— Зато здорово. Ни один комар носу не подточит, включая дяденьку старпома. Суханов недоверчиво поглядел на Блинова: — Может, тебе самому хочется сойти на берег? — Мне этот берег уже обрыдл. Я жду не дождусь, когда наш геройский бриг наполнит ветром свои паруса и умчит нас в неведомые широты. Люблю я эти самые странствия, оттого и карьерой, можно сказать, пожертвовал. Впрочем, я не откажусь и завтра повторить поджарку по-суворовски в нашем прекрасном и гостеприимном ДОФе. Суханов обхватил голову и начал потихоньку покачиваться, как бы понуждая себя думать, по крайней мере так считал Блинов, но Суханов не думал, потому что был не в состоянии думать, а только сосредоточенно повторял одну и ту же фразу: «Так о чем мечтал тот симпатичный юноша, которому адмирал вручал кортик с погонами? Так, собственно, о чем он мечтал и мечтал ли он о чем-то? Так, собственно...» Он мог повторять это бесконечно, не вдаваясь в смысл самих слов. — Маэстро, я жду вашего решения! В дверь постучали. Суханов поднял голову и промолчал. В дверь опять стукнули, и в каюту заглянул Ветошкин. — А я думал, вас нет, — сказал он разочарованно. — Там велено краску получать. — Заходи, заходи, — сказал за Суханова Блинов. — У меня тут дело первоочередной важности, а ты со своей краской. Краска, мичман, мираж. — Он кивнул головой в сторону Суханова. — Лейтенант твой малость того... Вроде бы как приболел. Ветошкин не очень поверил Блинову, но в то же время удивленно поглядел на Суханова, а спросил все-таки у Блинова: — А что с ним? Съел, что ли, чего? Так это пустое дело. Марганцовки стакан хлопнул, два пальца в рот — и ходи как новенький. — Ну, ты, — сказал ему Блинов, — эскулап из Бердянска: два пальца в рот — и рожа набок... Радикулит, слышал такую болезнь? Застарелый, правда, с нашей точки зрения — пустячок, но... Поход ведь, надо проконсультироваться. Ветошкин от этого потока слов маленько ошалел, но главное — он не понял, обидеться ли ему на «эскулапа из Бердянска» или не обижаться, но тотчас же цепким своим умом сообразил, что обижаться пока не следует во всех отношениях: ссора с корабельными медиками еще никому пользу не приносила, к тому же этот медик был другом его лейтенанта. — Проконсультироваться, конечно, следует, — сказал Ветошкин рассудительно, но тут же выразил сомнение: — Только ведь рейдовый сбор. Сам командир и тот на борту сидит... — Брат Ветошкин, — грустным голосом сказал Блинов, — не надо прописных истин. Рейдовые сборы рейдовыми сборами, а здоровье человека в нашем обществе превыше всего. (Ветошкин понимал, что Блинов дурачит его, но слова были такие, что не внимать им было никак нельзя, и он стоял дурак дураком, переминаясь с ноги на ногу.) Сам ведь небось об этом талдычишь на политзанятиях морякам? Ветошкин обиделся, но виду опять не показал. — Ничего я не талдычу, а если что и говорю, то беру конспект у товарища лейтенанта. — Он с минуту подумал. — Там все правильно написано. А вы говорите — талдычишь, — наконец высказал он свою обиду. Суханов поднялся и заходил по каюте, стараясь не задеть ни того, ни другого, потом подошел к Ветошкину, взял его за плечи, силой усадил на стул. — Хватит вам ерничать, — сердито сказал Суханов, опять походил по каюте и остановился перед Ветошкиным. — Влюбился я, мичман, вот и вся моя болезнь. Ветошкин прямо-таки расплылся в улыбке, и лицо у него стало доброе, по-бабьи — даже при усах! — глуповатое и немного грустное. — Так это хорошо, товарищ лейтенант. — Суханов хотел было возразить, но Ветошкин не дал ему говорить. — Хуже, когда ждешь-ждешь такую болезнь, а она все не приходит. — Побойся бога, мичман, — сказал ему Блинов. — Куча ребятишек, а все туда же: «Ждешь-ждешь». — Так я не о себе, а о товарище лейтенанте. «Дурак ты, Ветошкин, — подумал Блинов. — И уши-то у тебя соленые». — Тут уж, мичман, не поймешь — хорошо это или плохо. — Суханов опять замотался по каюте, решая, открыться ли перед ними или чихнуть на все и промолчать, но молчать уже сил не было. — Замужем она была. Но это дело десятое. Свекр у нее со свекровью. Но и это побоку. — Ветошкин с Блиновым переглянулись, и у Ветошкина в глазах промелькнула настороженность, а у Блинова даже нечто вроде растерянности. — Девочка у нее. Хорошенькая такая. — Суханов застенчиво улыбнулся. — Катеришкой зовут. Блинов ожидал всего, но только не этого, и даже присвистнул. — Ты даешь, Суханов. Стоит оставить без присмотра на один день — и пожалуйте вам, извольте бриться. Не-ет, больше без моего присмотра ни шагу. Без намордника — только до Минной стенки. — Заткнись ты со своим намордником, — обозлился Суханов. — И без тебя тошно. — Ни-ни, — перебил его Блинов. — Не только намордник, но и поводок придется давать не слишком длинный. — Да любите ли вы ее? — тихо спросил Ветошкин. Суханов подхватился, тотчас наткнулся на ноги Блинова, шарахнулся в другую сторону, уперся в Ветошкина, постоял у иллюминатора, за которым синий дрожащий воздух постепенно успокаивался, а вода становилась фиолетово-черной. — Ладно, Блинов, — сказал наконец он как о деле решенном, которое перерешать уже не собирался. — Пиши меня в свою сволочную книгу. Пусть у меня будет радикулит. Пусть у меня будет холецистит. Только сделай так, чтобы меня на берегу не оставили. Без моря мне — петля. Я о нем с пеленок мечтал. Он сел напротив Блинова с Ветошкиным, сложив руки на коленях, как бы тем самым говоря: я сказал, а теперь ваше дело судить меня. Конечно, все было бы намного проще, если бы он мог пойти — ну не к Сокольникову же, разумеется! — к Бруснецову, допустим, и сказать ему, что на берегу у него объявилась невеста (вот так-то, дорогой товарищ старпом!) и эта невеста может подумать черт знает что, и Бруснецов покряхтел бы, покряхтел, но часа-то два нашел бы. Их Суханову вполне хватило бы — по крайней мере он так считал, — но не мог он пойти к Бруснецову, и о Наташе Павловне он никому ничего не хотел рассказывать, и вообще он решил теперь помалкивать — пошел, так оглядываться не стоит, и пусть Блинов сам чего-нибудь придумает. Но Блинов неожиданно — без всякой деланности — изменился в лице, которое стало у него довольно жестким и неприятным, и быстро сказал, почти прокричал: — Не-ет, ты здоров как бугай. Это я где угодно засвидетельствую. И не смей подбивать меня, чтобы я обманывал свое родное, любимое начальство. Мы, братец, хорошие, мы, братец, не чета вам, примерные. Для меня морское товарищество — превыше всего. — Блинов поднял указательный палец, как бы поставив на этом месте восклицание, и Суханов с Ветошкиным так и не поняли, юродствует он или говорит святую правду. Только теперь Суханову вдруг показалось, что Блинов совсем не тот, за кого он себя выдает, но не успел задержаться на этой мысли — Блинов снова начал витийствовать: — А тут, видите ли, свекр, свекровь, муж, чадо, домочадцы. Да ты хоть, понимаешь, дорогой лейтенант Суханов, что сие такое? Нет, дорогой лейтенант Суханов, ты явно ничего не понимаешь, и поэтому я не пойду ни к дяденьке старпому, ни к своему флажку, хотя мужик он славный, гуманный, не чета нам с тобой. Я не стану вешать им на уши лапшу во имя чьих-то деток. Сиди, лейтенант Суханов, на борту и правь службу, как любит выражаться наш дяденька старпом. И помни: каждый прожитый с пользой для службы день неминуемо приближает тебя к адмиральским звездам. Аминь. — Значит, не поможешь? — угрюмо спросил Суханов. — Суханов, перед вами выступал знаменитый Плевако, и ты ни черта не понял, — весело сказал Блинов. — Нет и нет. И не проси. Свекр. Свекровь. Дочь. Не слишком ли много на одного лейтенанта? — Зачем вы уж так? — негромко попенял Ветошкин. — У человека, можно сказать... — Мичман, — перебил его Блинов, — объявлены же рейдовые сборы. Вы хоть понимаете, что это такое? В Ветошкине, как и догадывался об этом Блинов, проснулся службист, и он, вскинув руку к пилотке, довольно уверенно сказал: — Так точно. — Обожаю понятливых. — Ладно, черт с тобой. Только и мне не всю лапшу вешай на уши, — обиженно заметил Суханов и махнул рукой. — Оставь маленько и для своего обожаемого начальства... Мичман, что у нас там на завтра? Ветошкин достал записную книжку. — По плану старпома выделяем пять человек в расходное подразделение, — сказал Ветошкин и поднял глаза на Суханова. — Выдели сам. — Суханов помолчал. — Остальных всех на матчасть. Да... — Он опять помолчал и сказал в сторону: — Шепните там Ловцову или кому-нибудь, что я за Петра Федоровича на них зла не держу. Сам был виноват. — Так точно, — сказал Ветошкин, хотя явно было, что на этот раз «так точно» пришлись не к месту, но ни сам Ветошкин, ни Суханов не придали этому значения, только Блинов тонко усмехнулся: — Вот как все прекрасно в благородном семействе. — Жить-то все равно надо, — сказал Ветошкин. Он, наверное, сочинил бы и еще какую-нибудь сентенцию, но прогремели колокола громкого боя, и вахтенный офицер приказал строиться на вечернюю поверку. Ветошкин поправил двумя руками пилотку и вышел первым. — Ты не серчай на меня, — сказал Блинов. — И рад бы в рай, да грехи не пускают. — Черт с тобой, — скучным голосом повторил Суханов. — Сам что-нибудь присочиню. — Сходи к Сокольникову. Суханов внимательно — прямо в глаза — поглядел на Блинова и усмехнулся: — В этом деле мы сами грамотные... Когда они поднялись на ют, моряки уже томились вдоль бортов. Наконец появился Бруснецов, встреченный командой «Смирно!», и милостиво разрешил начать поверку. Он только что был у командира, который хотя и не выразил удовлетворения прожитым днем, но и о «неполном служебном соответствии» тоже больше не заикался — взяв разгон, аврал уже катил на всех парах, и теперь только следовало не опустить эти пары ниже марки. 4 Первая баржа с боезапасом ошвартовалась ранним утром, потом стали подъезжать машины, и Бруснецов приказал вызывать наверх всех, включая и корабельную интеллигенцию — акустиков, радистов и им подобных, которые обычно от этих работ не то чтобы отлынивали, а считали их чужими — ракетчиков, комендоров, минеров. На этот раз «чужих» работ не было, и Ветошкин покряхтел-покряхтел, хотел все-таки пару-тройку человек зажилить — своей работы было невпроворот, — но Суханов прикрикнул на него, и Ветошкин только махнул рукой: «А... Да забирайте всех! Будто мне больше других надо. Не, дорогой товарищ лейтенант, он же Суханов и он же Юрий Сергеевич, мне больше других не надо». По той простой причине, что большая часть учебного боезапаса свозилась на берег, заменяясь настоящим, все уже начинали понимать и без объявления, что поход предстоял нешутейный, и вопросов больше не задавали: куда пойдем? зачем пойдем? Пойдем — и точка, тем более что на эти вопросы не ответил бы и сам командир. Впрочем, Ковалев уже кое-что знал. Ему, например, в штабе сообщили, что в Средиземном море он сразу направится в село Селиваново — так моряки окрестили одну из якорных стоянок в открытом море, иначе говоря, точку, — примкнет к ОБК (отряду боевых кораблей), который направится с дружеским визитом на Кубу. Такова была в окончательном виде первая и неглавная часть задачи, которую ставил перед «Гангутом» командующий. Он сам следил за ходом подготовки и несколько раз звонил Ковалеву, который неизменно докладывал, что все идет по плану и к исходу шестых суток корабль будет полностью изготовлен к бою и походу. — Добро, — говорил командующий и, отключив связь, оглядывал карту и мысленно проделывал тот путь, который предстоял «Гангуту». И хотя он уже отрезал, но все еще продолжал отмерять. Дело было не только и не столько в самом задании, хотя оно носило главенствующую цель, а в том еще, в чьи руки через десять — пятнадцать лет предстояло передать дело, научились ли нынешние командиры БПК, лодок и крейсеров мыслить категориями Мирового океана или их мышление осталось на прежнем уровне «отсюда и досюда», когда флота были прибрежными и каждый переход, скажем из Кронштадта в Балтийск, считался едва ли не геройским деянием. Кое-кто из совсем глубоких стариков, доживавших свой век в отставке, помнил еще, когда Маркизова лужа для Краснознаменного Балтийского флота была едва ли не альфой и омегой штурманского искусства, потому что поход до Гогланда считался почти хождением за три моря. Флоту Мирового океана требовались люди, мыслящие этими категориями, а рождались эти категории опять-таки в Мировом океане. Поэтому на подстраховку «Гангуту» командующий готовил «Полтаву», оставив в ближайшем резерве «Азов». Командующий хорошо понимал, что чем больше сейчас побывает людей в деле, тем больший выбор у него окажется потом. Одно как бы рождало другое. Командующий стал командиром корабля в пору прибрежного флота, когда было много расхожих фраз о том, что нам и это не надо, а то и вовсе от лукавого, потому что мы и без всего этого хорошие. Он один из немногих осознавал, что и это нам надо, и это будет нелишнее, едва ли не первым вышел в Мировой океан и там понял, что мышление его безнадежно устарело, а мыслить по-иному тогда он просто не мог. Одно дело — приобретать, и совсем другое — родиться с этим, поэтому он с высоты холма — штаб находился на холме, — как старый беркут, высматривал молодых командиров, которых создавало новое время. Ковалев пришел на флот, когда он по старинке еще считался прибрежным, но по существу становился океанским. Первые лейтенантские шаги он сделал в океане, и его уже неоднократно обдували тревожные и весьма неприятные ветры низких широт, а того, кто привык встречать всполохи северных сияний и багряные южные зори на ходовом мостике, уже трудно вернуть на внутренние и внешние рейды. Первую вахту в то сумасшедшее утро стоял Суханов: не успевали принять одну баржу, как за ней подваливала другая, потом многотрудные тягачи подвозили контейнеры, и все это надо было пришвартовать, принять, вызвать наверх то одно, то другое подразделение, успеть забежать в рубку, чтобы сделать черновые наброски — все деяния, происходящие на корабле, должны быть отображены в вахтенном журнале с точностью до минуты. Он намаялся и вдруг в счастливый для себя момент понял, что ему чертовски нравится эта карусель. Он словно бы нашел свое место в ней, и ему даже на время показалось, что ключи от этой карусели находятся у него в кармане и он волен продолжить ее вращение или остановить его. Но это только так ему казалось. Он ни в чем не был волен, будучи сам той зеброй или белой лошадкой, которые неслись по кругу, не зная, где конец этому бегу. Бруснецов не уходил с палубы, не столько приглядываясь к действиям вахтенного офицера, хотя Суханову казалось, что тот с него прямо-таки глаз не сводит, сколько одним своим присутствием внося веселое и суматошное оживление в работу, которая не прекращалась на «Гангуте» уже третий день. Он знал, что если поход сложится удачно и командир на будущий год уйдет в академию, то место в кресле на ходовом мостике ему, Бруснецову, обеспечено. Впрочем, он был по-флотски немного суеверен и не любил заглядывать далеко. Не позже как позавчера командир предупредил его, что если аврал завалится, то он вынужден будет объявить... Бруснецов не хотел повторять даже для себя, что пригрозил объявить ему командир, но, не будучи злопамятным, он этого и не забывал.