Пока грузили артиллерийские снаряды, Бруснецов не вмешивался в действия командира БЧ-2 Романюка, который распоряжался довольно толково, но как только подвезли ракеты, тут уж он больше не отлучался от шахт, хотя и в других местах требовался его хозяйский глаз. Ковалев тоже старался поменьше мешать действиям своего старшего помощника: лишний раз понукать — только вредить делу. Он помогал Голайбе корректировать карты, просматривал карты узкостей, иначе говоря — проливов, которыми им предстояло проходить, принимал старших специалистов, когда у тех возникали какие-либо сомнения. Ближе к обеду к нему поднялся Бруснецов и бесстрастным голосом доложил, что ракеты одного класса, и другого, и третьего погружены, артиллерийские погреба опечатаны, а после обеда начнут поступать глубинные бомбы и загружаться торпедные аппараты. — Хорошо, — сказал Ковалев, не приглашая Бруснецова садиться. — До темноты... — он сказал не «до такого-то часа», понимая, что это не реально, а «до темноты», — расстараетесь с погрузкой? Бруснецову тоже не хотелось давать конкретного ответа — часть корабельных работ он предполагал отнести на завтра, но командир смотрел на него в упор, и холодный блеск его серых глаз не предвещал ничего хорошего. — Так точно, — подавив вздох, сказал Бруснецов. — Вот и хорошо, — совсем по-простецки сказал Ковалев. — Если завтра пошабашим, то запросим «добро» и вытянемся на рейд. Дни стоят хорошие, и покраситься лучше там. — Это резонно, — согласился Бруснецов. А Сокольников в тот час был в политуправлении, где ему небольшой чин в популярной форме излагал, чем следует заняться на походе и чего делать не следует. Сокольников уже научился не возражать, молча кивал головой, потом спросил с невинным видом: — Так сколько картин позволительно будет взять с собою? — Он имел в виду кинофильмы. — Полсотни, наверное, хватит... Этот небольшой чин сперва поперхнулся, потом замахал руками. — Что ты, что ты... — сказал он испуганно. — Я на одних лозунгах всю работу не построю. Мне нужны картины. Хорошие, — сказал Сокольников. — А не «Хитрость старого Ашира». — Ну, ты даешь, — уже весело сказал небольшой чин. — Я прошу также в порядке обменного фонда дать мне из библиотеки тысячи две томов художественной литературы. — Ты, однако, даешь... — не очень уверенно заметил небольшой чин. Словом, корабельную краску и кинофильмы пришлось выбивать едва ли не с равным упорством и хитростью. А Суханов тем временем принимал к борту очередную баржу, покрикивал на концевых, которые заводили швартовы: — Не на тот же кнехт... Тяни дальше... Да ноги береги! Он был молодой лейтенант — это так, но у него за спиной были пять увесистых курсантских лет, в которые он с лихвой натаскался швартовых концов, и если он чего-то еще не понимал в своем лейтенантском деле, то швабрить палубу он умел в совершенстве и швартовы принимал, как заправский боцман. Он взял у концевого брезентовые рукавицы, лихо накинул огон, этакую вечную петлю, на кнехт, осадил его ногой, чтобы сел плотнее. Общая работа, которая в этот день особенно спорилась, словно бы возбуждала его, и ему было радостно, что он крутился в этой работе как белка в колесе. Посидев у командира минут десять — не больше, Бруснецов опять спустился на палубу, заметил издали оживленно-радостного Суханова, обратил внимание на его руки в огромных брезентовых рукавицах, которые тот не успел вернуть концевому, хотел строго заметить, что в обязанности вахтенного офицера не входит таскать концы, но вдруг понял, что делать этого не следует, улыбнулся ему и махнул рукой, чтобы не шел представляться. Более удобного времени Блинов, видимо, выбрать не мог — впрочем, он ничего и не выбирал, — отыскал старпома на шкафуте и молча подал ему журнал больных, коих ему предстояло свезти на берег в поликлинику. Все еще улыбаясь, глядя на Суханова — себя, должно быть, вспомнил, — Бруснецов машинально взял журнал из рук Блинова, быстро пробежал глазами фамилии и размашисто расписался. — Также и Суханову надлежит показаться хирургу и невропатологу. Бруснецов изумленно поднял глаза на Блинова: — Помилуйте, а Суханов с какой стати решил затесаться в это почтенное общество? Блинов с ученым видом закатил глаза. — Видите ли, товарищ капитан третьего ранга, случай неопределенный, но, по всей видимости, — радикулит. Необходимо перед походом проконсультироваться со специалистом. — Та-ак, значит, со специалистом? Вахтенный офицер, — громко позвал Бруснецов, — потрудитесь подойти ко мне. Суханов скинул с правой руки брезентовую рукавицу, все еще радостными глазами поглядывая на старпома и не понимая, зачем он ему понадобился, резво подошел и представился: — Вахтенный офицер лейтенант Суханов. — Суханов, что у нас там с винтами? — Минут через десять водолазы закончат работу, — сказал Суханов, снимая и другую рукавицу. — Хорошо... Пойдем-ка посмотрим. А кстати, как вы себя чувствуете? Поясница не побаливает? Блинов начал мигать Суханову, но тот вперился в старпома, явно глупея на глазах, и сказал неуверенно: — Никак нет. — А спина? Суханов растерялся окончательно, удивленно спросил сам: — А с чего бы ей болеть? Снарядов я вчера не таскал... — Вот и я думаю — с чего бы ей болеть? Ну а если все-таки заболит, заворачивайтесь на ночь в холодную мокрую простыню, а утром принимайте ледяной душ. Вы меня поняли, Суханов? — Так точно. — Идите на корму к водолазам. Сейчас я туда подойду. — И Бруснецов повернулся к Блинову, оглядел его и слева и справа. — Вы что заканчивали, Блинов? — Первый Московский... — Ну так вот, Блинов, если бы заканчивали Военно-медицинскую академию, я бы с вас за эти штучки три шкуры спустил. Но так как вы заканчивали Первый Московский и, по сути дела, еще являетесь сугубо штатским человеком, на первый раз я даже не доложу командиру. Второго раза у меня просто не бывает. Поименуйте всех в вахтенном журнале, и после обеда катер в вашем распоряжении. Оставив огорошенного Блинова на шкафуте, Бруснецов скорыми шагами поспешил на ют... А через час с берега вернулся Сокольников, лицо у него было красное и разгневанное, он молча глянул на Суханова, чуть приостановился и прошел мимо. Командиру он сказал: — Снарядов дают, сколько ни запроси. И с ракетами не жмутся. А когда дело доходит до книг с фильмами, то тут уж извини подвинься. Еле магнитофон выпросил. Ковалев захохотал: — Говорили же — не ходи в политрабочие. — Ладно тебе... С твоего позволения завтра возьму кого-нибудь из строевых офицеров или какого-нибудь мичманца пошустрее. Опять пойду драться. — Своих мало? — спросил с неудовольствием Ковалев, не терпевший, когда отвлекали офицеров от их прямых обязанностей. — Свои все в разгоне, — сказал в сторону Сокольников. Даже себе он не хотел признаваться в том, что таким образом решил представить Суханову возможность побывать в доме возле Аниного камня. «Да-да, — думал он при этом. — Конечно же — да...» — Добро. Только ты уж расстарайся. А то опять придется в тридцать пятый раз смотреть «Хитрость старого Ашира». 5 После воскресенья в доме возле Аниного камня никто толком не мог понять, что же произошло, но все понимали, что размеренная жизнь как бы споткнулась о порожек. Только Катеришка оставалась по-прежнему ровно-веселой, и ее загорело-персиковая мордашка приятно выделялась среди постных лиц взрослых. Каждый считал себя виноватым и никак не мог понять, в чем же его вина. Ивану Сергеевичу казалось, что он не сказал по-мужски Суханову того главного, что делает потом мужчин другими, как бы отпугнул его своей угловатостью, но в то же время думал: «А если он такой слабонервный, то и печалиться нечего. Ушел и ушел...» По его твердому убеждению, Суханов по сравнению с его Игорем был еще жидковат, и если бы дело касалось только его, Ивана Сергеевича, то и... Но ведь за всем этим стояла Наташа, которая, видно, что-то нашла в этом лейтенанте, и Ивану Сергеевичу было и обидно и досадно, что он должен теперь мучиться, будто сделал что-то не так. «Ну понятно, — думал он, — какое бы горе ни случилось, природа все равно возьмет свое, но при чем здесь Суханов? Есть же Сокольников, чего бы еще лучше желать? Да ведь нет же... Вот и возьмите их за рупь двадцать...» Он решил ни во что не вмешиваться — как идет, ну и пусть себе идет, захочет появляться на их пороге, милости просим, не захочет — скатертью дорожка, но тем не менее сердце у него продолжало покалывать, и он словно неприкаянный бродил из дома в сад, из сада на берег бухты, подолгу сидел на орудийном стволе, наблюдая за ракетными катерами, которые уходили в море, и думал свою невеселую думу о том, что не заслужил он, Иван Сергеевич Вожаков, такой судьбы, сделавшей финт в конце жизни. Дом разорила война — отстроился, ранен был дважды, один раз в морской пехоте под Сталинградом, — зажило, первенец под бомбежкой погиб — жена после войны Игоря принесла, в двадцать восемь лет стал командиром лодки — все удивлялись. Наташу Игорь привел, думали — молоденькая, а она сразу пришлась ко двору, Катеришка зазвенела колокольчиком, был бы жив Игорь, и еще внуки появились бы, и вдруг все в ту тягостную осеннюю ночь пошло прахом. «Ох, горе, горе», — думал Иван Сергеевич. И Мария Семеновна чувствовала себя виноватой, но вина ее не складывалась в конкретные или ощутимые проступки, а была лишь в том, что она не сумела раньше переговорить с Наташей о том, как та решила строить свою дальнейшую судьбу, и получалось теперь, что любой Наташин шаг был словно бы против воли Марии Семеновны, которой хотелось только одного, чтобы Наташа с Катеришкой оставались при них как можно дольше. Вину свою она чувствовала еще и в том, что не заметила, когда Наташа сумела оправиться от своего горя. Мария-то Семеновна понимала, что дело было совсем не в Суханове. Не будь Суханова, появился бы кто-то другой, главное, что он должен был появиться, и Мария Семеновна, будучи женщиной наблюдательной, должна была почувствовать раньше Ивана Сергеевича и не почувствовала. Наташа Павловна понимала, что обидела своих стариков, которых и любила, и была предана им, наверное, не следовало бы вводить в дом Суханова, не решив прежде для себя, кто он для нее, впрочем, материнским своим сердцем она почувствовала, что больше всего его, кажется, напугало присутствие Катеришки, и, значит, на этом уже следовало ставить точку. Она и поставила ее, как думалось ей, сказав в первую же встречу, что им не следует больше встречаться, прозрачно намекнув, что у нее уже все позади, а у него все еще впереди. Но хотя точку она и поставила, к вечеру понедельника, в тот самый день, когда на «Гангуте» запретили сход офицеров на берег, она дольше обычного задержалась в школе, проводя там неурочные занятия, а потом, схватив такси, тотчас помчалась домой, но Суханов не появился в школе, не приходил он и в дом возле Аниного камня. Мария Семеновна, должно быть, поняла ее состояние: — Не объявлялся, голубушка. И Иван Сергеевич тоже сказал: — На вахте сегодня, вот и не придет. А завтра сменится и прибежит как миленький. На другой день Суханов опять не появился, не было его и на третий день, и тогда Наташа Павловна поняла, что ждать больше нечего. «Вот и хорошо, — успокаиваясь, подумала она. — Вот и прекрасно. Игорь не испугался бы. Игорь вообще ничего не боялся». Она вспомнила свой первый бальный вечер в Мраморном зале. Он высмотрел ее среди многих хорошеньких лиц и, провожая потом домой, сказал: — А я на тебе женюсь. Он показался ей старым, но в то же время ей льстило, что солидный, уже в чинах, офицер увлекся ею, девчонкой, и она стала с ним кокетничать, боясь в то же время, что он начнет к ней приставать. — А я не пойду за вас.