— Командир потом рассудит. — Ну, я думаю, — сказал Бруснецов, поднимаясь из-за стола. — Приятного чаю. — И пошел наверх подменить на завтрак командира. Тот сидел на своем «пьедестале», щурясь на солнце, которое уже и слепило и припекало, хотя время было совсем раннее, оглядывал океан. — Товарищ командир, — подал голос Бруснецов. Ковалев оторвался от своего занятия, которое должно было бы уже наскучить ему — из края в край катились все те же покатые волны, — но еще ни одному командиру оно не наскучивало. Те же, кому оно приедалось, просто тихо и неприметно спускались с ходового мостика, и не в низы, а на грешную землю. — Курс прежний... Все по-прежнему, — сказал Ковалев, спускаясь с «пьедестала», —Давление падает, Кажется, следует ждать кое-каких неприятностей. После завтрака зайду в каюту, приведу в порядок бумаги. А ты вызови Козлюка — особого шума не поднимай, — пусть обойдет со своими боцманятами все низы и, разумеется, верхнюю палубу и проверит штормовые крепления. А то, помнится, приказ был — на «Адмирале» катер прошляпили. — Есть вызвать боцмана, — словно бы нехотя отозвался Бруснецов, дожидаясь, когда Ковалев возьмется за поручни трапа, и только тогда уже на всякий случай спросил: — Прикажете тропическую форму надеть после утренней приборки? Ковалев уже было занес ногу на трап и резко обернулся к Бруснецову: — По-моему, однажды мы уже условились: я дважды своих приказаний не повторяю. — Есть, — уже более охотно и более поспешно сказал Бруснецов, и лишь только голова Ковалева скрылась в люке, позвонил интенданту: — Командиру отнесли тропическую форму? — Так точно. — А мне? — И вам тоже. — Ну, смотрите, архаровцы. Через полчаса объявлю тропическую форму одежды. Если командир заметит кого-нибудь не по форме одетым, пеняйте на себя. Я два раза говорить не стану. — Так точно, — весело сказал интендант. «Ну правильно, — подумал Бруснецов. — Им в лоб, а они по лбу». Когда он стоял командирскую вахту, то днем никогда не взбирался на «пьедестал», только ночью разрешал себе посидеть там минут десять — пятнадцать, в основном же похаживал по мостику, выходил покурить на открытое крыло или вызывал подчиненных ему командиров боевых частей и начальников служб и команд и устраивал небольшой «напрягай». Вчера он не сделал этого помощнику с интендантом, а сегодня — извольте бриться — сам получил втык от командира. «Мальчишка, — подумал Бруснецов о помощнике, вспомнив его обиженное лицо. Помощник был моложе его года на четыре. — Мы в свое время...» Он не успел завершить свою мысль. — Товарищ капитан третьего ранга! — доложил вахтенный офицер. — Приборка заканчивается. — Хорошо... Вы получили тропическую форму? — Никак нет... Велено было получать сегодня. — Вот что, голубчик, — сказал Бруснецов отеческим тоном, — узнайте у вахтенных офицеров, кто из них уже получил тропическую форму. Пусть быстро переоденется и подменит вас. Вы меня поняли, голубчик? — Так точно. — Хорошо... Объявите по кораблю: форма одежды — тропическая. «Вот так-то, — опять подумал Бруснецов. — «Напрягай» вовремя не сделал, теперь сам жди «напрягая». Нет, помощник определенно заслуживает, чтобы с него сняли здоровенную стружку. Хорошую флотскую стружку!» — Товарищ капитан третьего ранга! — подал голос вахтенный офицер. — Романюк уже переоделся. Разрешите подменить. «Ну-ну, — подумал Бруснецов о Романюке. — Наш пострел везде успел». Романюк был самым вероятным правоприемником в случае ухода Ковалева в академию и назначения его, Бруснецова, командиром «Гангута», поэтому он старался где можно строжить артиллериста, подобно тому как Ковалев строжил его самого. Впрочем, в это утро было не до строгостей, поэтому Бруснецов поспешнее, чем обычно, сказал: — Подменяйся, голубчик, и поскорее. К приходу командира постарайся, голубчик, быть на месте. Но если у офицеров с мичманами с тропическим обмундированием получился небольшой затор, то в кубриках еще вчера все примерили: и шорты, и рубашки с короткими рукавами, и пилотки с защитными козырьками, поменялись кто чем мог и теперь только ждали команды, чтобы начать переодевание. Человеку всегда хочется на границе времен года поскорее вылезти из зимней одежды и облачиться в весеннюю, чтобы потом ее с такой же охотой поменять на летнюю. То же настроение сейчас примерно наблюдалось и в кубриках, когда динамики разнесли долгожданную команду: — Форма одежды на корабле — тропическая. — Слушай, годок, — сказал Силаков Рогову, — и кривоногий же ты, однако. Видать, твой пращур долгонько из седла не вылезал. — И тебя бог волосиками не обидел, — равнодушно отозвался Рогов. — Не иначе как одна из твоих прабабок дольше обычного на дереве задержалась. — На каком дереве? — простодушно переспросил Силаков. — А это такое дерево, на котором обезьяны всякие такие штучки делают. Видел в зоопарке? — У нас в Пензе зоопарка нет... Только при чем тут моя прабабка? Рогов ткнул Силакова пальцем в лоб. — Да при том, килька, что, судя по твоим ногам, твоя недальняя родительница долгонько на дереве жила, потому что была... Словом, ты понял меня, Силаков? — За что же ты мою бабку обидел? — тихо спросил Силаков. — А за то самое, килька, что к старшим почтения не имеешь. Я тебе годок или не годок? — Виноват, товарищ годок. — Будешь всегда ласковым, никто твоих бабок не тронет. Ты понял меня, Силаков? — Так точно, товарищ годок. — Петр Федорыч! — неожиданно крикнул Ловцов. — А ну вылазь! Хотя гроза и миновала для Петра Федоровича, он все еще продолжал прятаться, присмотрев себе местечко за рундуком, возле отопительного радиатора. — Вылазь, вылазь, все равно знаю, где ты дрыхнешь. Петр Федорович появился, вытянув свой длинный красный язык — было уже душно — и виляя хвостом. — Петр Федорыч, а ну-ка доложи нам, кто есть Рогов? Петр Федорович лениво поднялся на задние лапы, скосил глаз в сторону и раздельно гавкнул: «гам», а получилось «хам». — Правильно мыслишь, Петр Федорыч. За обедом получишь мосол. Петр Федорович облизнулся, подождал, не дадут ли мосол сейчас же, и прополз на брюхе в свое логово, которое, кажется, покидал теперь только по крайней нужде. — Обижаешь, старшина, — сказал Рогов. — Годков обижаешь? — Не, — сказал Ловцов. — Не годков. Хамов, понимаешь. Силакова касайся, а родителей не трогай. Понял? Пошли перекурим и — в пост. Они гуськом выбрались на ют, куда Козлюк на время похода приволок медный лагун, принадлежавший еще, должно быть, линкору «Севастополь». Где уж его откопал Козлюк, пожалуй, этого он и сам не помнил, впрочем по части сменять-достать он был незаменимый человек. На юте к Ловцову подошел старшина электриков, с деловым видом оглядел его со всех сторон и предложил: — Махнемся не глядя. — Махнись с Силаковым. Он у нас философ. — Нет, — вздохнув, сказал старшина электриков. — С философами не махаемся принципиально. От них дурно пахнет. Над головами неожиданно раздался свист и тотчас сменился грохотом, как будто там, в ясном небе, громыхнула гроза, и над «Гангутом», отбросив стелющуюся тень, промчался самолет-разведчик и, круто взмыв в небо, исчез там в собственном же грохоте, который еще долго висел над водой, тяжелый и осязаемый, как горный обвал. — Кончай курить. Айда в пост, пока тревогу не сыграли, — заторопил своих Ловцов, быстро затягиваясь, и, увидев, что сигареты оставалось много, затянулся еще раз и швырнул окурок в лагун. 5 Все переоделись в тропическое, один Бруснецов щеголял в суконных брюках. Уже и вахтенный офицер вернулся, охорашивая на себе немного помятую от долгого лежания в кипе рубашку, и рулевой облачился в шорты, и вахтенные сигнальщики, а командир все не появлялся. Как бывает в таких случаях, Бруснецов вдруг почувствовал, что он буквально преет в черных брюках. Скрипнул динамик, и послышался встревоженный голос: — Ходовой, БИП. («Ходовой мостик, докладывает БИП».) Появилась групповая цель. Пеленг двести восемьдесят, дистанция... — Дать в километрах. — Двести двенадцать километров. Бруснецов снял трубку прямой связи с салоном командира. — Товарищ командир, появилась групповая цель.