«Тогда я сорвала ему кустик полыни... Зачем? Ах, все это только минутная глупость, которую надо поскорее забыть. Забыть, как забывается лишнее и ненужное. И уехать. А что с ними будет? С моими родными стариками, которым останутся только могилы да эта высохшая полоумная старуха». Наташа Павловна сидела бы тут, наверное, долго, но над головой в стороне зацокали по уступам камешки, она вздрогнула и замерла в тревожном предчувствии: с кручи спускалась Мария Семеновна. — Наташенька, голубушка! — запричитала та, подходя к камню. — Ты совсем нас с дедом с ума сведешь. Уж мы не знали, что и думать. Дед было отправился в школу звонить, да я догадалась к камню спуститься... Совсем ты нас сторонишься. Наташа Павловна пошевелилась, освобождая место рядом, и хотела промолчать, но неожиданно жалко и виновато улыбнулась. — Мне старуха встретилась возле кладбища. Вроде бы и цыганка, а вроде бы и не цыганка... Астры я у нее купила. А потом она наговорила мне всякой глупости. — Не надо тебе одной больше туда ходить. Впечатлительная ты. Хотел дед с тобой отправиться, вот пусть бы и шел. — Что ж теперь об этом говорить... — вялым голосом сказала Наташа Павловна, тем не менее радуясь, что Мария Семеновна оказалась рядом и страхи ее стали проходить. — Катеришка не капризничала? — Тебя заждалась, все в окошко выглядывала. — Совсем у меня голова кругом пошла, — призналась Наташа Павловна. — А сегодня ночью я будто голос Игоря слышала: «Береги Катеришку». Он и перед походом, когда уже собрался к себе на лодку, сказал мне эти слова. Поэтому я и на кладбище пошла сегодня. — Да ведь нет же его там... И ходить тебе больше туда одной не надо. Я, грешница, боюсь кладбищ. А старуха эта темная. Худые слова про нее говорят. — Да ведь он обидится, — возразила Наташа Павловна. — Он не обидится. Он у нас в море остался. Стало быть, и у нас одна дорожка — к морю. — Уехать бы куда... Мария Семеновна не поверила ее словам, сказала ласково: — Куда ж тебе от моря уезжать?.. Красотищи-то у нас тут сколько! И Катеришка уже к морю привыкла. — И вдруг до нее дошло, что Наташа Павловна не обмолвилась, а сказала со значением. — Ты уедешь, а нам как-то тут без вас оставаться? Ведь мы помрем с тоски. Наташа Павловна провела пальцем по уголкам глаз, припала к ее плечу. — Хорошие вы мои... — Ты только не плачь... Катеришка не должна видеть твоих слез. — Я давно уже не плачу. Сегодняшнее не в счет. Сегодняшнее — это нервы. — У кого их теперь нет, нервов-то. Не знаешь, как еще их хватает на все. Нам с дедом в войну так досталось, что думали — не выдюжим. А вот выдюжили да еще и сына пережили. — Она покачала головой, как будто говорила не о себе, а о ком-то другом. — Не пожелаю ни другу, ни врагу пережить своих детей. Много казней придумано на земле, а эта — самая страшная. Во сне только и отдыхаешь от нее, да бывает, что и во сие она не дает отдыха. — Мария Семеновна поправила волосы рукой, глянула на восход, откуда грядой наплывали облака, выстроясь уже в два этажа, и забеспокоилась. — Шторм, Наташенька, идет. А с ним завершится и осень наша золотая. И станет вокруг пусто и голо. — Мария Семеновна, миленькая, почитайте стихи, — попросила Наташа Павловна. — Те самые, которые вы тогда мне читали. Ну конечно же, помните, миленькая Мария Семеновна. — Бог с тобой, Наташенька, какие уж сейчас стихи. — Ну, пожалуйста... — Ох, уж и не знаю... — сказала Мария Семеновна и беспокойно оглянулась. — И дед нас заждался. И Катеришка все глаза проглядела... — Но она не дала Наташе Павловне больше уговаривать себя, поняв, что эта просьба не была блажью, начала читать, и, когда дошла до «приметы страны», голос ее стал глуховато-торжественным и даже таинственным: И назвал мне четыре приметы страны, Где мы встретиться снова должны: Море, круглая бухта, высокий маяк, А всего неизменней — полынь... — Мария Семеновна, а для вас что прежде было: море или Иван Сергеевич? — спросила Наташа Павловна. Мария Семеновна вздохнула. — До Ивана море для меня было как море. Покупались в нем, да и ладно. А появился Иван в моей судьбе — и словно привел за руку на мой порог море. И загудело оно в моей судьбе, и радостью моей стало, и горем. Мне теперь от него деться некуда. — И вся жизнь прошла в ожидании? — Любила, поэтому и ждала. Когда любишь, ждать не в тягость. Вот если любви нет, тогда и небо покажется с овчинку. Наташа Павловна поджала ноги, обхватила колени руками, уткнулась в них подбородком и долгим взглядом уставилась на море. Там уже начало пошумывать, хотя эти шумы и не были еще отчетливыми, а, скорее всего, напоминали вздохи больного или старого человека. — А я устала ждать, — сказала в сторону Наташа Павловна. — Да и ждать мне больше некого. Почти робея, Мария Семеновна спросила, тоже глянув в сторону: — А он? — не упомянув при этом даже фамилии Суханова. Наташа Павловна и так могла понять, о ком она спрашивала. — А он? — повторила машинально Наташа Павловна. — Для него море еще в радость, а для меня оно уже незаконченное горе. Нам трудно будет понимать друг друга. И не надо больше об этом. Хорошо, миленькая Мария Семеновна? — Как хочешь, голубушка, — грустно сказала Мария Семеновна, и ей стало тревожно, горько и больно и за Ивана Сергеевича, который едва ли не боготворил Наташу Павловну, и за Игоря, уже не могущего ничему помешать, и за Катеришку, для которой Наташа Павловна теперь была единственным светом в окне, а больше за себя, но она не подала виду, прижала Наташу Павловну к себе, поцеловала в висок, на котором билась голубая жилка. — Люби, голубушка, пока любится, — сказала она, опять вздохнув. — Потом будет поздно. Они вернулись домой только к обеду. Иван Сергеевич встретил их сердито, буркнув: «Явились не запылились, а тут хоть криком кричи», захватил удочки и ушел в камни ловить свою камбалу. «Ну разве я виновата? — тревожно подумала Наташа Павловна. — Разве я виновата? Ведь это у меня случилось горе... Поймите же вы!.. Я люблю вас, но пощадите же меня!» Иван Сергеевич заявился только в сумерках, мокрый, усталый, но довольный: ему удалось выловить пять камбал, которые были осклизлы и пахли морем. Он тотчас же сел их чистить, балагуря, словно бы стараясь загладить ту свою минутную грубость. Потом все варили уху и жарили камбалу и засиделись допоздна, даже забыв отправить Катеришку спать. А ночью случился шторм. Он навалился сразу, загрохотав железом на крыше, застучав голыми ветвями деревьев, и в море стало шумно, волны ударялись в обрыв, колыбая тихонько землю, и в окнах слаженно позванивали стекла. Луна только изредка заглядывала в комнаты, и по стенам блуждали тени. Утомленные предыдущей бессонницей, в доме возле Аниного камня спали спокойно. Глава третья 1 В заснеженном новгородском селе Коростынь тихо угасала мать старшины первой статьи Ловцова — Людмила Николаевна. От нее скрывали, что дни ее сочтены, но она догадывалась об этом и покорно ждала своего конца, только иногда, когда боль отступала — случалось это чаще всего ночью, — тревожно прислушивалась к суровому посвисту ветра, к тонкому поскрипыванию половиц, по которым начинал прогуливаться мороз, и отрешенно думала о том, что жизнь у нее не задалась и она даже не взяла и десятой доли того, что ей было даровано природой. Их дом стоял задами к озеру, ветер не продувал его, и тепло возле печки держалось до утра, подтапливать по ночам не приходилось даже в самую стужу. В трубе порой так выло, что Людмила Николаевна не выдерживала, спускала с кровати ноги, обутые в шерстяные носки — она постоянно зябла, — на ощупь находила валенки и, придерживаясь рукой за стену, шла к окну, садилась на лавку и смотрела на улицу. У них под окнами проходила большая дорога из Новгорода в Старую Руссу, и днем по ней часто шли машины, а ночью все затихало, и начинали играть серебряные метели, навевая большие и малые сугробы с острыми гребнями. Нынче зима легла сразу после ноябрьских праздников, ударили морозы, озеро схватилось в одну ночь, а потом немного отпустило и повалили снега, которые не в пример прошлым годам легли плотно, скрыв высокую стерню на пажитях. Метели начались в понедельник и мели всю неделю, шурша и позванивая. Ночи уже были длинные, темные и печальные. Она загадала, что если переможет эти ночи и доживет до весны, то обязательно дождется сына, которому оставался служить еще год. Она часто видела его во сне, и каждый раз он появлялся маленьким, в коротких штанишках, с разбитыми коленками. Она тянула к нему руки, а он ускользал от нее, прячась то за шкаф, то за кровать, и ей никак не удавалось рассмотреть его хорошенько. Он был у нее один. Она хотела еще завести девочку, но не успела — муж запил и пил беспробудно, появляясь домой только переночевать. Она даже и теперь не могла понять, почему свалилась на нее эта напасть, отравившая всю их жизнь. Они гулять начали еще в старших классах, а когда он приехал в отпуск — служил на Балтике, — поженились и жили первые десять лет душа в душу. У Ловцовых была большая семья, и скоро они отделились, поставив на месте дедовой халупы пятистенок в четыре окна на улицу, с верандой, выходившей в вишневый сад. Коростынь исстари славилась своими вишнями, а у деда сад был едва ли не лучшим. Там у него в самом углу стоял омшаник, в который он на зиму переносил десяток ульев. Дед у них был строгого нрава: не пил, не курил, большую часть своего времени с молодых лет проводил возле пчел, тварей разумных и чистоплотных. Муж запил, когда в доме появился достаток и лишние деньги, казалось бы, следовало радоваться и жить в свое удовольствие, но это удовольствие обернулось вечным праздником, который морем разливанным выплеснулся из берегов и пошел гулять по городам и весям, зацепив краешком и старшего Ловцова. Он выпил первый раз на их свадьбе, его вывернуло, и дед сказал: «Этот, слава богу, пить не станет», а он взял да и сбился с панталыку. «Когда это случилось? — печально спрашивала себя Людмила Николаевна, поглядывая в синее окно. — Он всегда был такой добрый и такой ласковый, никто от него отказа не слышал. Бабкам помогал огороды пахать, дрова пилил им, бывало, шутя, и воды принесет». Бабки и начали первыми подносить стаканчик-другой; сперва отказывался, потом, посмеиваясь, принимал, деньги появились лишние — колхоз хорошо платил, — Людмила Николаевна сама же и не скупилась на трояки и пятерки. «Ломается мужик, как лошадь. Пусть отдохнет». Вот и отдохнул. С озера его привезли на телеге. Он разбух, был черен и страшен. Людмила Николаевна глянула на обезображенное тело, ноги у нее подкосились, и она молча повалилась на землю. Ее быстро отходили, и она сама дошла до дому. В тот день она надела черный платок и перестала улыбаться. До того как муж утонул, она не задумывалась, любит ли она его или просто живет по старинке, как жили ее бабки: раз вышла замуж, приходится терпеть всякое, а по хорошему ли мил или по милу хорош — это уже мало кого волновало. А не стало его, и она поняла, что любила и верила исстрадавшейся душой, что опомнится он и заживут они опять, как после свадьбы, открыто и радостно, но, видимо, обошло ее счастье стороной. «Будьте прокляты, эти деньги, — думала она, возвращаясь в теплую постель. — Пока не было их в достатке, и соблазнов не было. Жить бы да жить, а что получилось?..» Получилось — хуже не придумаешь. Если бы не сын, жить вообще стало бы нечем, и никакие деньги не принесли бы счастья, хотя ради них и ломались оба: сперва дом поднимали, потом одеться хотелось получше, потом... «Пусть бы опять дедова хибара, — думала она, следя за тенями на потолке, которые наплывали неслышными волнами. — Пусть бы и достаток прежний — молоко да хлебушко, но чтобы и жизнь прежняя — радостная и молодая. Да как же я ухитрилась просмотреть ее? Он, дурачок, пел: «На большую не прошу, дай на маленькую». А я-то, дурочка, поперву сама за большой бегала в лавку. Вот и добегалась. — И молила, обратя взор все к тем же блуждающим теням на потолке: — Сыночек, кровинушка моя, побереги честь свою. Не повторяй отца в худом. Жизнью тебя своей заклинаю!» Какими длинными ни были ночи, но и они проходили; кряхтя, с печи слезал дед, начинал драть лучину, разводил огонь, шел по привычке во двор. Обряжаться Людмила Николаевна уже не могла, и скотину пришлось свести, но дед не мог сидеть на лавке сложа руки и торкал во дворе вилами в старый навоз, бурча себе под нос, что вот-де коровушку можно было бы и оставить, а то вернется внук с флотов, и творожку своего не будет, и сметанки, да и двор без коровы — это уже и не двор, а дровяной сарай, правда, в Коростыне никогда дрова в сараях не прятали, складывали их под навесами в поленницы. — Перестань, дедуля, — просила его Людмила Николаевна. — Не по своей воле свели скотину. Мочи моей не стало. — Я и говорю, что мочи нет, — согласился дед. — А то разве поднялась бы рука? Красниковы никогда не числились с худого десятка, а жить пришлось будто самые худородные. — Сереженька отслужит, пусть сам решает, как ему жить. — Это конечно, — соглашался дед, но, подумав, все-таки уточнял на свой манер: — Только решай не решай, а без коровушки жить плохо. — Заводи, если могутной, а я тебе, видать, уже не помощница. Вот только Сережку дождусь...