— Пойдешь, — сказал он убежденно. Она немного растерялась. — Почему вы так считаете? — Потому, что я хороший. Он на самом деле оказался хорошим. И после этих воспоминаний Наташе Павловне стало так горько, что она перецеловала Катеришку, нарезала полную охапку цветов, принарядилась, надев, правда, при этом как можно больше темного, сказала домашним, что собралась на кладбище, и пешочком, благо идти было недалеко, заброшенной тропинкой пересекла низинку, поднялась на косогор, по которому проходило шоссе, перешла на ту сторону и попала в лощинку, в которой с незапамятных времен хоронили отставных матросов, рыбаков и местных виноградарей, бывших в прошлом тоже матросами, и кладбище это называлось Матросской скорбью. Наташа Павловна долго сидела возле своего камня, сложив к его подножию цветы охапкой — так и Игорь дарил ей цветы, не букетами, а охапками, — ни о чем не думала, и слез у нее не было, только изредка повторяла: — Что же ты о нас-то не подумал? Солнце еще стояло высоко, надрывно гудели осы, и пели птицы, порхая в кустах. В России давно уже разгуливала осень, она подступала и к этому благословенному краю, но было ее еще немного, и вся она едва трепетала на кончиках листьев, как бы даже сама не веря в свое пришествие. На кладбище не залетал ветер, только изредка на шоссе вскрикивали автомобили, на всякий случай предупреждая зазевавшихся пешеходов. — Что же ты о нас-то не подумал? Наташа Павловна раньше боялась кладбищ, обходя их стороной. Они наводили на нее тоску. Она вспомнила, что и лошади, говаривал дед, тоже не любили кладбищ, видимо, была сокрыта в них таинственная, в некотором роде мистическая сила, которая могла навевать ужас не на одних только людей. Теперь Наташа Павловна уже не обходила стороной кладбище, даже чувствуя приближение тоски, когда хотелось побыть одной, она шла сюда. Тут ей никто не мешал, и она никому не мешала. Тут каждый был сам по себе, и она тоже оставалась одна. Здесь лежали Вожаковы, она ни одного из них не знала. Они ушли раньше, чем она появилась на свет, только разглядывая с Игорем старые альбомы, подолгу всматривалась в пожелтевшие фотографии строгих боцманов и боцманматов. Все Вожаковы без исключения были моряками, побывали во многих передрягах, одному даже выпала соленая Цусима, но куда бы их судьба ни забрасывала, помирать неизменно они возвращались домой. Один Игорь Вожаков нарушил фамильную традицию. — Что же ты о нас-то не подумал? Наташа Павловна неожиданно почувствовала, что ей стало страшно. Она инстинктивно оглянулась и, ничего не заметив, осталась сидеть. Над кладбищем продолжала висеть та же осязаемая духота, воздух, казалось, был так жарок и плотен, что даже сгибал ветви деревьев. Пахло перебродившим соком, полынью и сухой землей. Как бы испытывая себя, Наташа Павловна продолжала сидеть, но ей становилось все страшнее. Наконец она не выдержала, быстро поднялась, поклонилась камню и пошла прочь. Мимо могил было бы ближе, но могилы уже пугали, и Наташа Павловна выбралась на дорожку, делившую кладбище надвое. «Господи, — подумала она, — кого и чего я боюсь? Ведь здесь никого нет...» Возле кладбищенских ворот стояла согбенная старуха с cерыми патлами, выбивавшимися из-под черного платка. В руке она держала букетик привядших геранек, видимо, продавала. — Касатушка, — скрипучим голосом позвала старуха и кольнула Наташу Павловну острыми черными угольками. — Купи цветики. Цветы были уже не нужны, но старуха так настойчиво глядела, что Наташа Павловна невольно смутилась и достала из сумочки трешку. Она потом так и не поняла, зачем влезла в городской автобус — дел в городе у нее не было, — и вдруг решила зайти к Сокольникову. У нее появилась цель, и сразу стало легко, даже недавние страхи показались ей призрачными. «Что это я на себя напустила? — опять сердито подумала она. — Десятки раз ходила одна, а тут... Вот дуреха!» Наташа Павловна не совсем отчетливо помнила дом, в котором жил Сокольников — были у него с Игорем раза два, не больше, — сошла на остановке, показавшейся знакомой, огляделась и поняла, что не доехала, по дожидаться следующего автобуса не стала. Она немного поплутала, но в конце концов нашла и облупившийся дом — возле города было полно белого камня, а дома теперь собирали из серых панелей, — и обшарпанную дверь, так с тех пор и не покрашенную, поднялась на третий этаж и начала растерянно озираться. На площадке оказалось четыре двери, и она забыла, в какую ей следовало позвонить. Сперва хотела нажать на пуговку крайней двери, потом позвонила в среднюю. За дверью долго было тихо. Наташа Павловна нажала пуговку еще раз. Там зашаркали ноги, и дребезжащий голос спросил: — Кого надоть? — Сокольников, кажется, здесь живет? Старушка там за дверью подумала. — А его нетути. — Она повернула замок, открыла дверь и, махнув рукой в глубь квартиры, сказала: — Вон его комната, только он давно уже дома не появлялся. — Как давно? — для приличия спросила Наташа Павловна. Старушка оглядела ее, как бы прикидывая, кем бы Наташа Павловна могла приходиться Сокольникову. Чувствовалось, что Наташа Павловна понравилась старушке, и та, отступив в сторону, как бы приглашая зайти в квартиру, задумалась. — А чтоб не соврать, так недели две будет. В это вот воскресенье за ним матросик приходил, так долго на лестнице сидел. Не знаю — дождался ли. «На «Гангуте» что-то случилось», — машинально отметила Наташа Павловна и поняла, что делать тут ей больше нечего. — Если появится скоро, то сказать, кто приходил? — Скажите — Наташа Павловна. — Наташа Павловна задержалась в дверях и оглянулась: — Жена друга. Покойного. — Передам непременно, — заверещала старушка и затворила дверь только тогда, когда хлопнула дверь в подъезде. «Не надо было называться, — подумала Наташа Павловна. — Ведь ему в голову всякое теперь взбредет. И приезжать не надо было...» Она решила вернуться на кладбище и еще посидеть возле камня, но, когда автобус пришел на остановку Матросской скорби, она тихо побрела к раскопу. Дома она не сказала, что заезжала к Сокольникову, хотела умолчать и про свои страхи, а потом все-таки не выдержала. Отправив Катеришку спать, грустно пожаловалась: — Что со мной было, я и теперь не пойму. В какой-то момент мной овладел такой страх, что мне показалось, будто схожу с ума. Даже затылок стал холодеть... Они долго в этот вечер говорили о таинственных связях, которые порой возникают между людьми, но говорили недомолвками, как бы иносказательно, потому что истинные мысли словно бы держали про себя, боясь даже в своем кругу выглядеть смешными. «Вздор все это, — подумал Иван Сергеевич, когда Мария Семеновна сказала, что «не иначе это Игорь в землю просится», — вздор... — Он распахнул ставни, схватился за бинокль и начал оглядывать внутренний рейд. — Конечно же, вздор...» Он первым почувствовал, что в доме снова воцарился мир, и был искренне рад этому. «А Суханов, что ж, пусть приходит, — пробормотал он. — Пусть поселяется — места всем хватит». Вечер был дивный — тихий, ровный, словно бы приглаженный; легкий бриз едва спускался с холмов, на которых стоял белый город, и, шелестя резными листьями акаций, наплывал на Анин камень и густо синил успокаивающуюся воду. Иван Сергеевич опустил бинокль: он сумел рассмотреть не только номер корабля, но и его название. — «Гангут»... Видимо, куда-то далеко собрался. Наташа Павловна растерянно улыбнулась и машинально перебрала тонкими пальцами пуговички на кофте. «Счастливого плаванья, — подумала она, — молодые красивые лейтенанты. Может, и вы когда-то станете командирами». Глава шестая 1 К исходу четвертых суток стало ясно, что «Гангут» в отпущенные командующим шесть суток укладывается. Командир вызвал к себе старпома с главным боцманом, велел приготовить образцы краски и, когда те были готовы, выбрал не слишком яркую, чтобы корабль терялся в самой легкой дымке, на всякий случай спросил Козлюка: — Краски хватает? Козлюк вздохнул, как будто решал для себя непосильную задачу, и, вздохнув еще, сказал не очень уверенно: — Должно хватить. — А может, еще и останется? Козлюк опять вздохнул. — Должно остаться. — Куда же ты этот остаток денешь? — заинтересовался Ковалев. — Остаток есть не просит, товарищ командир. — Ну, иди, — сказал Ковалев, — готовь пульверизаторы, валики, кисти, беседки. Завтра одним заходом должны покраситься. — Ежели, как говорится, всем миром... — Иди-иди, — нетерпеливо промолвил Ковалев. — У меня и без твоей покраски дел полно. Со старпомом потом, если что не так, решишь. Козлюк величаво — все-таки он был большой оригинал, главный боцман с «Гангута», впрочем, главные боцмана и всегда-то были оригиналами — выплыл в коридор, и тогда командир сказал Бруснецову: — Сегодня вытянемся на рейд. Погода прекрасная, и на завтра обещают такую же. — Управимся... — Бруснецов помолчал. — Командующий больше не звонил? — Я комбригу доложил, а он пусть сам по команде расстарается. Потом пришел Сокольников, вызвали Романюка с Ведерниковым, командиром БЧ-5, интенданта и долго считали, подсчитывали и пересчитывали все, что было завезено, уложено и принайтовано в шахтах, погребах, баталерках и кладовках. Заправляться водой и топливом решили на рейде в ночь перед отходом, с тем чтобы успеть помыть команду и дать ей возможность постираться, а это уже при самом разумном расходовании воды опорожнило бы одну цистерну едва ли не до дна. Опыт корабельной жизни складывался, к счастью, не годами и даже не десятилетиями, а веками, поэтому уже отработались схемы, которые надлежало только исполнить в разумном порядке, но жизнь, в особенности вдали от родных берегов, в каждом походе ставила новые кочки и порожки — за них цеплялись и самые опытные, и, чтобы поменьше было этих цеплений, приходилось взвешивать все «за» и «против», вспоминая недавние свои и чужие походы. — А помните, на «Адмирале» катер волной разбило? — Принайтовали, видимо, плохо или кильблоки высокие. — Старпом, ты хорошо проверил спасательные средства? — Так точно, сам все осмотрел.