— Да-да, — сказала Наташа Павловна. — Я сейчас. Вот только поправлю одеяло у Катеришки. Дверь притворилась, а Наташа Павловна даже не пошевелилась, чтобы хотя бы сделать вид, будто она поднимается: ей было не до соблюдения приличий. «Так почему же я тогда не отвечаю на его письма? — спросила она себя. — Не нашлась первая фраза? Но ведь можно написать и без нее. Я не отвечаю только потому... — раздельно начала она свою мысль и быстро поднялась с кресла, подошла к окну, которое уже начало синеть. — Господи, уехать, что ли?» Мария Семеновна с Иваном Сергеевичем сидели за столом и пили чай. Они одновременно подняли глаза на Наташу Павловну и промолчали. — Кризис будто бы миновал, — сказала она тихо. — Дай-то бог, — промолвил Иван Сергеевич, продолжая чаевничать. — А я вот собрался с удочками посидеть, — сказал он виноватым голосом, как будто то, что он собирался делать, было против здравого смысла. — Может, камбалу выдерну. Должна же она когда-то к берегу подойти. — Какие теперь камбалы... — равнодушно заметила Мария Семеновна, наливая по старинке горячий чай в блюдечко и ставя его на растопыренные пальцы. — Теперь штормов надо ждать, а не камбал. — Не скажи, — заартачился Иван Сергеевич. — Перед штормом ее, голубушку, только и ждать. А чуть заштормит, она и уйдет на глубину. А нынче шторма ждать еще рановато. У меня поясницу нынче не прихватывало. Наташа Павловна понимала, что они поднялись ни свет ни заря ради нее, и вдруг ей до слез стало жалко их. «Милые, хорошие вы мои, — невольно подумала она, — Да как же вы будете, если я... если мы... Господи, ну что я мелю. Ведь ничего же не случилось, и ничего не случится, и все пойдет по-прежнему. — Но подспудно, в тайном уголке, уже вызревала мысль, что по-прежнему ничего не будет. — И зачем его тогда занесло в студию? И я-то чего там задержалась? А может, на самом деле уехать к своим и пожить там?» — Может, тебе, Наташенька, с медом? — спросила Мария Семеновна. — Давайте с медом, — сказала Наташа Павловна ровным голосом, но если бы ее спросили: «Ты с вареньем будешь?», она тем же ровным голосом ответила: «С вареньем». О Суханове они никогда не говорили, хотя старики и знали, что Наташе Павловне приходили от него письма. Его как будто бы не существовало, но он, к сожалению — и это Мария Семеновна с Иваном Сергеевичем понимали, — незримо встал между ними, и не просто встал, а даже словно бы разделил их. Мария Семеновна еще по-бабьи приставала к Ивану Сергеевичу: «Ты бы хоть поспрошал ее, что она думает о всех нас. Ведь не в нем же одном дело». Но Иван Сергеевич отодвигал от себя эти переживания: «Сама не скажет, спрашивать не стану. Дело это деликатное». — «В этом деликатном деле мы с тобой не последние». «И не первые, — остужал ее пыл Иван Сергеевич. — Мы своих родителей не спрашивали, когда женились с тобой. Так и ее спрашивать нечего». — «Тебя она уважает». — «А мне из ее уважения шубу не шить. Как решит, пусть так и будет». Они пили чай молча, а окна тем временем из синих превратились в белые, и луна побелела, перестала цедить голубоватый свет, а там и над морем прорезалась багряная заря. Иван Сергеевич отогнул край тюлевой занавески, долго смотрел на зарю, потом глухо сказал: — В сорок третьем в это самое раннее время, когда в десант шли, тоже горела вот такая же заря. А потом и шторм начался и разметал нас кого куда. — Страшное было времечко, — вздохнув, заметила Мария Семеновна. — Не время было страшное, а мы в том времени острашились. Убить человека ничего не стоило. Помнится, даже в газетах писали: «Убей немца». — Так и они небось так же писали. — С них, собственно, все и началось. Наташа Павловна не вслушивалась в их разговор и плохо понимала, о чем они говорят. Ей неожиданно вспомнилась старуха, продавшая ей цветы у кладбищенских ворот, худая, черная, с горящими глазами, и Наташе Павловне даже сейчас стало жутко. — А там, — словно бы запинаясь, спросила она, — не страшно было с автоматом на пулеметы идти? Иван Сергеевич горько усмехнулся: — Автоматов на всех не хватало. Больше с трехлинеечкой хаживали. — Он поскреб в затылке, как бы припоминая те далекие атаки, в которые хаживали с трехлинейкой. — Нет, — сказал он, — в атаках никогда страшно не было. После атаки, когда не с кем было разделить наркомовскую, вот тогда действительно страх приходил. Бывало, как оглянешься, а вокруг товарищи лежат: кто без головы, а иной распластанный, как телок на бойне. Вот тут действительно оторопь брала. И сны приходили страшные. А в атаке миленькое дело: или тебя кто, или ты кого. — Схожу-ка я нынче на кладбище, — помолчав, сказала Наташа Павловна. — Ну-к что ж, сходи, — согласилась Мария Семеновна. Иван Сергеевич подумал, что тоже давно не проведывал родителей, и, забыв, что уже сказал, будто собрался на залив за камбалой, опять поскреб в затылке. — Может, и мне сходить?.. Наташа Павловна жалобно посмотрела на него, как бы прося его оставить ее одну, и Иван Сергеевич, добрая душа, тотчас же засобирался на залив. «А вдруг и верно камбала подошла», — пробормотал он. На том и порешили: Мария Семеновна оставалась с Катеришкой дома, а Наташа Павловна решила идти на кладбище, лишь только ободняет. Не вспомнись ей та черная худющая старуха, она, наверное, и не подумала бы о кладбище, а вспомнилась она, и Наташа Павловна поняла, что не идти ей никак нельзя. Откуда появилось это «никак нельзя», она и сама не могла понять. Она только подумала, что это «никак нельзя» когда-то ведь должно было прийти, и оно пришло. «Господи, хоть бы уехать куда...» 5 Та худющая старуха как будто поджидала Наташу Павловну и протянула ей букетик желтовато-белых астр. Старуха словно бы еще больше усохла и почернела. — Муженька пришла проведать? — глухим голосом спросила она. — Мужа, — кротко сказала Наташа Павловна. — Вот что я тебе скажу... — начала было старуха, пожевала синими тонкими губами и передумала: — Потом скажу. Пойдешь с кладбища, так и скажу. — Да почему же потом? — спросила Наташа Павловна, протягивая ей деньги за цветы. — Иди, куда идешь. — Старуха спрятала деньги под юбку. — Раз потом, то и потом. Наташа Павловна прошла за ограду, и тот испуг, который она испытала в последнее посещение кладбища, словно бы начал возвращаться к ней. Она уже не знала, так ли надо было ей сегодня сюда приходить, а если ее влекло помимо ее же воли, то отказываться от Ивана Сергеевича было просто неразумно. Ей хотелось живого человеческого голоса, а не сухого шелеста багряных листьев, которые к тому же с легким шорохом срывались с веток и тихо падали на поржавевшую траву. Пройдя аллею и свернув на боковую тропинку, Наташа Павловна почувствовала, как ее неотвратимо потянуло оглянуться назад. Она и оглянулась — на кладбище в этот утренний час, кажется, никого не было, и она немного успокоилась и все-таки снова оглянулась, словно бы заслышав настороженные шаги. Она прислушалась и догадалась, что это были не шаги, а сухой шелест листьев, которые сорвались с каштана. На могиле у Вожаковых она выполола траву, присела на скамеечку. «Неужели для меня все кончилось и я неотвратимо остаюсь в прошлом? — подумала Наташа Павловна, сорвала былинку и покусала ее. — Неужели для меня остались одни воспоминания? Неужели я — это прошлое, а прошлое — это я?» Опять послышался шорох, Наташа Павловна подняла голову и увидела, как по маковкам деревьев пробежал ветер, сорвав с них красное облако, которое, рассеиваясь и скользя между ветвей, медленно планировало на землю. «Сегодня надо успеть сходить еще к Аниному камню, — подумала Наташа Павловна. — Завтра задует шторм, и идти станет некуда — волна закроет его. Мария Семеновна хорошая, она отпустит. И Иван Сергеевич хороший. А я злая, сварливая бабенка. Ведь я не была сварливой. Откуда это взялось?» Здесь было покойно, и хорошо думалось, по крайней мере, не надо было остерегаться, что кто-то помешает неожиданным и чаще всего пустым вопросом, и, значит, не надо было держать себя в напряжении. «Кому первому пришла мысль похоронить здесь своего близкого? И почему именно здесь, а не там, за горой, или на холме, с которого хорошо был виден весь рейд? — подумала Наташа Павловна. — Может, потому, что сюда не заглядывали ветры? Или человек этот не был моряком? Или... Нет, я определенно схожу с ума». Она поднялась, провела ладонью по юбке — могла ненароком пристать былинка, — постояла возле камня и неожиданно прильнула щекой к его шершавой и еще тепловатой грани, горько заплакав. В висках застучали маленькие молоточки, и, как дятел по сухому дереву — тук-тук-тук, в мозгу начало вспыхивать одно и то же слово: «Почему? Почему? Почему?» Она отшатнулась от камня и, сморкаясь в платок, спросила: — За что? У кладбищенских ворот сидела та же старуха и держала в руке букетик, очень похожий на тот, купленный Наташей Павловной полчаса назад. Неслышно семеня, Наташа Павловна прошла мимо нее, уже ступила на тропинку, поросшую и тут жесткой полынью. Она страшилась, что старуха окликнет ее, даже не подняла на нее глаз, но та сама следила за Наташей Павловной цепким взглядом. — Касатушка! — позвала старуха скрипучим голосом. — Ты ведь сама хотела, чтобы я тебе чего-то сказала. Наташа Павловна приостановилась, еще раздумывая, вернуться ли ей к старухе или уйти подальше от ее запавших, но еще блестящих глаз, от ее сиплого, словно пропитого, голоса, но не услышать того, что хотела сказать ей старуха, она уже не могла. Наташа Павловна остановилась и безвольно опустила руки. — Не ходи сюда больше, — проскрипела старуха. — Нечего тебе тут делать. Ты молодая, красивая, живи с людьми. Не тревожь упокоившихся своей красотой. — Я думала, вы дело хотите сказать. — Я и говорю дело, — сварливо сказала старуха. — На безделье у меня времени нет. Тебе жить надо. Мужиков любить надо. Ребятишек рожать надо. Иди отсюда. — Как вы смеете? У меня тут могилы. — А у кого их нет? У всех могилы. Только для могилок есть особый поминальный день, а так что ж, зря-то упокойников тревожить. Они свое оттревожились. — Я не понимаю вас, бабушка, — почти с отчаяньем сказала Наташа Павловна. — Нечего меня понимать, — опять засквалыжила бабка. — Я давно понятая, а только нету тебе здесь места. Для тебя же говорю, касатка. Твое место среди людей. Там и живи. И не ходи сюда больше. — Но я хочу знать — почему? — Потому что ты молодая и красивая. Иди с миром. Наташа Павловна не помнила, как она рассталась со старухой. Та еще что-то кричала, а Наташа Павловна уже бежала прочь от кладбищенской ограды, сбила туфлю на каменистой тропинке, но даже не заметила этого и перевела дух, только очутясь в распадке за косогором. Грохоча дизелями, с моря возвращались обожженные ракетным огнем катера, видимо, шли с полигона, пощелкивал каменный скворец, и ветер в поднебесье мел сизоватые облака, предвестники шторма. «Кто она? Что она? — стараясь побороть испуг, который уже выступал на теле мелкой дрожью, подумала Наташа Павловна. — Уехать... Уехать подальше. Иначе я тут свихнусь. Господи, да кто же она?» Возвращаться в растерзанном виде домой — растерзанном, разумеется, душевно — нечего было и думать, и Наташа Павловна поднялась на взлобок, спустилась в лощину, поросшую боярышником, и этой лощиной, чтобы не заметили из дома, прошла к Аниному камню. Тут, за мыском, еще не дул ветер, солнце было теплое, и нигде не виделось ни души. Наташа Павловна сняла туфли, оглядела их и ужаснулась: носы были сбиты, каблуки скособочились, а она так берегла их и надевала крайне редко, только по особо важным случаям. «За что? — спросила Наташа Павловна и заплакала. Ей все еще было страшно, жаль и себя, и Катеришку, и туфли, и бог ведает, что она еще жалела в те минуты. — Откуда она свалилась на мою голову? Блаженная, а может, юродивая? Только ведь юродивые никогда цветочками не торговали. И блаженности в ней никакой...» По мелководью, которое оказалось прогретым, Наташа Павловна прошла к Аниному камню, поставила туфли на его теплую лысину, на которой алмазно вспыхивали на солнце кристаллики соли, забралась и сама, уселась поудобнее, подобрав под себя ноги, и, жмурясь, оглядела рейд. Он был пустынен. Одни корабли, видимо, ушли в море, другие завелись на внутренний рейд, только два сторожевика из ОВРа — охраны водного района — медленно прогуливались вдоль берега да один еще стоял в отдалении на якоре. «Как их совместить? — подумалось Наташе Павловне. — Эти голубые кораблики и ту высохшую кладбищенскую старуху со своими дурацкими словами? Мир сегодняшний и мир вчерашний? Но их ничто не связывает, они соседствуют только во мне...» На память ей пришли строчки: По неделе ни слова ни с кем не скажу, Все на камне у моря сижу. И мне любо, что брызги зеленой воды, Словно слезы мои, солоны. Она вытянула ноги и, почувствовав икрами тепло, вымученно улыбнулась. Были весны и зимы, да что-то одна Мне запомнилась только весна...