— Не исключено, — согласился Сокольников. — Правда, если учиться будем до посинения. Ведь там акустики небось не учебную, а самую боевую задачу отрабатывают. А, Суханов? — спросил он, поворачиваясь вместе со стулом к Суханову и настороженно улыбаясь. — У них своя голова на плечах, нам о себе думать, — возразил Суханов. — Не отработав учебную, нечего браться и за боевую. — Тоже верно, хотя учебную следовало бы отработать дома, — сказал Сокольников. — Командир считает, что мы должны были перейти в поисковый режим еще в Средиземном море. Суханов хотел сказать, что учебная задача, о которой он так неловко доложил, и была по существу работой станции в поисковом режиме, но понял, что в присутствии моряков заниматься какими-либо уточнениями не следует, а надо дать им возможность высказаться, самому же завязать узелок на память, что боевая служба требует и боевых докладов, и коротко сказал: — Есть. Сокольников, кажется, понял его маневр и одобрительно кивнул. «Ну вот, — снисходительно по отношению к самому себе подумал Суханов. —Мы уже, должно быть, начинаем понимать друг друга и скоро, значит, станем плакаться друг другу в жилетку. Ах, Наташа, Наташа... Что же ты делаешь, Наташа?» — Скорость приличная у этих лодок, — сказал Рогов. — Услышит первая, провалится, еще и ручкой сделает: привет родным и близким. Сокольников собрался ответить Рогову, но неожиданно глянул на Суханова и, к удивлению своему, опять подумал: «И чего она нашла в нем хорошего? Это после такого-то мужика...» — сам же смутился своим потаенным мыслям и быстро повернулся к Рогову. — Уйдет, если не смахнем с пряников пыль, — по-матросски сказал он и даже для большей убедительности подмигнул Рогову. — Вертолет хорошо бы поднять, товарищ капитан третьего ранга. С вертолетом работать надежнее. — Наши деды, Рогов, так говаривали: наперед батьки в пекло не лезь, — твердым голосом сказал Ветошкин, как бы желая поставить все на свои места: богу — богово, кесарю — кесарево. Сокольников с интересом посмотрел на Ветошкина: «Надо же», но ответил Рогову: — Вот видите, Рогов, вы уже начинаете мыслить тактически. Когда в вас проснется стратегическое мышление, мы будем рады увидеть вас на ходовом мостике. Моряки сдержанно посмеялись: Рогова в команде любили, но его же и побаивались; он уже становился «годком», при этом жестковатым, и Силакову от него доставалось, и не только Силакову, хотя Силакову в первую очередь, который понемногу превращался в козла отпущения. В каждой команде с незапамятных времен появлялся кто-то один, принимавший на себя все шишки-банки. Так вот если этим одним у акустиков был Силаков, то его отцом-крестным в этой не очень уж и приятной роли можно вполне было назвать Рогова. — Первым услышать... — как бы только для себя, но с великим сомнением сказал Ветошкин. — Легкое ли дело... Помнится, «Азов»... — Чего уж ворошить чужие грехи, — перебил его Сокольников. — Можно ведь и свои вспомнить. — Да уж больно трудную задачку подбросил командующий. — Это понятно, — солидно сказал Силаков, и все посмеялись: и потому, что сказал это Силаков, и еще потому, что сделал он это солидно. — Только я все равно чего-то не понимаю. Ну, войдем мы в контакт. А что дальше? Океан-то, он бескрайний. Ей, махонькой, и места надо мало. — Махонькая — это верно, — проворчал Ветошкин, который не одобрял в эту минуту Суханова, решившего вдруг отмолчаться. — А зубки у нее железные. Как амкнет, вернешься в Пензу только головешки подсчитывать. — А если нельзя по ней из РБУ шандарахнуть, то и смысла нет... Ветошкин с досады даже крякнул: — Экий ты право, Силаков... И чему только тебя в Учебном отряде учили. Любая лодка условного противника, если ее обнаружили, считается условно потопленной, потому как она лишается главного своего оружия — скрытности. Тебе эти слова говорили в Учебном отряде? — Нам там еще и не то говорили, — сказал Силаков. — А на заводе у нас был бригадир, так он выражался только из одного словаря. — Это из какого же? — строго поинтересовался Ветошкин. — А из того самого, который на заборах пишут. — Ты меня, Силаков, перед товарищем замполитом не выставляй. Ты меня знаешь. Я, Силаков, те слова на заборах не читаю. — Да он все брешет, товарищ мичман, — невинно сказал Рогов. Ветошкин даже словно бы обрадовался. — Ты, Силаков, про те слова забудь. У нас и без них забот — во! — А она какая из себя, товарищ капитан третьего ранга? — спросил Ловцов, поняв первым, что пора кончать бодягу, затеянную Силаковым. — По предположению, Ловцов, у нее не только «Посейдоны» на борту. Не зря же она решила обжить этот глухой район. Значит, Силаков, вы из Пензы? — Так точно, пензяки мы. — Понятно. А вы, Ловцов? — Новгородский я. Коростынь наше село. Над Ильменем стоит. — Дай ей волю оскалить зубки, не будет вашей Пензы, Силаков, и от Коростыни, Ловцов, останется одно мокрое место, — заметил Ветошкин. — И много еще чего не станет. А будет вокруг один только мрак. — Дело, конечно, серьезное, мужики, — сказал Сокольников. — Мы с командиром это понимаем, но нет у нас пока другого выхода. Придет пора, поднимем и вертолет. А пока одна надежда на вас. — Сокольников поднял глаза, поискал Суханова, и тот все понял, выступил вперед. — Шибко надеемся. — Выложимся, товарищ капитан третьего ранга, — в приглушенной тишине тихим голосом сказал Суханов, плохо еще веря, что они на самом деле выложатся, но ведь выложиться — это одно дело, выкладывается, как говорится, и дурак, а вот... Впрочем, вера во все века была прекраснее самого распрекрасного безверия. 4 Океан продолжал радовать: ветры, казалось, все попрятались за горизонтом, унеся с собою и весь небесный мусор. Небо было чистое и по утрам пронзительно голубело, но лишь солнце отрывалось от воды и начинало свое стремительное восхождение в зенит, небесные краски на глазах выцветали, а вода, вбирая в себя солнечные лучи, становилась тревожной и словно бы начинала светиться изнутри. Дни становились похожими один на другой, и страшно было слушать эту непривычную тишину вечно двигающейся, переливающейся, как будто бы из ладони в ладонь, воды. «Гангут» сам по себе нагонял на себя ветер, который свистел в фалах, сам нагонял волны, врезаясь в их толщу, и сам же обрушивал их, оставляя за кормой зеленовато-белый след, сам же шумел своими машинами, работавшими в экономическом режиме, и сам же гасил эти шумы, словом, все делал сам, и если бы он на мгновение замер, даже не поверилось бы, что в мире могла наступить звенящая тишина. Ковалев спускался к себе после полуночи, позволяя расслабиться часа на три-четыре, потом долго умывался, брился, только после этого поднимался на мостик и просил вестового принести стакан чаю покрепче. Порядок этот установился как бы сам собою, и он не хотел его менять, да и зачем было менять то, что так хорошо соответствовало его душевному настрою. Он чувствовал себя спокойно только на мостике, и думалось тут лучше. Спускаться ниже — к нулевой широте, — казалось, было уже некуда, но Ковалев не спешил поворачивать, все еще надеясь, что супостат, может, как-то проявится, и тогда следовало бы принять решение, которое, правда, уже напрашивалось, но — черт бы побрал этих супостатов! — одно должно было вытекать из другого, в том-то и состояла загвоздка, что вытекать оказывалось не из чего: супостаты провалились, как сквозь воду. Вчера утром он изменил своему правилу и, прежде чем подняться на мостик, сел и написал жене первое письмо, шутливое, даже в некотором роде восторженное: «Ты даже и представить себе не можешь, какие тут закаты и какие восходы, Томка, — это божественно...» А сегодня перечитал его и сжег в пепельнице. Шутить-то, конечно, он шутил и восторгался при этом — все правильно, но Тамара обязательно бы уловила тревогу, которую он так и не смог упрятать между строк. «Незачем ей попусту волноваться, — грустно подумалось Ковалеву. — А когда, собственно, в море было не тревожно? Любой поход — это сплошные нервы. Так пусть хоть там будет немного поспокойнее, раз уж у нас тут идет все шиворот-навыворот». Перед завтраком на мостик поднялся Бруснецов, хозяйским глазом оглядел сверху палубу и потянул носом, как будто поблизости дурно пахло. — Вахтенный сигнальщик, посмотрите в бинокль, что это за серебро разбросано у нас на баке? — Летучая рыба, товарищ капитан третьего ранга, — тотчас доложил сигнальщик. «Ну правильно — рыба», — уныло подумал Бруснецов и позвонил Козлюку, велев тому прибрать бак, и только после этого обратился к Ковалеву: — Товарищ командир, столы накрыты. — Сходи попей чайку, потом меня подменишь, — недовольным голосом сказал Ковалев. «Не с той ноги встал», — невольно отметил про себя Бруснецов. — Кстати, тропическую форму все получили? — Так точно. — Что-то я у себя в каюте ее не видел... Надо бы, старпом, докладываться. — Ковалев помолчал. — После утренней приборки распорядитесь переодеть личный состав в тропическое обмундирование. — Есть. — Не смею удерживать. «Явно не на ту ногу сегодня встал», — опять подумал Бруснецов, ехидничая, и в кают-компании сделал втык по полной форме помощнику командира, ведавшему хозяйственными вопросами, и корабельному интенданту. — Почему командиру не принесли тропическое шмутье? И где мои тряпки? Командир приказал после утренней приборки объявить на корабле тропическую форму одежды. Помощник насупился, посчитав, видимо, себя оплеванным — как-никак он тоже был помощником командира, хотя, разумеется, и не старшим, — а интендант с невинным видом начал пространно объяснять, что вчера тропическое обмундирование раздали личному составу, а сегодня его получат офицеры и мичмана. — Вот все это вы популярно и объясните командиру, а я послушаю. Это, знаете ли, будет весьма занятное зрелище. Не для вас, конечно, и не для меня в том числе. Интендант все понял, торопливо вытер салфеткой губы и пробормотал: — Прошу разрешения. Бруснецов важно кивнул ему, дескать, да, конечно же постарайся, голубчик, а то командир, кажется, сегодня не в духе, и когда интендант вышмыгнул из кают-компании, повернулся к помощнику: — На вашем месте я тоже не рассиживался бы за столом. — Что же мне, и чаю уже нельзя попить? — обиженно спросил тот. — Нет, отчего же — попейте, — холодно заметил Бруснецов. — Только я, по-моему, ясно все обрисовал. А так что ж — пейте, я лично не против того, чтобы вы съели кусок хлеба с маслом. Выдерживая характер, помощник посидел еще минуту-другую за столом, сделал обиженное лицо, но Бруснецов уже не обращал на него внимания, и помощник, видимо, счел, что характер выдержал достаточно, побрел вслед за интендантом. — Что-то ты сегодня неласковый с ними? — спросил Сокольников, опоздавший к началу завтрака. — А это не я неласковый. Это, кажется, командир сегодня нам всем учинит разнос средней тяжести. Он приказал после утренней приборки всем обрядиться в тропические тряпки, а эти великие мыслители еще не раздали шмутье офицерам с мичманами. Вот теперь и суди сам, кто из нас неласковый. Сокольников посмеялся: