Ковалев уже восседал на «пьедестале»; он давно уже приучил себя не обращать внимание на входящих или выходящих: у них свои дела, у него свои, и каждый должен знать свое заведование и не лезть в чужое, пока его не попросят. По тому как захлопнулась дверь, он понял, что вошли Сокольников с Бруснецовым, и, если бы на крыле не оказалось Сокольникова, он выдал бы Бруснецову по первое число — все-таки не матрос на баке, а старпом, не надо бы забываться, но комиссара как-то было неудобно ругать, впрочем, какой там к богу в рай комиссар — заместитель и одноклассник Вася Сокольников, хотя нет — все-таки комиссар. «Ну виляйте, виляйте, — подумал он, хмыкнув про себя. — Может, до чего-нибудь и довиляетесь». — Извини, командир, — сказал Сокольников. — Забылись немного. — Спать надо уходить вовремя, — нехотя оказал Ковалев. — А то один недоспал, другой и совсем всю ночь на мостике проторчал. Меня, что ли, караулил? Так меня нечего караулить. Я никуда не денусь. — Извини, командир, — повторил Сокольников. — Извиняю, конечно, только требуя от людей порядка, сами должны помнить об этом порядке. — Ковалев провел ладонью по подбородку: за ночь оброс щетиной. Томка как-то смеялась, сказала ему, что, когда он волнуется, борода у него растет быстрее и бывает жестче. Все правильно: значит, волновался. — БИП, ходовой» Что у супостата? — Начались посадки. С левого борта между водой и облаками прорезалась желтая полоса, скоро она стала малиновой, разрастаясь, словно бы пыталась приподнять облака, но облака были еще тяжелые, и вдруг в одну минуту все вокруг посветлело, видимо, взошло невидимое за облаками солнце, и день начался. Полеты на авианосце прекратились, и все корабли супостата скрылись в дымке, но присутствие их ощущали локаторы. Эскадра шла параллельным курсом, не сближаясь, но и не увеличивая дистанцию, придерживаясь хода, установленного «Гангутом». На мостике неслышно появился экспедитор — матрос-узбек, тихий и невозмутимый, с большим красным портфелем, надетым на белом ремне через плечо. Он молча снял пломбу, молча достал журнал и молча протянул его Ковалеву. Тот принял журнал, прочел одну радиограмму, размашисто расписался, глянул на часы и проставил время, прочел другую и просиял. — Спешу вас обрадовать. К нам следует рыбак, чтобы передать почту. По флотскому обычаю тихонечко скажем: рыбаку — ура!.. — Ура!.. — троекратно и почти шепотом подхватили Сокольников, который никаких писем не ждал, и Бруснецов, который ждал известий от жены, и облегченно вздохнули: гроза миновала. — Командир, — сказал Сокольников, — волна убилась. С твоего позволения я сегодня прокручу морякам картину. — Какую же? — заинтересовался Ковалев. — На выбор: «Солдат Иван Бровкин на целине», «Тучи над Борском», «Дикая Бара». Ковалев изумился: — Откуда ты их выкопал? Это же картины нашего детства. Сокольников сказал мрачно: — Я ничего не выкапывал. Мне их всучила дама из кинопроката. Есть, правда, и поновее, но те я оставлю напоследок, чтобы создать некую перспективу развития киноискусства. — А ты хитер, комиссар. — Ковалев посмеялся. — Ну да не будем привередничать. «Дикая Бара» так «Дикая Бара». Спасибо нашим культурникам за встречу с детством. Старпом, я отлучусь до завтрака отдохнуть. — Ковалев покинул свой «пьедестал», уступая его старпому, хотя и знал, что тот его принципиально не займет. — Как только сядут все самолеты, объяви средствам ПВО готовность номер два. — Он уже взялся за поручни. — Но в случае чего объявляй готовность номер один, не дожидаясь меня. Вы поняли меня, старпом? — Так точно. — Желаю счастливой вахты, — насмешливо сказал Ковалев. 3 Сутки перемешались, и там, где полагалось быть утру, корабельная обстановка словно бы соответствовала вечеру, а там, где по всем понятиям надлежало стоять ночи, оказывался день. Природа, разумеется, ничего не перепутала: и утра сменялись днями, и после дня наступал вечер. Перемешалась сама жизнь на корабле, которая шла теперь по своим особым меркам, сокрытым, казалось, в самых корабельных недрах. Фильм решили крутить сразу после ужина — ужинали на походе в семнадцать часов — с таким расчетом, чтобы все просмотрели его к вечернему чаю. В ночь от супостатов можно было ожидать что угодно. — А почему ты не пустишь в дело вертолет? — спросил Сокольников Ковалева в кают-компании за обедом, который в обычное время можно было отнести и ко второму завтраку — до полудня оставался еще час. — Зазвонов скоро уже опухнет от сна. Командир вертолета, он же командир БЧ-6, Зазвонов оторвал глаза от тарелки и молча, даже словно бы с надеждой, поглядел на Ковалева. — А то и не пускаю, что время его еще не пришло, — хмурясь, ответил Ковалев. — Придет время, сам запросится в небо. Зазвонов снова уткнул нос в тарелку. Рассуждать с командиром о способах применения боевых средств, тем более спорить с ним на эту тему, запрещалось категорически не только всеми воинскими уложениями, но и самой корабельной этикой, выросшей из традиций, как из ракушника. Подобные вопросы, пользуясь своим положением, задавал только Сокольников, но и он большей частью ясных ответов не получал. В командирское святая святых Ковалев никого не пускал, памятуя о том, что, как бы ни были хороши два ума, отвечать в случае неудачи придется одному, и этот один ум принадлежал ему, капитану второго ранга Ковалеву. По мысли подчиненных, он должен был знать все, пока же он с уверенностью знал только то, что не следовало спешить. Как бы ни развивались события, в любом случае они прояснили бы обстановку, но, к сожалению, прав был и Сокольников — события пока складывались таким образом, что свои условия диктовал супостат, а «Гангуту» в основном приходилось танцевать под его дудку. Следовательно, сами по себе напрашивались ответные действия, и этими ответными действиями могли стать собственные учения. Если супостат занимался по своему плану боевой подготовки, то кто запретил ему, командиру «Гангута», заняться боевой подготовкой по собственному усмотрению? Бесцельные хождения едва ли не под ручку по бескрайним просторам, изрытым волнами, всякого могли навести на грустные размышления, и у Ковалева мало-помалу начал вызревать четкий план действий: он решил провести стрельбу из ракетно-бомбовой установки (РБУ) по условному противнику, естественно, что этим условным противником могла быть только лодка. Пора уже было попробовать в деле Романюка, который совсем недавно закончил курсы и переквалифицировался из артиллеристов в ракетчики. «Кто он? — подумал Ковалев. — Что он? На вид-то будто бы хорош, да зелен...» И потом уже подыскать подходящее место для якорной стоянки и дать возможность экипажу немного отдохнуть и привести себя в надлежащий вид. К тому времени должен подойти танкер-заправщик с топливом, пресной водой и продуктами. Этот план, как и всякий план, каким бы прекрасным он ни выглядел, нуждался в уточнении, и поэтому Ковалев не спешил его обнародовать, справедливо полагая, что там, где потеряны недели, потерять лишний день уже значило немногое. — А если он не попросится? — спросил Сокольников, имея в виду вертолет. — Если он не попросится, значит, мы попусту жгем топливо и ни на какое порядочное дело не годны, — сказал Ковалев, приподняв голос, чтобы его услышали не только за этим столом, за которым обедали командиры боевых частей и начальники служб, но и за тем, лейтенантским, обычно не допускаемым к серьезным разговорам. Зазвонов поелозил ложкой в тарелке — есть ему явно не хотелось. Ковалев вытер руки салфеткой. — Так где же твоя «Дикая Бара»? Ужасно захотелось взглянуть на ту самую Бару — она там еще купается голая, — на которую, помнится, заглядывались в отрочестве. Сокольников посмотрел на него со скрытым беспокойством, пытаясь понять, не с подвохом ли заговорил командир о «Дикой Баре» или на самом деле решил, что сейчас пришло самое время показать картину. — Не время будто бы... — пробормотал он не очень уверенно. — Ясный день на дворе. — Зато какой!.. — сказал Ковалев. — Воскресный. Там, в России, люди сейчас в музеи, в парки собрались, а в парках гулянья, аттракционы, концерты, словом, живут люди, а чем наши моряки хуже? Пусть и они посмотрят... Так что там у тебя? «Дикая Бара»? Давай и «Дикую Бару». Тем более она там в одном месте нагишом выступает, — повторил он со значением, прищурился и попросил стакан чая — компот он не пил принципиально. — Днем они шалить не станут. Свои делишки они любят обтяпывать ночью. Так что вели крутить картину, комиссар. Пусть Бара снимает с людей напряжение. — Как прикажешь... — Я приказывать никак не собираюсь. Это твоя епархия. Но фильм тоже посмотрю с удовольствием. А то у меня от волн уже в глазах рябит. Сокольников вышел, чтобы сделать распоряжения, за ним дружно потянулись лейтенанты, благо испрашивать разрешение на то, чтобы выйти из-за стола, уже не требовалось, к тому же у лейтенантов во все века — правда, в старом флоте это были мичмана — постоянно не хватало двух-трех часов в сутках, чтобы успеть все поприделать и привести в надлежащий вид. Где тут была зарыта собака, толком никто не знал, ну, может, один старпом, которому по штату полагалось все знать, так он на эту тему не любил распространяться, к тому же в это время стоял командирскую вахту. * * * Суханов сперва было направился к себе в каюту, чтобы с толком использовать адмиральский час, который в длительных походах соблюдался свято, но потом решил сперва пройти в кубрик своей команды. Он уже знал, что Рогов с Силаковым и прочими зовут его за глаза «кашей», но почему именно «кашей», он так понять и не мог, а спрашивать об этом было, в общем-то, некого. Впрочем, в последнее время отношения с командой у него стали понемногу налаживаться, и никакие «каши» между ним и моряками уже не возникали. Только Петр Федорович, заслышав его, все еще прятался в своей норе. Но до Петра ли Федоровича было дело, когда самому порой хотелось обхватить голову и завыть собакой. Тоска иногда так подбиралась к сердцу, что Суханову впору было бежать от самого себя. Потом, правда, все проходило, и небо оказывалось высоким, и солнце жарило вполне прилично, а там, дома, оно уже поднималось невысоко и с каждым днем грело все слабее. Был адмиральский час — время послеобеденного отдыха (нынче его объявили после ужина, в обед супостат опять устроил полеты), поэтому дневальный и команду «Смирно» не подал, только представился: — Дневальный по кубрику матрос Силаков. — Чем занимаются моряки? — Суханов уже усвоил несколько расхожих вопросов, которые только с виду казались значительными, а на самом деле не несли никакой смысловой нагрузки, но начинать разговор с них всегда было удобно: ничего в сущности не спросил, ничего в ответ не получил, а контакт тем не менее состоялся. Весла сушат? — Весла можно бы и посушить, товарищ лейтенант, да вот почты давно нет, — сказал за Силакова Ловцов. — А у меня мать, когда уходили, болела шибко. — Наверное, уже поправилась, — сказал Суханов тоже почти расхожую фразу и присел рядом на рундук. — Хорошо бы, конечно, только неспокойно мне. Одна она у меня. Отец в озере утонул. Мы ведь из потомственных рыбаков. У нас на кладбище мужиков почти нет. Которые на войнах погибли, а которые в озере остались. — Как же это он? — Осенью дело было. А отец в то время запивать крепко стал. Беспричинно, говорила мама. — А теперь и все беспричинно пьют, — сказал Силаков. — Не возникай, Силаков, — заметил ему Ловцов. — Правь службу. У нас озеро огромное, берегов не видно. Сорок на шестьдесят верст будет. В тоню запускаются с вечера, а сети выбирают под утро. Ночи холодные в октябре, ветреные. На каждой сойме у нас по два рыбака, а плавят двумя соймами. Двойками зовут их. Отец у меня большаком был. Вообще-то у нас в роду все большаки. Выпили, видно, с вечера крепко. Напарник моего отца пошел в каюту соснуть. Отец на корме оставался. Может, покурить, а может, по нужде. У рыбаков сапоги тяжелые, с заколенниками. В таких не выплывешь. И вода холодная, как лед. — Ловцов говорил тихим голосом, как будто все время что-то припоминал. — Конечно, если бы не выпивший, то ничего бы и не было. А раз выпивший, то и понятно... — Ловцов грустно улыбнулся, дескать, вот, братцы, какие дела невеселые. — А мама с той самой ночи, как узнала, что отец в озере остался, хворать начала. Суханов достал платок, вытер лоб и шею — в кубрике было душно и жарко. — Когда вас патруль задержал, вы с мамой по телефону говорили? — спросил он, глядя себе в колени. — Мама не смогла прийти на разговор. — Ловцов поджал нижнюю губу, потом отпустил ее. — Дед тогда на почту приходил. А мама опять прихворнула. — Ты прости меня, Ловцов, — неожиданно попросил Суханов. Ловцов удивленно взглянул на него. — Прости... — повторил Суханов. — А за что — это не так важно. — Так если... Конечно же... О чем разговор, — запинаясь, проговорил Ловцов, пытаясь сообразить, за что именно Суханов попросил у него прощения. — Вы если чего плохого о нас думали, так это зря. Ребята у нас в норме. — Рогов у нас вот только в шторм всю ночь в гальюне просидел, — как бы дождавшись своей очереди, сказал Силаков. — Силаков, не возникай, правь службу, — сказал Ловцов. — Ты что-то там сказал? — деланно-ласково спросил Рогов. — Я сказал, что Рогов всю ночь играл на «пианино». — Вот теперь ты правильно сказал. Только когда говоришь дело, не глотай слова. Повтори еще, чтобы товарищ лейтенант все хорошенько разобрал. — Не волнуйтесь, Рогов, у меня слух в норме, — заметил Суханов. — Я все понял.