Суханов даже похолодел от обиды и машинально полез правой рукой за сигаретами в карман, хотя в левой дымилась только что прикуренная, потом опомнился, бросил сигарету в обрез и достал платок. Когда ему что-то не нравилось, он начинал вытирать руки. Было бы великим благом сделать вид, что он ничего не понял — мало ли лейтенантов на корабле и вообще на флоте, — даже, наверное, следовало бы изобразить улыбку, дескать, вот ведь фокусники какие, вам бы, товарищи хорошие, не кули с солью таскать, а на манеже выступать, но вместо этого он набычился и глухо сказал: — Приблудный пес, а смышленый. — Почему приблудный? — удивился Ловцов. — Я его щенком из деревни привез. В свою очередь Суханов тоже удивился: — Вот как... — Он пожевал губами и подумал: «Ну ладно, вы меня, так и я вас». — Поход сложный предполагается, говорил старпом, — как бы к слову сказал Суханов, глядя поверх голов. — Вряд ли командир разрешит взять псину с собой. — А он уже ходил с нами на боевую службу. — Возможно, в тропики придется идти. Зараза там всякая. Опять же блохи. — Товарищ лейтенант! — едва не завопил от досады Ловцов. — Я его каждый день вожу к духам купать. — Он хотел казаться спокойным, а голос у него тем не менее немного подрагивал. Суханов даже дернул головой: «Смотрите-ка, какие мы благородные», но решил стоять на своем и сказал неопределенно: — Ну, не знаю, не знаю... Колокола громкого боя снова возвестили, что пора таскать кули и катить бочки с тихоокеанской сельдью и рязанской капустой. — Допрыгался, — обозлился Ловцов на Рогова. — Он теперь покажет нам твою кашу. — К бате пойдем. (Батями на кораблях с незапамятных времен звали любимых командиров.) Он поймет. — Батя — это потом. Надо сперва с мичманом посоветоваться. — Посоветуйся со своей тетей, — зло промолвил Ловцов. — Надо спрятать Петра Федоровича в такую шхеру, чтоб ни один цербер не унюхал. Петр Федорович понятливый. — Может, все-таки к бате сходим? — Кончай базарить! — закричал издали Ветошкин. — Ша! — сказал Ловцов. — Петр Федорович, дуй в низы. Петр Федорович облизнулся, повилял хвостом и скатился по трапу вниз. На верхней палубе он больше не показывался. 3 Суханов потом сам понял, что он, мягко говоря, погорячился: на кораблях на шутку, пусть даже самую злую, всегда было принято отвечать шуткой, но ему в те дни было не до шуток. После вечернего чая, когда старшие офицеры уже разошлись, лейтенанты составили партию в «козла», пусть не самой интеллектуальной игры, но все-таки той самой, когда и по столу можно костью постучать, и покричать, и отмочить соленую шутку — куда же без нее в мужском обществе? Суханов сел за пианино, поглядел на «козлятников», и те дружно заавралили: — Давай собачий вальс! Суханов повременил. Все, что он делал сегодня, пытаясь обратить во благо, неожиданно превращалось во зло: он вовсе не хотел обидеть своих моряков, а судя по всему обидел, но ведь и они же обидели его, и он с силой ударил по клавишам. Тириям-там-там, тириям-там-там… — Веселей, Суханов! — опять закричали «козлятники». — Чего кота за хвост тянешь? Но играть веселее Суханову не хотелось, он и за пианино сел совершенно случайно, не зная, чем занять себя, и играл скверно, вернее, не играл, а музицировал для себя. Тириям-там-там, тириям-там-там… «Скорей бы на боевую службу, — подумал он, — куда-нибудь в сумасшедший Бискай или в ревущие сороковые. И пусть бесновались бы ветры, и пусть бы катались волны по палубе, и пусть бы...» — Суханов, ты как неродной! Тириям-там-там, тириям-там-там... А уходить ему сейчас на боевую службу все-таки не хотелось. Он даже не мог представить себе, что чувства его на какое-то время окажутся сильнее разума, и если разум слушался воли, то воля неожиданно стала подчиняться чувствам. «Черт-те что, — думал он. — Вот влопался так влопался!» К нему подсел Блинов, который только что вернулся из города — сперва возил больных в поликлинику, потом заказывал лекарства, заодно заглянул в ДОФ (Дом офицеров флота) и вкусно пообедал — и теперь слонялся по кораблю в поисках интересного собеседника. — Опять весла сушим? — спросил он. Сушить весла — это была одна из шлюпочных команд, когда гребцы, положив руки на валек, удерживали весло параллельно воде, а по выражению офицеров-гангутцев, находились в миноре. — Вернемся из похода, я тебе такое... Пальчики оближешь. — По трем адресам? — Нет, — сказал Блинов, явно не желая замечать скептицизм Суханова, — по одному. Обаятельна, образованна. Хорошо говорит по-французски. — А они, эти француженки рязанского посолу, не разговаривают. Они, маэстро, балдеют. Пора бы знать. — Ого, — удивился Блинов. — Да ты совсем раскис. Уж не заболел ли? — профессионально-насмешливо спросил он. — А ну-ка, пойдем в каюту. Сердчишко твое послушаем. Давление померяем. — Иди ты... — А ты не спорь... Врачу виднее. — Блинов оглянулся на «козлятников». — Вообще, здесь люди, а я ужасно не люблю свидетелей. Там о стол хватили костью, видимо, получился адмиральский «козел», и закричали в два голоса: — Встать! Смир-рна! Суханов, вальс! Тириям-там-там, тириям-там-там... Они прошли в каюту Суханова. Склонив голову на одно плечо, Блинов начал разглядывать фотографию на переборке, на которой Суханов получал кортик с погонами, потом склонил ее на другое плечо, хмыкнул: — Этот симпатичный юноша, которому явно улыбается жизнь, ведь он о чем-то мечтает? Как вы думаете, маэстро, о чем он мечтает? Суханов завалился на койку, что позволял себе в исключительных случаях, уставился в подволок и меланхолически изрек: — Сей юноша думает, что ему вручается не кортик, а сама морская слава России. И очень хочет, чтобы его любили. — Так за чем же стало дело? — А дело за тем, что дяденька старпом, в просторечии — Чистоплюй, не пускает этого симпатичного юношу на берег. Он не хочет, чтобы нас любили. — Маэстро, вы меня удивляете. Ведь я как-никак корабельный медик, а вы... — Блинов хлопнул себя ладонью по лбу. — Ба, как я мог забыть! У тебя же застарелый радикулит. Правда, товарищам офицерам сход на берег нежелателен, но... — А это что такое — радикулит? — с интересом спросил Суханов. — Вообще-то я что-то такое слышал. Только при чем тут этот самый радикулит? — Экий ты, Суханов, непонятливый. Я объявлю тебя больным. Уговариваю своего тюфяка Грохольского — флажок у меня мужик гуманный и понятливый, — чтобы в случае чего подтвердил диагноз. Это никогда нелишне. И ты, разумеется в моем сопровождении, следуешь к медицинским светилам на консультацию. Суханов опять уставился в подволок, долго молчал, шевеля носками ботинок, дотом рывком сел, спустил ноги на палубу. — Это нечестно.