— Жарко? — спросил он. — Жарковато, товарищ командир. — Найдите старпома и передайте ему, что я распорядился выдать личному составу тропическую форму одежды. — Вашу прикажете доставить в каюту или на мостик? — почтительно спросил интендант. — Хорош же я буду, переодеваясь, дрыгать голыми ногами перед всей вахтой, — сердито заметил Ковалев, которому не понравилась излишняя почтительность интенданта — угодничеством она попахивала, а это Ковалеву всегда претило и в большом и в малом. — Мне принесете в последнюю очередь, — сказал он уже мягче, гася в себе минутную вспышку раздраженности. Он понимал, что причиной этой вспышки был не интендант со своей дурацкой почтительностью, а его собственная неопределенность, когда сам не понимал, то ли он делал, что следовало бы делать. «Экий я стал неловкий», — подумал он о себе. — Ну, ступайте, — сказал он интенданту, который все еще держал руку у козырька фуражки. «Откуда и почему рождается у людей подобострастие? — неожиданно подумал Ковалев. — Что их понуждает к этому? Рабское пристрастие к поклонению идолам и чувство постоянной осознанной или неосознанной вины? Почему в таком случае одни идут с высоко поднятой головой, а другие опускают глаза к земле? Где их нравственные начала и где те концы, которые дают новые начала?» Океан накатывал на «Гангут» малахитовые волны, которые легонько подкидывали его на свои округлые плечи и с шумом и плеском сталкивали вниз, обволакивая нос блестяще-белой пеной, уходившей за корму ровным, словно бы прочерченным, следом. Видимо, вахтенный рулевой хорошо чувствовал корабль, и тот не рыскал у него, шел спокойно, как лошадь по знакомой дороге. Ковалев запамятовал, кто стоял на руле. Войдя в рубку, краешком глаза глянул — больше по привычке — на вахтенного офицера, который делал рабочие пометки в черновом журнале, потом на рулевого. Так он и думал — ходовую вахту стоял старшина отделения рулевых. Ковалев вспомнил, что старшина служил по последнему году и зимой должен был уйти в запас. «Жаль, — твердым внутренним голосом подумал Ковалев. — Очень жаль. Только приспособился к делу, а тут уже прости-прощай...» Он поднялся к себе в кресло — «на пьедестал» — и огляделся, хотя оглядывать было нечего: те же округлые зеленоватые волны и тот же загадочный океан. Ковалев взял микрофон, включил боевой информационный пост — БИП. — БИП, командир. Доложите обстановку. — На высоте десять тысяч метров, курсовой... дистанция двести километров, следует пассажир. Горизонт — чист. У акустиков — чисто. — Хорошо, — сказал Ковалев, невольно подумав: «Хорошего-то мало. Идем, словно слепые, на ощупь». На мостик поднялся Бруснецов. — Товарищ командир, вы распорядились выдать тропическое обмундирование? — Распорядился... А ты сам не догадался это сделать? — Хотел на завтра попросить у вас «добро» объявить по кораблю тропическую форму одежды. Не поворачиваясь к нему, Ковалев сказал: — Завтра и переоденем, а сегодня раздайте обмундирование, пусть подгонят его. А то у одних шорты окажутся ниже колен, у других, прости господи... — Понял, товарищ командир. «Вот и прекрасно, — подумал Ковалев. — Им всем кажется, будто я знаю, куда мы идем. Прекрасно. Если им так кажется, то пусть так и будет. Это тоже прекрасно. — Он усмехнулся. — Мы идем туда, куда надо. Разве это не прекрасно? Куда надо...» Бруснецов вышел на открытое крыло, наверное, покурить. «Интересно бы у старпома спросить, а что он думает по поводу всей этой бодяги? Есть ли у него свои мысли или он всецело полагается на мои?» Ковалев спрыгнул на палубу и тоже вышел на крыло. — Старпом! — позвал он и, взяв его за локоть, отвел подальше от любопытных ушей вахтенного сигнальщика. — У тебя на сей счет, — он повел глазами по океану, — есть какие-нибудь мысли? На сей счет мысли у Бруснецова нашлись. — По-моему, товарищ командир, мы едем не в ту сторону. — Это почему же? — заинтересовался Ковалев. — А если бы мы ехали туда, куда нужно, к нам обязательно прилепилась бы какая-нибудь дрянь. А так мы одни-одинешеньки. Что хочешь, то и думай. — Вот поэтому, старпом, я и полагаю, что мы идем правильно. Теперь уже заинтересовался старпом, но если он сам-то был обязан ответить командиру, то у командира по отношению к нему такой обязанности не было, но тем не менее он спросил: — Почему? Ковалев помолчал, хотел сперва развить перед Бруснецовым свои предположения, по крайней мере так Бруснецову показалось, но вместо этого Ковалев суховато сказал: — Да так, старпом... Все как-то так. Не удерживаю тебя больше. Занимайся хозяйственными делами. Бруснецов уже было пожал плечами, дескать, воля ваша, но благоприобретенная привычка взяла верх и не позволила расслабиться, и он тоже суховато сказал: — Есть. Ковалев проводил глазами его ладную, несколько угловато-обиженную спину, которой Бруснецов не придал привычного положения — за лицом и голосом он следил постоянно, а вот про спину забыл. «Не обижайся, старпом, — подумал Ковалев нехотя. — Я и сам еще не все хорошо продумал. Но если они заметили в океане одиночный корабль, ну хотя бы с того пассажирского самолета, и не спешат нарушить его одиночество, значит, им почему-то не хочется этого делать. Допустим, мы на ложном пути, и они это понимают. Значит, мы не лодку ищем. Тогда что же мы здесь делаем? Ковалев, хорошенько подумай. Слышь, Ковалев? Ну-ка поставь себя на место супостата. Ведь это же интересно, черт возьми, узнать, за каким дьяволом военный корабль обрек себя на одиночество в океане? Интересно или нет? Вообще-то интересно...» Он прошел в штурманскую рубку. Голайба колдовал над генеральной картой, видимо, прикидывал различные варианты, которые следовало бы попробовать. Заслышав Ковалева, тотчас выпрямился и начал сворачивать карту в рулон. — Оставь, — попросил Ковалев. — Сам хочу взглянуть. Голайба опять раскатал рулон, карандашом, заточенным почти до идеальной остроты, поставил чуть заметную точку — место, где в эти минуты находился «Гангут». Район этот, с точки зрения мореплавателей, был глухой и безлюдный, лишенный какого-либо здравого смысла, чтобы забираться в него, но, может, смысл как раз в том и состоял, что район этот веками оставался в стороне от морских дорог. — А если мы подвернем право пять, то через вахту куда выйдем? Голайба взял циркуль, подстроил его по меридиану, прикинул карандашом условный курс — «право пять» — и указал новую точку. — А через две вахты? Голайба указал и эту точку. Ковалев поморщился: там уже, судя по генеральной карте, было и совсем глухо, — побарабанил пальцами по столу. — Добро, — тихо сказал он. — Право пять. Он прошел в ходовую рубку, вызвал гидроакустический пост. — Акустики, командир. Что у вас? — Лейтенант Суханов, товарищ командир. Горизонт чист. — Хорошо, — сказал Ковалев и отключил связь. 3 Совсем еще недавно, в пору, когда на флотах господствовала артиллерия, броневой пояс кораблей, предохранявший главные механизмы, соответствовал главному калибру, утвержденному для этих класса и ранга. Большая часть команды была сокрыта этой броней, за которой также прятались артиллерийские башни и установки. Наверху, в надстройках корабля, во время похода, а следовательно и в бою, без броневой защиты оставалась незначительная часть людей, впрочем, боевую рубку тоже ограждали броневые плиты. Ракетное вооружение коренным образом изменило представление о броневой защите корабля, ни в коем случае не изменив при этом саму корабельную жизнь, которая по-прежнему на походе сосредоточивалась в низах, а уж если жизнь шла в низах, то и замполиту Сокольникову сам бог велел находиться там же, только изредка показываясь к командиру на мостик. Корабельный организм, веками утверждая себя на море, в конце концов принял эту организацию и этот порядок, при котором каждый матрос и каждый старшина, мичман и офицер должен строго заниматься своим делом и своими обязанностями, помня при этом, что лишних рук на корабле нет, и если он что-то упустит, то этого уже никто не сделает, и если он что-то забудет, то это забудут все, словом, каким бы большим ни был экипаж, каждый человек на корабле оставался в единственном числе. Взаимозаменяемость предполагалась только в случае гибели моряка, но тогда уже на заменившего падала двойная нагрузка, тройная, точнее, равная числу людей, выбывших из строя. В любых корабельных низах были еще свои низы, и такими низами низов с развитием техники на кораблях стали акустические посты, которые порой конструкторы упрятывали на самый киль, хотя делать это было совсем необязательно. На «Гангуте» упрятали, а раз упрятали, то тут уж ничего не попишешь. К акустикам можно было пройти, минуя матросские кубрики, но Сокольников больше всего на корабле любил эти помещения, где в свободное время собиралась вся команда, разумеется кроме дежурных и вахтенных. Было тут тогда по-домашнему просто, открыто и непринужденно; посреди ставили стол и забивали «козла», а в углу непременно кто-нибудь перебирал у гитары струны, иногда пели, но чаще слушали. Сокольникова встретил дневальный: — Товарищ капитан третьего ранга... Сокольников привычно, словно в родительском доме, огляделся и невольно насупился. — Позвольте, а где люди? На корабле ведь готовность номер два. Дневальный застенчиво и даже словно бы виновато улыбнулся, как бы говоря, что вот-де как нехорошо получилось, вроде бы и готовность номер два, а в кубрике никого не оказалось. — Так ведь океан же, товарищ капитан третьего ранга. — Это верно, — солидно согласился Сокольников. — Океан... — Он хотел было добавить по привычному стереотипу, что, дескать, оно конечно, с океаном шутки плохи, и тоже виновато улыбнулся, спохватившись вовремя, что пора стереотипов прошла, и моряки это поняли не хуже него, раз уж по готовности номер два ушли на боевые посты. Выходя из кубрика, он махнул рукой, чтобы дневальный не сопровождал его, и, уже больше никуда не заглядывая, спустился к акустикам. — Товарищ капитан третьего ранга! — доложил Суханов с тем деловым и озабоченным видом, когда хотят сказать каждому визитеру, хороший-де вы товарищ, но шли бы вы подальше. — Группа акустиков отрабатывает учебную задачу. — Отставить, Суханов, учебную, — сказал Сокольников, прикидывая, куда бы сподручнее было присесть. — Наша учеба осталась дома. Вот так-то, Юрий Сергеевич. Разрешите подвахтенным отойти от мест, — добавил он, оглядывая Суханова и как бы прикидывая, правильно ли он поступил тогда у командира, заступившись за него, или, может, следовало Суханова оставить в базе, как и предлагал Бруснецов, а Бруснецов-то мужик многотрудный, к тому же сам командовал в свое время акустиками. — Есть небольшой разговор. Сокольников наконец присел к столику. Стул под ним оказался теплым, видимо, до него кто-то долго сидел на нем. «Ничего, — подумал Сокольников, снял фуражку и провел пятерней по волосам. — Молодой еще... Успеет насидеться». Почувствовав в Сокольникове некую домашность, что ли, моряки тотчас окружили его, стояли, переглядываясь и посмеиваясь, но первыми разговор не начинали. — Серьезное дело начинается, мужики, — непроизвольно вздохнув, сказал Сокольников. — Где-то в этом районе бродит стратегическая лодка, начиненная новейшими ракетами. Представляете, что такое стратегическая лодка? — В общем-то представляем, товарищ капитан третьего ранга, — сказал Ловцов. — Акустика у них — дай боже какая. Мы лодку еще и не почувствуем, а она уже войдет с нами в контакт.