Ночь была черной, облака кое-где прорвались, и в прорехах проклюнулись большие звезды, которые падали на волны, скользя по ним бликами. Ветер заметно присмирел, и волна стала пологой, но качало еще сильно. Устанавливалась мертвая зыбь, обещавшая, кажется, теперь колебаться долго, упорно, до тошноты. Опять начало парить, на поручни, на леера, на площадки ложилась мохнатая роса. Сокольников с Бруснецовым в эту ночь тоже не покидали ходовой мостик, понимая, что они в любое время могут понадобиться командиру. Они не заботились о том, что своим присутствием мешали ему думать, справедливо полагая, что он волен послать их к чертовой бабушке, иначе говоря, сказать им, чтобы они попусту не мельтешили на мостике и шли бы к себе в низы. Но он никуда не посылал их. Ему в эту ночь тоже не хотелось оставаться одному в обществе вахтенного офицера и вахтенного рулевого. В том случае, если бы пришлось принять однозначное решение, Сокольников с Бруснецовым вряд ли могли чем-то помочь ему. Ходовой мостик корабля не дискуссионный клуб, где бы каждый присутствующий выражал свое особое мнение, но — черт побери! — все-таки всегда приятно, когда рядом кто-то есть, а если эти кто-то не только ближайшие помощники, но в некотором роде еще и товарищи, то это и совсем хорошо. Правда, Ковалев мог бы просто приказать Сокольникову с Бруснецовым не отлучаться в эту ночь с мостика, но одно дело — приказать, и совсем другое, если они, не сговариваясь, решили так поступить сами. Ковалев молчал, молчали и Сокольников с Бруснецовым, негромко жужжал репитер гирокомпаса, скатываясь с пологой волны, «Гангут» зарывался носом в воду, распарывая ее и обрушивая на себя грохочущую пену. В темноте она казалась серебристой и звонкой. Огни эскадры растянулись в длинную цепочку, как бы оградив собою ту часть океана, в которую «Гангуту», по их понятиям, заходить не следовало. «Почему? — подумал Ковалев. — Случайно мы очутились в этом районе. Случайно нам повстречались супостаты. Случайно они выстроились в кильватер таким образом, что нам этот кильватер разрезать было невозможно. Не слишком ли много случайностей для одного океана? В океане, как мне помнится, господствовали всегда одни закономерности». — Ты что-то хотел сказать? — спросил Сокольников с тайной надеждой разговорить командира. — Нет, — буркнул тот. — Я ничего не хотел сказать. — Не мне, разумеется, вмешиваться в твои действия, но я все-таки немного бы увалился влево. «Влево я и сам хотел уваляться», — подумал Ковалев и спросил: — А что это может дать? — Просто проверим, как они себя поведут. — Резонно, но если они чихнут на нашу эволюцию и проследуют своим курсом, то что прикажете после этого делать? — спросил Ковалев. — Я этот вариант давно продумываю. В нем столько же «за», сколько и «против». Он опять надолго замолчал. Серебристо рушилась вода перед носом «Гангута», а справа едва ли не по всему горизонту тревожно и загадочно светились в темноте цепочкой золотые огоньки. Ковалев встрепенулся: — Вахтенный офицер, лево десять. — Он взял микрофон, на ощупь включил контакт. — БИП, командир. Внимательно анализируйте действия супостатов. Прошла минута и другая, «Гангут» уже лежал на новом курсе, и не он теперь скатывался с волны, а она набегала на его правый борт, и он закачался, словно сразу потерял остойчивость. — Ходовой, БИП. Цель номер один. Пеленг... Дистанция... Цель номер два... — Есть, — сказал в микрофон Ковалев. — Или они еще не заметили нашей эволюции, или не хотят ее замечать, — подумал он вслух. — Ну что ж... Тогда мы пропустим их и попробуем перейти на правый борт. — Скорей бы проходила эта ночь, — вздохнув, сказал Бруснецов. Ковалев живо повернулся к нему: — А что, собственно, даст нам день? — Да хотя бы то, что эти проклятые огни перестанут мозолить глаза. И эта черная ночь, дьявол бы ее побрал, не станет на психику давить. — И у нас сейчас ночи стали уже черные, — сказал Сокольников. — Тут хоть тепло, а у нас скоро задуют осенние ветры. — Уже задули, — поправил его Ковалев. Прошло еще несколько минут, правый огонь пропал, видимо, корабль уходил за горизонт, скоро и второй стал едва просматриваться над водой, и по всему было похоже, что эскадра не собиралась менять курс. — Ходовой, БИП. Цель номер один. Пеленг... Дистанция... Ковалев спустился на палубу, подошел к визиру, медленно повел его по горизонту, огней снова стало пять, и первый — головной корабль заметно приближался. Ковалев вернулся на «пьедестал». — Ночь, старпом, как ночь... Иди сосни часок. На рассвете велю разбудить тебя. Может, подменишь, если, конечно... — Есть. — И старпом покорно спустился в низы. — Иди и ты, — сказал Ковалев Сокольникову. — Ночное представление окончено. Понятное дело, что туда они нас не пустят. — Худо, что они диктуют нам свою волю, а не мы им. — Ничего не попишешь: у них пять вымпелов, мы — одни. Как говорил Суворов, не числом, а умением. Вот и будем набираться этого самого умения. Сокольников отошел к бортовому иллюминатору, прижался лбом к прохладному стеклу, за которым в ровной печальной темноте светились пять огоньков, неожиданно отшатнулся и сказал виноватым голосом: — А у нас, должно быть, на исходе последний осенний опенок. Грибок невидный, а я его предпочитаю многим прочим. Белый, конечно, в счет не идет. Белый — статья особая. Я о всех прочих говорю. Хорошо бы сейчас с картошечкой, да чтоб в сметанке, этих самых опят. А, командир? — Чаю не хочешь? — спросил, помолчав, Ковалев. — С сухариками. Среди ночи, когда спать хочется чертовски, это тоже впечатляет. — Ладно, угости хоть чаем. Ковалев позвонил вестовому — на походе в кают-компании всегда кто-нибудь дежурил — и распорядился подать на мостик два стакана чая. Кипяток в буфете, видимо, держали подогретым постоянно, и вестовой появился буквально через минуту, держа в руках массивные подстаканники. Подал один командиру, другой — Сокольникову, потом достал из кармана два черных сухаря, завернутых в бумажную салфетку. — О, святая простота, — сказал Ковалев, разглядывая сухарь, который, казалось, был маленько обгрызан. — У нас что — лариска в буфете завелась? — Никак нет, это они в качку один о другой потерлись. Чай был горячий, крепкий и сладкий до приторности. Ковалев поморщился, но стакан не отставил, а стал прихлебывать мелкими глотками, удивляясь, как это люди могут постоянно пить такой сладкий чай. Брезжил рассвет, темнота, и без того густая, стала совсем черной, глухой, и «Гангут» упирался в нее, словно бы лбом в стенку. Неожиданно впереди и немного справа, под топовым огнем, сразу загорелось много огней, словно бы там из воды поднялась целая улица. — Товарищ командир! — доложил вахтенный офицер. — На авианосце осветили взлетную палубу. По всей вероятности, готовятся к полетам. — Хорошо, — сказал Ковалев. — Вахтенный офицер, средствам ПВО — боевая готовность номер один. — С авианосца поднялся вертолет. Направляется к нам. — Хорошо. Рассыльный! Пригласите старпома на мостик. Появился Бруснецов, успевший уже побриться — от него попахивало тонким французским одеколоном. «Надо бы узнать у старпома, — машинально подумал Ковалев, — где он приобретает эту французскую дрянь». Вертолет, мигая огнями — зеленым и красным — и нещадно треща, уже пристроился с правого борта, потом приотстал и перелетел на левый, повисел недолго, потом снова ушел за корму, видимо, поставил радиобуи и полетел к эскадре. Там подняли еще два вертолета, наверное спасателей, и начались полеты. Самолеты взмывали каждые тридцать секунд, иногда они уходили парами. По всему небу, вываливаясь из облаков, скользили зеленые и красные огни, и все небо стонало от рева и грохота. Ковалев пробовал пересчитать самолеты, но их оказалось так много, что он тут же прекратил это бесполезное занятие, только успел подумать: «Так где же старпом приобретает эту французскую дрянь? В «Каштане», что ли?» Ветер затих совсем, и волны уже почти не шумели, только за облаками грохотали самолеты, свиристя и завывая так, что закладывало в ушах. — БИП, командир. Не удалось подсчитать, сколько он поднял самолетов? — Семьдесят два, товарищ командир. По нашей классификации в воздухе «Корсары», «Интрудоры» и «Викинги». Авианосец предположительно «Эйзенхауэр» или «Кеннеди». — Хорошо, БИП. Спасибо. — Ковалев отключил связь. — «Эйзенхауэр» и «Кеннеди» — это атомные авианосцы. Так что гордись, комиссар, нас эскортирует не какая-нибудь задрипанная «Оклахома», а один из двух покойных президентов, которыми гордилась Америка. Это, замечу я тебе, великая честь. Так и скажи морякам на политинформации. — Так и скажу, — пообещал Сокольников. Из облаков вывалились два «Корсара», обрушили на «Гангут» свой скрежещущий грохот, пронеслись над самым мачтовым устройством, взмыли свечой вверх, уйдя в облако, как в небытие, вывалились снова и метнули за кормой по болванке. — Чем бы их припугнуть? — пробормотал Бруснецов. — Радиопомехами, что ли? — Не надо их пугать, — сказал Ковалев. — У нас своя задача. У них своя. Будем заниматься каждый своим делом. Надеюсь, старпом, у нас нервы покрепче? — Это не по моей епархии. Об этом надо спросить Блинова. Он у нас в этом разе человек подкованный. — Все правильно: цыплят по осени считают. Правильно я говорю, комиссар? — Чай у тебя был хороший. Это правильно. И цыплят по осени считают. Тоже правильно. И нервы нам надо иметь крепкие. Против этого возражений тоже нет. Но вот почему они разлетались ни свет ни заря? — А им за ночные полеты платят больше, — сказал Бруснецов. — Это откуда же у тебя такие сведения? — полюбопытствовал Сокольников. Бруснецов усмехнулся, пряча усмешку в рассветный сумрак, но по голосу и так было ясно, что он усмехался: — Матросы на баке говорят. — Ну, старпом, вы меня радуете, — сказал Сокольников. — Располагать таким авторитетным источником... Это, знаете ли, не каждому дано. — Так и мне не дано, — промолвил Бруснецов. — Зато это дано главному боцману, который, как сорока, приносит мне все на хвосте. — Он помолчал. — А между прочим, никто еще не догадался проанализировать, как рождаются слухи на баке. «Матросы на баке говорят» — самый удивительный источник информации на корабле. — Он становится удивительным, когда мы что-то недоговариваем, — скучным голосом заметил Сокольников. — Или утаиваем. Иначе говоря, несем людям заведомую неправду. Кто-то однажды обмолвился, что информированность — мудрость двадцатого века. — Я прошу вас не забываться, — тихим, но довольно жестким голосом попросил Ковалев. — Ходовой мостик — не дискуссионный клуб, а место для несения ходовой вахты и боевой службы. Для досужих разговоров на корабле существует кают-компания. — И пошел в рубку, захлопнув за собою дверь, как бы оставив Сокольникова с Бруснецовым продолжать их разговор. — Осерчал, — сказал Бруснецов. — Осерчаешь, когда супостаты карусель возле борта устраивают. А тут ты еще со своим матросским баком. — Надо же когда-то и напряжение снять. — Когда-то — это верно, но ведь не теперь же. Пойдем повиляем хвостами. Может, смилостивится.