— А может, вызов пошлем ему? Говорят, отпускают, если врач подпишет. — Не торопи меня туда... Успею еще. Людмила Николаевна все утро серой тенью бродила по дому, принялась подметать, но веник не слушался ее, пыталась помыть посуду, но и тарелки валились из рук. Она прилегла, натянула старенький полушубок на ноги и попросила: — Свозил бы ты меня, дедуля, на кладбище. Мамушку хочу проведать. И его тоже. Хоть и плохо мы с ним последние деньки доживали, а все равно — свой. Дед было закочевряжился, но взглянул на ее узкое, исхудавшее лицо с серыми разводьями под глазами и засуетился. — Ладно уж... Может, бригадир лошаденку даст. Так мы мигом и обернемся, — приговаривал он, запихивая свое тощее тело в душегрейку. — Это ж, конечно... Вот и я давненько... Да уж ладно. Он вышел в сени, впустив в дом белый клуб морозного воздуха, и валенки его проскрипели по снегу в заулке. Вернулся он только к обеду, разрумянившийся и веселый. Людмила Николаевна поняла, что он где-то приложился, но виду не показала, а дед ничего и не скрывал. — Лошадушку сразу дали. А упряжь где взять? Пришлось конюха угостить, Васю Мокрова. Он и тропинку к могилкам расчистил. Маленькой не отделался. Ну и понятно... Ты уж прости. Нынче мужики без бутылки шагу не ступят. — Домой бы надо было зазвать. И тепло тут, и посуда чистая... — Не, ничего, — сказал дед, умолчав, что зазывал Васю Мокрова домой, да тот не захотел идти к больной — побрезговал. — Мы прямо в конюшне. Там и лещик вяленый нашелся. А лошадки — тварь чистая. — Деньги возьми за божницей, — сказала Людмила Николаевна. — А не надо, — лихо сказал дед. — У меня на это капиталец есть. — Ты-то хоть не пей, — с тоской в глазах попросила Людмила Николаевна. Дед сразу присмирел. — Для дела ежели, — сказал он покаянно. — А так я ни-ни. Людмила Николаевна собиралась долго, пересмотрела все платья в шкафу, почти не надеванные. «А куда было надевать-то?» Наконец сняла шерстяное, бордовое, которое купили ей в Руссе после того, как она разрешилась Сережкой. Тогда она была тонюсенькой, а платье все равно оказалось тесноватым, но она давно хотела такое и лукаво сказала мужу: «Кончу Сереньку кормить и еще похудею». Сейчас и это платье болталось на ней, словно мешок, но снимать его уже не было сил. Она нашла кожаный поясок, бывший в моде лет десять назад, подпоясалась, и, глядя на нее, дед даже украдкой смахнул слезу — такой она была угловатой и жалконькой. «Сам убрался и ее поволок за собой, — подумал он. — Ох, дела-дела...» — И ехать уже будто не хочется, — присаживаясь на краешек лавки, сказала Людмила Николаевна. — Вот и не принималась-то ни за что, а уже устала. — Полежи. Я один вмиг обернусь. Что скажешь, то и сделаю. — Раз собралась, надо ехать. В другой раз, может, и не соберусь. Только вот посижу маленько, дух переведу. Дед пошел задать лошади сена, размел снег возле двора, внутри которого стоял еще хлев, но и сам двор, и хлев уже были нежилыми, простуженными Шелоником, гулявшим в них, как на воле. Когда дед вернулся в дом, Людмила Николаевна все еще сидела на лавке, перебирая длинными, тонкими пальцами кисточки у платка. — Может, отвести лошадь в конюшню? — тихо спросил он. Людмила Николаевна ответила не сразу: — Погоди... Вот только с духом соберусь. Наконец она поднялась, поправила на голове платок, с трудом влезла в пальтишко и неслышно побрела к порогу. Дед помог ей спуститься с крыльца, усадил в кошевку, укутал ноги тулупом, дернул вожжами, сказав: «Но», и тут же затпрукал. — Двор-то забыл замкнуть... — Зимой в селе чужих нет, а свои не тронут. — Ну, ежели... — сказал дед, причмокнув, натянул вожжи и хлопнул ими по крупу лошади. Та тяжело вздохнула, мелко перебрала ногами и легко взяла с места. — Но! — по привычке повторил дед и, обрати лицо к Людмиле Николаевне, спросил: — Только к матери? Или к нему тоже? — И к нему, — сказала Людмила Николаевна. «А и ладно, — подумал дед. — По-христиански это, по-человечески. Какой ни муж, а все муж», — опять чмокнул губами и крикнул: — Но, милая! В кладбищенской ограде стояли действующая белая церковка Успенья и покосившаяся избушка, в которой прежде жил причт. Теперь священник приезжал только на службу из Старой Руссы, и церковь большую часть времени простаивала на замке. Перед воротами дед опять тпрукнул, почесал пятерней под шапкой, но Людмила Николаевна была так слаба, что он мысленно плюнул на все условности, кряхтя слез с облучка в сугроб и, обметая его полами длинного полушубка, пошел к воротам и растворил их, благо Вася Мокров не поленился и за поллитровку дорожку размел хорошо. Снегу на материнской могиле навалило много, крест с оградкой едва проступали над сугробом, весело голубея свежей краской. Дед снял шапку и поклонился. — Вот тут и упокоилась твоя матерь, а моя, стало быть, дочерь, Прасковья Дмитриевна, царство ей небесное. — И дед перекрестился. Людмила Николаевна стояла недвижно, как будто примерзла, потом разжала почерневшие губы и промолвила: — Свези теперь к нему. Красниковых с незапамятных времен хоронили возле паперти, у них до революции был даже свой склеп, который разорили, когда валили с церквей кресты, но крест на коростыньской церкви бабам удалось отстоять, а склеп все-таки сровняли с землей, дескать, нечего Красниковым выпендриваться, пусть лежат, как все. Ловцовы же, жившие в двух верстах от Коростыни, в Пустоши, некогда приписанной к успенскому приходу, имели свои могилы в дальнем углу кладбища, ближе к открытому полю. Туда Людмила Николаевна и велела деду ехать. Дед крякнул от обиды — в тот угол пришлось объезжать кладбище по целику, — но ослушаться не решился. Дороги туда, по всем понятиям, не должно было бы быть, но дорога туда оказалась даже наезженной, только припорошенной ночной метелью, видимо, там недавно кого-то хоронили. Дед повеселел, даже начал понукать лошадку: — Н-но, милая, н-но, родная... — Не гони, — попросила Людмила Николаевна. — А то трясет шибко. Всю душу выворачивает. — Да я что ж... Это конечно... Не вылезая из кошевки, Людмила Николаевна поклонилась всем Ловцовым сразу, потом огляделась. Тут было много свежих могил. — Откуда же это столько? — изумилась она. — Вроде бы у нас последнее время и стариков столько не преставилось. — Не, не помирало, — согласился дед. — Да тут, если хочешь знать, стариков и нету. И баб тоже. Вон памятничек стоит. Так это Ванюшка Растопчин из Пустоши. С Серегой нашим дружил, вместе и призывались. В Афганистане погиб. Это, должно, школьники ему цветы носят. А все прочие — пьянь наша. Кого по пьяному делу трактором задавили, кто сам тем же порядком в бане сгорел. — Много набирается, — не поверила Людмила Николаевна. — Так и пьют все, — возразил дед. Людмила Николаевна пригорюнилась: — Если помру... Дед быстро перебил ее: — Да живи ты, господь с тобой, живи. — Я и не собираюсь помирать, а только если помру, похорони меня рядом с мамушкой. Не хочу лежать среди... — Она не договорила и помолчала. — Поворачивай домой. Озябла я, чаю захотелось. На кладбище ехали — молчали, а возвращаясь домой, и совсем говорить стало не о чем. Людмила Николаевна ссутулилась, с головой уйдя в лисий воротник, казалось, дремала, только когда проехали Путевой дворец, встрепенулась. — Дедуля, что же, и раньше у нас так пили? — Не-не, — сказал дед. — По престолам ежели, на май само собой с Октябрьскими, ну Новый год еще пристегни, а так свадьба или похороны. На дни рождения гостей не звали, справляли тихо, по-семейному, вино на стол не ставили. Вино подавалось только при гостях. Без гостей не моги и думать. — А когда же пить начали? И с чего бы это? — А ни с чего — деньги лишние завелись. В лавке, кроме вина и хлеба с сахаром, почитай, и купить стало нечего. Вот и начали мужики ее глушить, а за ними и бабы потянулись. Людмила Николаевна тихо вздохнула: — Горе-то какое. — Не говори и не говори. Раньше, ежели кто в помощи нуждался, толоку собирали. А теперь спасибо не в почете и денег не берут. За все бутылкой плати. Дед уже завернул к себе в проулок, как Людмила Николаевна радостно забеспокоилась и глаза ее ожили, словно бы освободились от боли, и даже заблестели. — Гляди-ка, деда, никак Сережка идет? С того конца, ближнего к Шимску, по широкой улице, невзирая на мороз, в одном бушлате и в бескозырке вышагивал морячок. Не дожидаясь, когда дед поможет ей, Людмила Николаевна спустила ноги с кошевки, оперлась на плечо деда и, подойдя к плетню, легла на него грудью и начала ждать, светясь радостью. Она наконец признала в моряке Колю Морякова из Пустоши, дружка своего Сережи, и кроткая улыбка ее стала потихоньку угасать. Не доходя до их калитки, Коля Моряков ловко подкинул руку к виску и радостным голосом спросил: — Не узнаешь, тетка Люда? — Как не узнать — узнаю... Давно ли прибыл, Коленька? — Только из Шимска двигаюсь. Опоздал на автобус, так меня какой-то на «жигуленке» подкинул до мстонской повертки. А тут всего ничего осталось. Серенька-то что пишет? — В океан ушли. — А я только что из океана, — тем же веселым голосом сказал Моряков. — В порядке поощрения отпустили на десять суток. А Серенька не собирался приехать? — Пишет, что после океана, может, тоже отпустят. — Жалко, не вместе. Мы бы тут дали шороху.