— Все воюешь? — спросил он, намекая на тяжбу с «культурниками». — Представь себе, набрался храбрости и пошел к члену Военного совета, не ударит же, думаю, а если и рявкнет, то устою. И представь себе, почти все выпросил. И те же люди, которые мне во всем отказывали, стали подписывать мои заявки почти не глядя. Раньше бы сказали: святы дела твои, господи. А я тебя спрошу проще: ты что-нибудь понимаешь в этих самых метаморфозах? — Чтобы объяснить эти метаморфозы, надобно было родиться великим трагиком, а я всего лишь, как тебе известно, обыкновенный командир обыкновенного БПК. Но почему тебе сразу было не пойти к чевээсу? — Если бы я сразу рванул наверх, меня могли бы и с лестницы спустить, — сказал, смеясь, Сокольников. — А я решил подниматься по ступенечкам: поднимусь, огляжусь и еще поднимусь. Ковалев подхватился с места и заходил по салону. — Черт знает что! Никто не знает, куда мы идем. Никто не представляет, на сколько мы уходим. А жмутся, как последние скупердяи. — По-моему, они на самом деле ничего не знают. — Ты так полагаешь? — озадаченно спросил Ковалев. — Нет, чевээс конечно же в курсе, а все прочие только туману на себя напускают. — Раньше чиновничество было только на гражданке, теперь оно, кажется, и к нам пожаловало. — А у нас его всегда было навалом. Ковалев вернулся за стол, искоса поглядел на Сокольникова. — Конечно, — сказал он, поморщась, — это не мое дело, но комбриг словно бы мимоходом — сам знаешь, как он умеет это делать, — спросил, а почему, дескать, твой Сокольников не женится? — На ком? — беспечно спросил Сокольников. — На отставной козе тети Глаши? — При чем тут коза, когда столько незамужних женщин. — Женщин незамужних много, но все они не мои. — Будто бы? — не поверил Ковалев. — Да уж верно... — Сокольников усмехнулся, пытаясь скрыть горечь. — В воскресенье — я уже тебе говорил — заглянул к Вожаковым. Поговорили по душам, и знаешь, какие горькие слова сказала мне Наташа? Игорь был командиром, понимаешь, — это ее слова, — командиром, а отцом стать позабыл, хотя и любил дочку. Ты сам давно ли был дома? — Тоже в воскресенье. Забежал после командующего. — Мог бы и еще сходить. Не на сутки ведь уходим. — Правильно, мог бы... Сам всех на корабле посадил, а себе режим наибольшего благоприятствия? — И скажут тогда эти горькие слова кому-нибудь другому: «А отцом он стать позабыл». — Сам жениться не хочешь, так не поучай других. Я, конечно, понимаю, что наши жены — женщины героические. Не будь они такими, и мы не становились бы командирами. Или... — он лукаво поглядел на Сокольникова, — оставались бы холостяками. — Ты за этим меня позвал? — спросил Сокольников. — В том числе и за этим. А за напоминание о Вожакове — спасибо. Я на самом деле выберу минуту и вырвусь домой. — Он помолчал. — Вот только надо подумать, когда Бруснецова отпустить. Сокольников поднялся, поняв, что эти разговоры, сколько ни веди их, все равно никогда не переговоришь. — Сейчас, с твоего разрешения, опять сойду по делам на берег и, как мы условились, прихвачу кого-нибудь из командиров групп. — Кого же именно? — живо поинтересовался Ковалев. — Не интригуй. Кого найду порасторопнее, того и возьму. — Перечить не стану, но старпома в известность все-таки поставь. — Поладим. Катер все равно у него просить. Вернувшись к себе, Сокольников справился у вахтенного офицера о порядке на сегодня отхода катеров от борта до Минной стенки, переоделся, постоял возле стола, походил по каюте и снова постоял, решая для себя, вправе ли он пригласить с собою на берег Суханова. «И что она нашла в нем? — подумал он о Суханове. — Приятен, в меру умен, в меру, прошу прощения... Но ведь это же не Игорь... Вот и пойми этих женщин». Ковалев не сказал Сокольникову — голова была забита не этим, — что собирается разрешить офицерам и мичманам сойти на берег в две очереди, правда прежде всего семейным, и только в том случае, если корабельные работы в основном будут завершены. Впрочем, две эти оговорки не имели для Сокольникова никакого значения, потому что он и главного не знал. Он позвонил дежурному по кораблю и попросил прислать к нему рассыльного, не желая вызывать Суханова по корабельной трансляции, чтобы не привлекать ненужного внимания. Ему казалось, что он нашел верное решение, и этого решения, раз уж оно верное, и следовало теперь придерживаться. Пока пришел рассыльный, пока он разыскивал Суханова и пока, наконец, тот появился, прошло не менее четверти часа. — По вашему приказанию... — почти недружелюбно представился Суханов, так и не решив для себя с того воскресенья, как ему держаться с Сокольниковым. — Минуточку, — сказал Сокольников, не обратив внимания на тональность сухановского голоса, и позвонил вахтенному офицеру, уточнив, когда отправляется на Минную стенку очередной катер. — Хорошо. Задержите минут на десять, — распорядился Сокольников, положил трубку и только тогда повернулся к Суханову. — Командир разрешил мне взять вас с собою на берег. Вы мне там ни с какой стороны не нужны, и у вас будет в запасе четыре полновесных часа, которые вы сможете использовать по собственному усмотрению. Это был подарок судьбы, и Суханов понял, что второго такого он не дождется, и если бы он исходил от любого другого начальствующего лица на корабле, он принял бы его немедленно и с благодарностью. Тогда все решалось как бы само собой. Но этот подарок вручал ему Сокольников, и Суханов неожиданно подумал, что не может принять его. Это было бы против всех его правил, которых у него, в общем-то, не было, но о которых он думал, что они у него есть. — У меня нет никакого усмотрения, товарищ капитан третьего ранга, и мне, как я полагаю, нечего делать на берегу. — Суханов скосил глаз на стол и увидел под стеклом фотографию того самого капитана второго ранга, портрет которого стоял на комоде и у Вожаковых. Он отвернулся и повторил: — У меня нет личного усмотрения. Сокольникова возмутили этот вызывающий мальчишеский тон и чуть заметная усмешка на губах Суханова, и он сказал уже с раздражением: — Я хотел сказать — для устройства личных дел. — У меня нет личных дел на берегу, товарищ капитан третьего ранга, — уже твердым голосом проговорил Суханов. «Ого!..» — подумал Сокольников. — Раз нет личных дел, не смею вас удерживать, — словно сразу устав, ровно сказал он. — Идите, Суханов, и занимайтесь делами службы. В этом тоже есть свой резон. Суханов прищелкнул каблуками, бросил руку к пилотке и круто повернулся — курсантская школа еще давала себя знать. «Для кого старался? — подумал Сокольников. — Перед кем бисер метал? У него, видите ли, нет личных дел на берегу... Ну нет так нет, на нет и суда нет». — Командир, — сказал он, позвонив Ковалеву. — Я немного погорячился — не нужен мне строевой офицер. И мичман не нужен. Обойдусь своими политрабочими. — Ну и правильно, — сказал Ковалев. — А то эти хождения на берег ничего доброго не принесут. Суханов вышел от Сокольникова, схватился за поручни трапа и съехал по-матросски на руках на свою — лейтенантскую — палубу, запер за собою дверь в каюте, плюхнулся на стул и вдруг почувствовал, что ему хочется заплакать. * * * Основную покраску закончили вскоре после обеда, и командир решил объехать «Гангут» на катере и посмотреть, что же теперь из всего этого получилось. Одно дело разглядывать краску, размазанную на фанере — «колер», — и совсем другое — видеть ее на бортах и надстройках корабля. Ковалев распорядился подать катер к трапу и вызвать к рубке вахтенного офицера, старпома и главного боцмана, сошел на катер первым, и мичман, бывший старшиной катера, лихо переложил руль, и катер, словно пришпоренный, отскочил от борта. Следовало бы сделать замечание мичману, но Ковалев, хотя и обратил внимание на этот резкий скачок, тем не менее, занятый своими мыслями, промолчал. С самого утра его мучил вопрос, зачем он вторично понадобился командующему. Все, что делалось в эти дни на борту «Гангута», командующему вероятно докладывали исправно, и поэтому он знал обстановку не хуже самого Ковалева. В эти дни Ковалеву стало известно, что почти такие же приказания получили и «Полтава» с «Азовом», только более льготные, что ли, и Ковалев уже подумывал, что не один «Гангут», а три корабля получат единое задание и, таким образом составленные в ОБК — отряд боевых кораблей, — выйдут в океан под флагом комбрига или даже командира эскадры, и тогда надежды, сомнения и тревоги последних дней отпадут сами по себе. Они обогнули «Гангут» по носу, и Ковалев осмотрел корабль сперва с теневой стороны, потом приказал перейти на солнечную, на которой уже и беседки все подняли, и баржа отошла, освободив таким образом весь обзор. Бруснецов с Козлюком затаили дыхание, и если Бруснецов еще оглядывал корабль, неотвязно думая, что они маленько засветлили его, то Козлюк, этот корабельный Рембрандт и Куииджи вкупе с Серовым, совсем отвернулся от борта. «Конечно... — думал он. — Я покрасил за свою жизнь десятки кораблей, а всем разве угодишь. Конечно... Мы ведь тоже не дураки какие-нибудь и все понимаем. Конечно...» — Покраской я доволен, — наконец сказал Ковалев и велел мичману править к трапу, только теперь сделав ему замечание: — А впредь рулем не балуйтесь и так сильно не перекладывайте его. — Есть, — сказал мичман. Бруснецов с Козлюком облегченно вздохнули, и Козлюк, воспрянув духом, неожиданно просиял: — Красавец!.. Хоть сегодня на парад. — Тебе бы все по парадам ходить, — добродушно проворчал Бруснецов, и катер легонько подвалил к нижней площадке трапа, обдав ее тихой волной. 3 Как и приказал командир, после обеда Бруснецов распорядился «корабельную интеллигенцию» на покраску не выводить — хватало и без них народу, — пусть, дескать, занимаются по своим планам боевой подготовки. За эти дни акустики словно бы отвыкли от своего поста и, садясь за «пианино», первым делом проверяли, уверенно ли стоят стулья и хорошо ли на них крутиться, поворачиваясь то к соседу слева, то к соседу справа. Ветошкин находился в соседнем помещении, где закладывал в машину учебную программу, которая потом выходила на станцию в виде естественных шумов надводных кораблей и лодок. Эти шумы следовало запеленговать, иначе говоря, вступить с ними в контакт и классифицировать, то есть распознать, какой это корабль (надводный или подводный, что было, в общем-то, легко), определить их пеленг и скорость и дать класс корабля — тут уже требовались навыки и то, что называется искрой божьей. Суханов еще не появлялся, Ветошкин возился в машинном отделении, видимо придумывая задачу посложнее, потом, кажется, пошел в агрегатную, и Рогов спросил Ловцова: