Они были совсем рядом, в десятках кабельтовых, как на внешнем рейде или в селе Селиванове, и обстановка была вполне мирной, только сам-то этот мир был кажущимся. «Призраки, — подумал Ковалев. — И они, и мы. И небо призрачное, и вода. Еще неделя-другая этих призрачных игрищ, и меня отзовут домой как не выполнившего... — Ковалев помедлил и безжалостно сказал себе: — Не сумевшего обеспечить важного задания командования. Так и запишут. И тогда прощай академия. И прекрасный город Ленинград. Но почему не сумевшего? Просто — не выполнившего. Так короче, проще и точнее. Победу делят на всех. Пусть непоровну, но на всех. За неудачу ответит один командир. Старая как мир истина, но если истина стара, то и мы, причастные к ней, тоже старые. Вот так-то». Он заглянул в штурманскую рубку. Голайба склонился над столом, на котором ватманским листом, испещренным пометками глубин и склонений и его, Голайбы, знаками, лежал его величество Океан. Заслышав шаги, Голайба поднял голову и машинально включил подсветку, которая обозначила желтым пятнышком нахождение «Гангута» в этом океане. Ковалев мельком глянул на карту — он и без нее знал свое местоположение — и обратил внимание на книгу, лежавшую на краю стола. Он хотел сделать вид, что не заметил ее, наверное, в другое время он так и поступил бы, но сегодня, томимый бездельем и той ситуацией, в которой оказался «Гангут», почти непроизвольно спросил: — Что читаете? Голайба смутился, хотя ничего предосудительного в том, что он читал, не было — корабль лежал в дрейфе, к тому же вахтенный офицер, после того как вода и топливо были приняты, объявил готовность номер три. — «Войну и мир», товарищ командир. Да, собственно, не читаю, а, так сказать, веду дознание с пристрастием. Я со школьной скамьи невзлюбил Наташу Ростову. Не мог простить ей, что она предпочла Анатоля Курагина Андрею Болконскому. А тут разобрался во всем и понял, что не презирать ее надо, а поклониться поясным поклоном. Ее в пятый угол загоняли, как звереныша, а она человеком оказалась. Я как дочитал до сцены, где она ночью в одной рубашонке на коленях подползла к умирающему Андрею Болконскому: «Простите меня», а он ей: «Я люблю вас», у меня изморозь по коже побежала. — Прекрасно, — сказал Ковалев. — Позвольте-ка я взгляну на карту. Это вот ваши точки? — спросил он. — Корабли супостата: авианосец, крейсер, фрегаты. — Так, понятно. — Ковалев поискал глазами микрофон, включил ходовой мостик. — Вахтенный офицер, попросите танкер маленько повременить и еще с часок полежать с нами в дрейфе. Позвоните в ПЭЖ. Пусть наши машинисты попускают дымы. Усильте визуальное наблюдение за супостатом. — По авианосцу берем постоянно пеленг. — Меня авианосец сейчас не очень интересует. Я хочу знать, как поведут себя фрегаты. И пригласите на мостик старпома. — Ковалев передал микрофон Голайбе, чтобы тот водрузил его на место — ему с ним работать, пусть и подстроит под свою руку, — только потом сказал ему: — Попытаемся перерезать их строй и уйти в глубь океана. Вы меня поняли, штурман? — Так точно. — Ну что ж, пока есть время, сочиняйте свой оправдательный вердикт. Тем более что я и сам когда-то считал Наташу Ростову взбалмошной девчонкой. Но это, правда, было давно, в ту пору, когда мне все девчонки представлялись взбалмошными. Ковалев прошел в ходовую рубку, где его уже поджидал старпом. — Вы прочли письма? — спросил Ковалев. — Так точно, по два раза каждое. — Кстати, а где вы размещаете свою ораву? — Когда ухожу в поход, жена уезжает в Ногинск. Там у моих стариков приличный домишко. А когда в базе стоим — дело скверное. Шестнадцать метров жилья в коммунальной квартире. — А где же вы отдыхаете? — Я, товарищ командир, на берегу не отдыхаю. Одного мою, другого стираю, третьего глажу. Я отдыхать бегу на корабль. А боевая служба для меня вроде отпуска. — А что же квартиру — обещают? — Обещали в тот раз, а вернулись — отдали другому. Говорят, тот, дескать, нуждался больше нашего. Вообще-то, я не понимаю этого «больше» и этого «меньше».