— Старпом, устройте летчиков. И хорошенько накормите. — Ковалев повернулся к Зазвонову, щурясь, оглядел его, как бы прикидывая, на что тот способен. — Устроитесь, заправитесь — и сразу же на мостик. Уточним план работы на сегодня. Дежурная служба базы дала «Гангуту» «добро» выводиться на внешний рейд. Ветер был тихий, хотя на восходе заметно синело и оттуда наваливалась гряда облаков, поблескивая на солнце молочными краями. Ковалев побаивался, что из-под этой гряды может налететь прижимной ветер и повалить «Гангут» на дамбу, и, чтобы избежать этого, сам взялся за микрофон: — Боцман, пошел шпиль. На баке загрохотала якорь-цепь, волоча по стальной палубе свои пудовые звенья, и потянула за собою корабль. Он только мгновение упирался, потом чуть заметно стронулся с места, хотя гребные валы еще стояли на нуле, и тогда Ковалев приказал: — Вахтенный офицер, передайте в ПЭЖ (пост энергетики и живучести) — самый малый вперед. Лево пять. На кораблях послышалась команда: «Стать к борту. Смирно!», к реям полетели сигналы «Желаю счастливого плаванья». Корабли прощались с «Гангутом». «Гангут» миновал ворота и, заметно увеличив скорость, взял курс на Босфор. Суханов вышел на ют покурить. Город еще белел, но домов было уже не разобрать, и мыс с Аниным камнем слился в ровную береговую линию. Словом, что бы ни говорили, но берег — это всегда праздник, а море — будни, и эти будни наступили. Надежды стали сомнениями. ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОМНЕНИЯ Глава первая 1 В село Селиваново пришли только через неделю. Сперва забросили почту на одну точку, потом на другую и только тогда уж получили «добро» спуститься на юг. Та спешка, с которой их выпроваживали в поход, в море словно бы оказалась ненужной, но с приходом в Селиваново выяснилось, что там уже составился ОБК, который со дня на день направлялся с визитом на Кубу, и, собственно, они поджидали только «Гангут». В Селиванове кроме наших кораблей на якорях еще стояли два американца — крейсер «Уэнрайт» и эсминец «Стимсон», к которым иногда присоединялся и фрегат «Эл Монтгомери», но он частенько исчезал, видимо являясь посыльным кораблем, хотя все американские корабли были оборудованы вертолетными площадками и вряд ли у них была нужда в посыльном корабле. Впрочем, скоро все выяснилось: выпустив за корму гидроакустическую станцию, «Эл Монтгомери» уходил слушать, не бродят ли где-нибудь здесь поблизости наши лодки, которые, скажем, мог привести за собой «Гангут». Хотя турецкие власти пропускали через проливы Босфор и Дарданеллы военные суда только в светлое время суток, при этом подводные лодки должны были следовать только в надводном положении, и, естественно, что при таком порядке вещей любое проникновение наших кораблей в Средиземное море не составляло никакой военной тайны, американцы тем не менее усердно пахали ласковые средиземноморские волны, любовно воспетые еще древними эллинами. Моряки на баке поговаривали, будто наши лодки ухитрялись проскользнуть проливы под кораблями, но это уже были чистейшей воды досужие вымыслы, которые плохо вязались с суровой обстановкой, сложившейся в тот год на Средиземном море. Отход ОБК задерживался на сутки — шла дозаправка топливом и водой, корабли, в том числе и «Гангут», принимали на борт свежие овощи и фрукты, закупленные в Югославии и в Египте, — и с ведома старшего на рейде офицерам и мичманам разрешалось побывать друг у друга в гостях. На море стоял штиль, и катера сновали по всему рейду, напоминая городские маршрутные такси, у которых, как известно, были только конечные остановки, а все прочие назначались «по требованию». Командирские катера стояли под выстрелом — рангоутном дереве, которое на якорных стоянках вываливалось перпендикулярно борту — или на бакштовах. В любую минуту старший на рейде мог пригласить к себе командиров на совещание, и никакие оправдания в случае опоздания на такой вызов никогда и никем не принимались. Если совещание назначалось на пятнадцать ноль-ноль, то и будьте добры подняться на борт флагмана в четырнадцать сорок пять, чтобы оставалось в запасе четверть часа: заглянуть сначала в каюту к флагманскому специалисту — флажку, поговорить со старинным приятелем, получить походя втык от начальника штаба, а без одной минуты до назначенного часа уже сидеть на месте и ждать привычного возгласа: «Товарищи офицеры!» В селе Селиванове было примерно все то же, что и на Бельбекском рейде, и на большом Кронштадтском, и в аванпорту благословенного города Лиепаи, словом, где становились на якоря хотя бы два, а еще лучше — три наших корабля, благоприятствовала погода и старший на рейде препятствий не чинил — тогда уж офицеры начинали делать визиты, как это и заведено в приличном обществе. Больше всех катеров сходилось к флагману, и это естественно, потому что кого-то постоянно наказывали и кого-то с тем же постоянством миловали, и к «Гангуту» одолжиться — без отдачи, разумеется, — свежими газетами, сигаретами, узнать последние новости, кто и что получил да кто и за что погорел, и все такое прочее, но самое главное — справиться, не захватил ли «Гангут» письмишек из дома. — На «Гангуте»! Для «Верного» ничего нет? — «Верный», подваливай. Целый мешок приволокли вам. И командиру посылка. — А «Адмиралу»? — И «Адмирал» швартуйся. Раз уж объявилась в село Селиваново оказия, то с этой оказией, как в глухую деревушку, и почта пожаловала. В первый день «Гангут» стал самым модным кораблем, на который хотели попасть и те, у кого там находилось дело, и те, у кого там дела не было и быть не могло. По верхней палубе парочками разгуливали молодые лейтенанты, вчерашние одноклассники, и непременно — один перед другим — рассказывали всякие истории, какие с ними за эти два-три месяца после выпуска успели произойти. Потом, спустя, скажем, год, им станет стыдно этих своих «историев», но это «потом» когда-то еще будет... Первых гостей водили в кают-компанию, и выборный старший — им был на этот срок Блинов — от щедрот своих и товарищей офицеров, питанием которых он распоряжался, велел вестовым держать на столах печенье и вафли в неограниченном количестве, а чай всегда горячим, но, заметив скоро, что это неограниченное количество стало весьма скоро ограничиваться, указал тем же вестовым поить гостей чаем с «таком», иначе говоря, кроме сахара, на столы больше ничего не выставлять, буфет запереть на ключ, а ключ вручить ему, старшему лейтенанту медицинской службы Блинову. Но чай — это мелочи жизни, офицеры съезжались на «Гангут» ради хорошей беседы и теплого разговора, как совсем еще недавно сходились в деревнях на свежего человека. Пожаловал и к Суханову гость, одноклассник с «Верного», для которого, «Верного» разумеется, «Гангут» привез почту. Письма приезжий лейтенант отправил с катером, а сам разыскал Суханова, и, хотя особых дружеских чувств один к другому в училище не питали, они тут же обнялись и даже расчувствовались. — Ты давно в море? — спросил Суханов одноклассника, уведя его к себе в каюту и усадив на диван. — Прибыл на «Верный», едва успел представиться и — сюда. — Ну и как тут? Тут сразу было и Средиземное море, и супостаты, которые стояли рядышком, и сама служба, и село Селиванове, и вообще, как говорится... — Жить можно. Иногда даже за бортом промелькнет какой-нибудь островок. Или ласточка залетит. — Одноклассник заметил на переборке фотографию и заулыбался во весь свой большой рот. — А вон там, смотри-ка, и моя светлость. Я как раз после тебя получал кортик. Но Суханову в этот момент было не до воспоминаний. — А кроме ласточек? — озабоченно спросил он. — Кроме ласточек тут супостатов навалом, — стараясь казаться небрежным, сказал одноклассник. — Сегодня их только трое, а то и еще столько же набьется. Стоим все вперемежку. — Ну и что они? — Да ничего... Мы сперва на них глазенапы лупили, они на нас, а потом пообвыкли. — Одноклассник помолчал. — Вообще-то приятного мало. — Он опять помолчал и сказал уже не к месту: — У них там негров навалом. — Он и в третий раз помолчал. — Говорят, вы на Кубу собрались? Везет же людям. — Куда мы собрались, мы и сами не знаем. — Ты мне лапшу на уши не вешай. Мы тут все знаем. ОБК только вас и ждал, чтобы идти с визитом. О Кубе Суханов услышал впервые и в радостном недоумении пожал плечами. — Вообще-то нам ничего не говорили... Но перед самым выходом мы покрасились — это верно. — В Селиванове брехать не умеют. В Селиванове говорят одну гольную правду. А вообще-то, как живешь? Что-то теплое-теплое нахлынуло на Суханова, и захотелось ему рассказать и о Наташе, и о всех своих перипетиях, в которых столько всего было и горького, и счастливого, и тревожного, и обидного, и стыдного. Он уже и уселся поудобнее, даже ногу закинул на ногу и вдруг неожиданно подумал: «Не смей, никого не пускай туда», поскучнел на глазах и сказал нехотя: — Не все у меня с моряками ладится. Кто-то из нас виноват... — Не рефлексируй. Ты эти самые рефлексии побоку. — Как это? — Очень просто: раз, два и в дамки. На службе китайских церемоний не должно быть. Эти самые церемонии для службы противопоказаны. Суханов пошел проводить одноклассника к трапу, но никаких катеров в тот час — ни своего, ни чужих — не оказалось на бакштове, и пришлось ждать, хотя по всему рейду, прыгая на легких волнах, сновало много всякой мелочи. Суханов обратил внимание, что среди этой сутолоки американских катеров не было. — А супостаты катерами пользуются редко, — со знанием дела сказал одноклассник. — Они все больше вертолетами. И в гости они, должно быть, друг к другу ходить не приучены. Это мы — Россия. Мы без гостевания не можем, а они живут так себе и — ничего. За Эгейским морем, за турецкими проливами, далеко-далеко осталась Россия: и город, сложенный из белого камня, и иссиня-зеленые бухты, возле которых сгрудился этот город, и раскоп, и Анин камень, и дом под зеленой крышей. Стало быть, там теперь его, Суханова, Госсия, ну, может, еще маленько и на Оке, ах да не все ли равно, где она, главное, что далеко — как это в той песне? — «далеко, где кочуют туманы». — А после Кубы куда вас пихнут? — спросил одноклассник, видимо собирая новости впрок, чтобы было потом чем поделиться в кают-компании. — Мы не идем на Кубу. — Суханов почувствовал себя виноватым перед одноклассником, что «Гангут» не шел на Кубу. — И вообще, я не знаю, куда мы идем. — Разве вам командир не объявлял? — удивился одноклассник. — Нет, он только сказал, что мы идем в село Селиванове, а потом уже, при выходе в океан, получим конкретное задание. — Так чего же ты письма не пишешь? — А зачем? Родителям я написал, с кем надо попрощался. — Право, чудак человек. Да ведь пока письма дойдут до России, пройдет не меньше полмесяца, а то и больше. По себе знаю. Одноклассник уже второй месяц, а точнее, тридцать четыре дня находился на службе и на этом основании мог судить свысока о вещах, которые еще были недоступны Суханову. — Так ты полагаешь, что следует написать? — И непременно. И переправь их ко мне на «Верный». А уж я потом их с первой оказией отошлю в Россию. Подвалил катер с «Адмирала», одноклассник откланялся и спустился по трапу в катер, зная, что отказа не будет, и катер сделает хоть пять кругов, но на «Верный» завернет обязательно, потому что к этому его обязывала флотская этика. Дослужившись до лейтенантских погон, Суханов еще ни разу не писал любовных писем и не представлял, как их пишут, ему даже казалось, что любое слово, легшее на бумагу, становится ложью. Ему не хотелось лжи, а она как будто сама сползала с кончика его пера, он боялся пошлости, а пошлость словно бы сама ложилась в строчку. Он отодвинул бумагу в сторону, порылся в столе и среди фотографий и открыток нашел пожелтевший снимок матери с отцом. Они снялись давно, но даже и для того давнишнего времени выглядели чопорными и старомодными, как все люди их сельского круга. Суханов смотрел на эту любительскую, местами потрешуюся фотографию, на этого несколько угрюмоватого, но довольно моложавого мужчину и милую, словно бы немного испуганную женщину, и трогательно думал: «Неужели они когда-то были вот такими, немного смешными и страшно молодыми? Тогда отец был старше меня на два года, а маме было на год меньше, чем теперь мне». Он перевернул фотографию и размашисто, из угла в угол, написал: «Наташа, это самое дорогое, что у меня есть. Они тут немного старомодные, но и в жизни такие. Они должны тебе понравиться. А полынь высохла и уже хорошо пахнет. Спасибо, что ты есть!» Он достал конверт, но почтового адреса дома под зеленой крышей он так и не узнал. Зато он помнил почтовый индекс города и улицу, на которой стояла музыкальная школа, и у него появилась уверенность, что это необычное письмо обязательно найдет адресата. Он не хотел брать у старпома разрешения, чтобы сходить на «Верный», вообще боялся просить чего-либо для себя, поэтому он вложил это письмо в другой конверт, надписав его: «Эсминец «Верный», группа акустиков, лейтенанту...» По такому или подобному адресу письма в селе Селиванове доходили до адресата в тот же день.