— Через год все равно увидитесь. — Понятное дело, если в мичманах не останемся. — Чайку-то с морозца зайди попить. Моряков потоптался на месте, смущенно улыбнулся. — Пойду я, тетка Люда. Мать с отцом, наверное, заждались. Я их телеграммой известил. Если бы не известил, то другое дело, а так нельзя. — Чего ж тебе так идти, когда у нас лошадь стоит в заулке. Дедуленька! — позвала Людмила Николаевна, поворачиваясь к деду. — Довез бы ты Колю. А то смотри, как он легонечко одет. Замерзнет ведь. Дед с Моряковым уехали, уже и повизгивание полозьев на мерзлом снегу исчезло за поворотом, а Людмила Николаевна все стояла у плетня и тихо улыбалась, потом в два приема, передохнув на второй ступеньке, поднялась на высокое крыльцо, которого прежде не замечала, прошла в дом, спустила платок на плечи и, не снимая пальтишка, присела к столу писать письмо. «Сереженька, сыночек, какое чудо-то случилось у нас. Возвращались мы с дедом с кладбища, а тут гляжу — идет с того конца морячок. Так и захолонулась вся, подумав, что ты пришел на побывку. А тут глядь-по-глядь — это Коля Моряков, дружок твой из Пустоши. Хороший такой стал, совсем мужиковатый, из океана, говорит, вернулся. Дед повез его на лошади в Пустошь, а то побоялись, как бы не замерз. Ты если поедешь, так теплее одевайся. Морозы у нас стоят страсть какие. Воробьи на лету даже падали. А я теперь, кровинушка моя, тебя стану ждать. Какой-то ты у меня, хоть бы вполглаза взглянуть. И дед тебя тоже ждет. Хочет к твоему приезду корову опять на двор привести. Неуемный он у нас, вот только винишком тоже стал баловаться. А если пристрастится, то быстро себя растратит. Но ты, сыночек, не расстраивайся, я ему воли, как твоему отцу, не дам. Служи честно и помни, что в нашем роду был генерал. А я буду ждать тебя и днем и ночью». Она достала конверт из старого ученического портфеля, который Сережка носил еще в младшие классы, надписала адрес, заклеила конверт, лизнув языком по краю, и уронила голову на руки, заплакала, вздрагивая худеньким телом, которому было просторно в пальто. На стене ровно и внятно тикали ходики. 2 Волны катились лениво, подставляя свои глянцевые бока солнцу, которое, ударяясь в них, дробилось и сверкало, слепя глаза. Видимость была хорошая, и корабли супостата, растянувшиеся по горизонту, просматривались словно на ладони. Над авианосцем зависли два белых вертолета, наверное спасатели. Там, по всей видимости, готовились к полетам. Ковалев вышел на открытое крыло мостика, прищурясь на солнце, сел в кресло, которое тут было жесткое и не располагало к долгому сидению. Он, собственно, и не собирался засиживаться, хотел только взглянуть на супостата. Они занимались своим делом, в общем-то начихав на то, что к ним присматривался «Гангут», и в этом как раз и состояла загадочность их поведения. «Что супостаты тут делают? — думал Ковалев. То, что они не пасли свою лодку и не сторожили «Гангут», ему уже становилось ясно. — Но тогда — что?» Появился экспедитор и молча протянул Ковалеву журнал радиограмм. Ковалев никак не мог привыкнуть к этому молчаливому таинственному узбеку и всегда вздрагивал, когда тот словно бы из-за спины неожиданно протягивал ему журнал. — Когда вы научитесь докладывать, появляясь на мостике? — Научусь, товарищ командир, — сказал экспедитор. — «Товарищ командир» я для старших офицеров, а для вас у меня есть звание — капитан второго ранга, — с отеческим добродушием проворчал Ковалев. Прочитав радиограмму, проставил время и расписался. — Есть, товарищ капитан второго ранга. — Ну, ступай, — разрешил Ковалев экспедитору. Из радиограммы выходило, что танкер-заправщик должен был появиться после обеда, но на прямую связь еще не вышел, поэтому Ковалев распорядился передать ему свои координаты через спутник связи и приказал усилить наблюдение. Помимо воды, топлива и продуктов танкер должен был еще доставить и почту, которую ему передали в селе Селиванове. Сокольников уже докладывал Ковалеву, что экипаж заждался писем, дело прошлое, Ковалев и сам предполагал получить письма от жены и от сына, он даже себе не признавался, что соскучился по ним, а между тем от одного только предвкушения, что скоро своими глазами увидит выстраданное Томкино слово, сладко и тревожно замирало сердце. И Севка, этот сорванец, до которого у него так и не дошли руки, тоже небось что-нибудь начирикал. «Вот вернемся в базу, попрошусь в отпуск, подумал Ковалев. — Закатимся мы куда-нибудь втроем. Вот тогда-то я и займусь своим отпрыском. Держись, Севка, спускать портки, правда, уже поздновато, но все ж таки...» У Ковалева, как и у всякого отца, у которого недоставало времени для воспитания собственного чада, была своя вожделенная мечта. «Выпороть бы тебя», — невесело думалось ему, когда за сыном открывался какой-нибудь грешок. На авианосце начались полеты: сперва, взревев, круто взмыли в небо «Интрудоры», потом взлетела парочка «Корсаров». Ковалеву хорошо было видно, что самолеты пробегали не более половины взлетной палубы, составляя интервалы между взлетами не более тридцати секунд. Он даже крякнул от зависти — так ловко и слаженно уходили самолеты в полет, — и скоро все небо унизали ревущие треугольники, и на «Гангут» с поднебесья обрушился свистящий грохот. Крутились антенны локаторов — у средств ПВО была готовность номер один, — и голубые экраны усеяли светло-желтые точки: авианосец поднял в воздух не менее полусотни самолетов. Неожиданно с поднебесья сорвались два треугольника и с грохотом понеслись на «Гангут», но, не долетев до него метров триста, свернули в сторону и за кормой сбросили болванки. Ближе к полудню авианосец стал сажать самолеты на палубу, там, видимо, тоже пришла пора обеда. На мостик поднялся дежурный офицер. — Товарищ командир, обед готов. Прошу снять пробу. — Пробу снимет замполит. Старпом, останетесь за меня, — резко сказал Ковалев и добавил мягче, сам услышав свою резкость: — Я спущусь в каюту помыть руки. Он почувствовал, что становится раздражительным: предположительно сегодня на связь должен был выйти командующий, а ему практически докладывать было нечего. Эскорт из пяти вымпелов старательно прерывал все его эволюции, и Ковалев понимал, что в этой ситуации он владел только одним оружием — терпением, но оправдает ли это оружие командующий? — Если выйдет командующий на связь, переключите на каюту. — Есть, — почти не вслушиваясь в слова командира, сказал Бруснецов. Создавшаяся ситуация ему тоже не нравилась, но в отличие от командира он был не волен принимать решения, являясь исполнителем чужой воли. Он был сторонником быстрых действий и считал, что давно следовало бы прорваться сквозь строй супостата, уйти в открытый океан и там попытать счастья, но он не спешил лезть к командиру со своими советами, зная его крутой нрав, который не раз испытал на своей шкуре, прежде чем сообразил выработать тактику поведения с ним. Не только командиры изучают своих подчиненных, не в меньшей мере и подчиненные изучают своих командиров, и кто из них больше преуспел в этом деле, бабушка, как говорится, еще надвое сказала. После полудня авианосец опять поднял самолеты в воздух, но на этот раз они словно бы не замечали «Гангута», а, взмыв в зенит, сразу исчезали в голубой бездне, почти не оставляя за собою реверсивных следов. «Эти мальчики шутить не будут, — подумал Ковалев. — Потребуется — они ударят без жалости и сожаления. За это, собственно, им и доллары отваливают». Его размышления прервал вахтенный офицер: — Товарищ командир, на связи танкер. — Хорошо, — сказал Ковалев и взял из рук вахтенного офицера трубку. — Я «Гангут». Командир. — Он выслушал приветствия и опять сказал: — Заправляться будем в ночь. Прошу быть в точке в двадцать один тридцать. — Начал говорить капитан танкера, а Ковалев замолчал. — Нет, — и в третий раз сказал он, — мне необходимо, чтобы это произошло ночью. Итак, что у вас? Вода? Топливо, продукты? А почта? Прекрасно. Так что действуйте по своему усмотрению. Повторяю для памяти — рандеву в двадцать один тридцать. Прием. Я «Гангут». — И Ковалев положил трубку. — Старпом, сколько у нас воды? — Тридцать тонн, — тотчас ответил Бруснецов. — Прекрасно. Устройте помывочку команде. Воду не жалейте. Пусть и бельишко постирают. — Время жалко, товарищ командир. — Наше время, старпом, водица. Есть вода, есть и время. — Как прикажете поступить с офицерами и мичманами? — Пусть и они помоются. С ПВО повременим. Помоются позже. Ковалев одним махом перечеркнул весь план работ, который Бруснецов с Козлюком наметили на сегодня, даже успели утвердить его у Ковалева, но напоминать об этом Бруснецов не стал — помывочка так помывочка, тем более что танкер подойдет вечером, и, значит, надо к тому времени подрастрясти свои водяные цистерны, в которых бережливостью его, старпома, и командира БЧ-5 Ведерникова воды еще оставалось достаточно. «Ну и пусть моются, — меланхолически подумал он, спускаясь к себе в каюту, чтобы оттуда руководить помывочкой. — А то получается, что я вроде бы главный скупердяй. А я не скупердяй — пусть моются. Только пока в океане тихо, надо было бы ржавчину кое-где соскрести да покрасить палубу и швартовые устройства. В шторм покраской не займешься. В шторм соль опять начнет жрать металл. Сейчас самое время его просуричить. А так что ж — я не скупердяй». Он собрал у себя командиров боевых частей и начальников служб и команд и сказал весьма строгим голосом: — Мы с командиром решили устроить помывочку личному составу. На стирку белья вода также будет отпущена. Козлюк хотя и слышал весьма серьезное «мы с командиром», тем не менее на стуле заерзал. — Суричиться же надо, товарищ капитан третьего ранга, — сказал он со слезой в голосе. — Сами же говорили... И командир согласился. — Боцман, не мельтеши, — сразу уставшим голосом заметил ему Бруснецов. — В ночь танкер подойдет. Надо цистерны к его приходу освободить. — Эт-то понятно, — согласился Козлюк, но согласия его хватило ненадолго. — Да ведь погода такая не всегда бывает в океане. А заправиться и завтра бы могли. «А и верно, — подумал Бруснецов. — Почему бы сутки было не переждать? Танкер шел в такую даль, так потерять сутки-другие ему уже ничего не стоит», — но сказал опять строгим голосом: — Ты, боцман, как малый ребенок. Помимо погоды еще существуют высшие интересы. Головой надо думать. — Эт-то конечно, — сказал Козлюк, — только ведь не всегда так получается. Порой думают не головой, а чем-то еще другим. — Вот поди на мостик и развей там командиру эти свои мысли. — Хе-хе, — сказал Козлюк. Перед ужином танкер снова вышел на связь, и связь эта уже больше не прекращалась. Танкер шел милях в тридцати прямо по курсу, и Ковалев теперь сам рассчитывал время, когда начать заправку. Он не хотел ее форсировать, предполагая растянуть на всю ночь: погода этому благоприятствовала. «Может, они в конце концов отвяжутся от нас, — думал он с надеждой, что супостатам надоест бесцельно бродить за ними, тем более что и само движение «Гангута» превращалось в бесцельное бродяжничество. И тут же он себя маленько попридержал: — Спокойно, Ковалев, спокойно. Нам терять нечего, и мы тут ничего не забыли. Они же могут потерять многое». Командующий попросил Ковалева к телефону точно в назначенное время, спросил недовольно: — Что у вас нового? Доложите обстановку. — Обстановка прежняя. В ночь произведем заправку. Командующий там у себя в кабинете помолчал. — Мы очень на вас надеемся, — сказал командующий. — Вы слышите меня? — Так точно, товарищ командующий. — Будьте предупредительны. Помните о конвенции, но настойчивость не ослабляйте. Все прочее остается в силе. — Вас понял, товарищ командующий. Прием. Связь окончилась, и Ковалев вложил трубку в штормовые зажимы. Командующий, по сути дела, повторил задание, определив при этом методу поведения — предупредительность (на этом, видимо, настаивали дипломаты) и настойчивость (этого требовали интересы флота). «Ну что ж, — подумал Ковалев, — до сего дня нас упрекнуть было не в чем — мы были достаточно предупредительны, а кроме настойчивости и терпения, в моем арсенале хоть шаром покати». Танкер обозначился в сумерках, сияя огнями, которых у него оказалось так много, что можно было подумать, будто в океане вырос развеселый город. Танкер «сидел» на волне, неторопливой и валкой, поэтому и сам двигался едва-едва. «Гангут» легко нагнал его, и Ковалев распорядился сперва идти средним, потом — малым. Он решил становиться на бакштов, иначе говоря — пришвартоваться к корме. Сама эта операция в тихую погоду не представляла сложности, поэтому Ковалев был спокоен и немного рассеян. Когда корабль сблизился почти вплотную с танкером и туда на корму полетел бросательный конец, с авианосца тотчас же сорвались два вертолета и с деловым видом, словно курьеры, взяли курс на «Гангут», один завис с левого борта, а другой с правого. Корабли эскадры тоже застопорили ход. — Любопытничают, — мотнув головой в сторону вертолета, заметил Сокольников. — Высматривают. — Он облизнул сухие губы. — Вынюхивают. — Пусть нюхают. Может, до чего-нибудь и донюхаются.