Суханов лениво возразил: — Но мы же к смотру уже подкрашивались. — А теперь покрасимся. Ходить, должно, придется в тропиках, а там к металлу всякая дрянь липнет. — Откуда вам знать, что пойдем в тропики? — спросил Суханов. Ветошкин хитренько сощурился: — А за каким чертом завтра будут завозить тропическое обмундирование? — На всякий случай. — Всяких случаев не бывает, товарищ лейтенант, — возразил Ветошкин. — В нашем деле бывает только один: идем на север — берем меховые куртки и сапоги, идем в тропики — берем шорты для моряков и на всех сандалии. Суханова меньше всего интересовали меховые куртки с сандалиями, он все пытался сообразить, как бы ему все-таки вырваться на часок с корабля, но его опыт корабельной службы был так еще ничтожен, а предприятие, которое он задумывал, было чревато такими последствиями, что он прямо-таки не знал, на что решиться. Он отвел Ветошкина в сторону и спросил доверительно: — Мичман, как полагаете, если мне потребуется отлучиться часа на три-четыре, большой в этом риск? Ветошкин ответил не задумываясь: — Огромадный. — Подумал и добавил еще с большей убежденностью: — Могут и от похода отставить. Дело нешутейное закручивается, а раз дело нешутейное, то никто с нашим братом шутить не станет. Раз, два — и в дамки. Потом ходи по всем коридорам, доказывай, что ты не верблюд. — Значит, не советуете? — Ни-ни, — сказал Ветошкин. — И думать не могите. Может, управимся с большими работами к пятнице, тогда командир и сам отпустит женатиков попрощаться с семьями. — А если неженатый, тогда как? — С неженатыми дело обстоит худо, — вроде бы и убежденно, а вроде бы и сомневаясь, сказал Ветошкин. — Да и что неженатому делать на берегу? За час-то не у каждого получится... Да и на весь поход все равно не намилуешься. Суханов даже порозовел от обиды: — У вас, мичман, одни пакости на уме. — А это уж кто как понимает, — сказал Ветошкин. — Для одних — пакость, для других — удовольствие. Они, наверное, и еще бы маленько порассуждали об этом предмете, который неизменно занимал моряков разных эпох перед дальним плаваньем, если бы на «Гангуте» не объявили: — Офицерам собраться в кают-компании. — Я же говорил вам, товарищ лейтенант, — тут же заметил Ветошкин, который любил выходить из всего правым. — Дело это весьма опасное... — Ладно вам... — нехотя отмахнулся от Ветошкина Суханов. «Ладно не ладно, — самодовольно подумал Ветошкин, — а дело советую, потому как знаю, почем нынче картошка». Бруснецов дождался, когда соберутся все офицеры, молча обвел взглядом собрание, видимо, пересчитывал всех поименно, потом сказал недовольным голосом: — Сегодня мы не авралили, а раскачивались. Матросы со старшинами разгуливали по палубе, как балерины по сцене. Офицеры с мичманами вышли на аврал только что не в белых перчатках. Если кто-то из вас думает, что работать за нас будет дядя, то я скажу сразу, что он в этом глубоко заблуждается. Офицеры дружно промолчали, камушек хотя и был запущен в их огород, но прямо ни в кого не попал, поэтому и не стоило дразнить старпома. — Сегодня мы выгрузили весь хлам, и это для корабля великое благо. Помещения продегазировали. Из угла кто-то подал голос: — Мои моряки видели, как лариска бежала по швартову. Не на корабль, а с корабля. — Если по примете, то это худо. — Разговорчики, — сказал Бруснецов. — Пусть они хоть все сбегут, мы им только ручкой помашем, а кто среди нас слабонервный и верит в приметы, после совещания прошу подойти ко мне. Ясное дело, что никто после совещания к старпому не подошел бы, и все опять промолчали. — Завтра подъем для офицеров и мичманов в пять часов. Суханов возблагодарил своего бога, что не отчаялся и не сошел тайком на берег — дело и впрямь могло принять дурной оборот. Позаседав, офицеры расходились весьма недовольные — все-таки они считали, что старались в поте лица своего, а старпом, как всегда, не разглядел их рвения. Офицеры зря грешили на Бруснецова, он их собрал, сам побывав у командира. Тот принял его стоя, что случалось весьма редко, и Бруснецов понял, что получит втык по полной категории. — Хотел бы я знать, — печальным голосом спросил Ковалев, — сколько времени отпустил нам командующий на подготовку? — Шесть суток, — почти весело ответил Бруснецов, а у самого заныло под ложечкой. — Это вчера было шесть, — тем же печальным голосом поправил его Ковалев. — Сегодня только пять. Старпом, вы хорошо слушаете меня? Только пять, и я не чувствую вашей прежней радости. Мне тоже радоваться нечему. Если завтра вы коренным образом не перестроите все авральные работы, я вынужден буду объявить вам неполное служебное соответствие. Надеюсь, вы хорошо меня поняли, старпом? — Так точно, — пунцовея, как будто его отодрали за уши, сказал Бруснецов. Бруснецов вышел от командира, едва не зацепив за комингс, что считалось не только дурным тоном, но и плохой приметой, для очищения души хорошо выругался, разумеется про себя, и подумал: «Ну я ж вас, голуби... Меня, словно мальчишку, за уши? Ну не-ет, голуби, завтра вы забудете, как ходят пешком по трапу!» Назавтра с утра к борту «Гангута» — он стоял кормой к стенке — начали подходить машины с продуктами, шкиперским и боцманским имуществом, обмундированием, словом, тыловые власти свое дело знали туго, но еще глубже их познания были в человеческой психологии. Для них не было секрета, что командующий отличался крутым нравом и своих слов на ветер не бросал. Акустики в этот день по плану старпома грузили продукты, а проще говоря, закатывали на шкафут бочки с сельдью, капустой, солеными огурцами и помидорами, волокли кули, мешки, ящики. Скрипели лебедки, слышались команды: «Вира помалу... Вира! Да куда же ты майнаешь?» Верхняя палуба напоминала растревоженный муравейник — корабли, как и в прошлом веке, загружались в основном мускульной силой моряков. И дело было не в том, что разработчики не придумали особых механизмов, которые бы сами волокли эти кули и катили бочки, а в том, что устанавливать эти механизмы на военных кораблях было уже негде. Борьба за непотопляемость корабля диктовала конструкторам устройство палуб, горловин и люков таким образом, чтобы они не располагались один над другим, а шли как бы вразнобой, а между помещениями еще ставились водонепроницаемые переборки, в которых вообще не устраивалось никаких горловин. Поэтому устройство погрузочных транспортеров или элеваторов нарушало бы всю целостную систему, а это, в свою очередь, уже сопрягалось с риском ослабить непотопляемость самого корабля. К тому же и кости размять молодым людям, надевшим флотскую робу, в наш век всеобщей гиподинамии был невеликий грех. Слышался скрип лебедки и голос Козлюка: «Вирай, вирай помалу», а в корабельных динамиках хрипел Высоцкий: Особенно, когда с сальцом ее намять... И снова катили бочки, тащили ящики, тюки и мешки, скрипела лебедка, и Козлюк продолжал ругать своего боцманенка: «Да куда ты смотришь, голова два уха!..» Под ногами, повизгивая, все время мельтешила рыжая собачонка, всем своим видом выражая восторг и даже удовольствие тем, что творилось на палубе. «Ну, конечно, — сердито подумал Суханов, — тебе хорошо восторгаться. Хочешь — здесь помельтешишь, захочешь — на берег сбегаешь». Собачонка эта — Суханов вспомнил— приблудилась к акустикам, и те почтительно величали ее Петром Федоровичем, хотя, судя по всему, была она сучкой. Прозвенели колокола громкого боя, и вахтенный офицер снисходительно объявил: — Сделать перерыв. Сразу наступила такая тишина, что стало слышно, как за бортом ссорились, вскрикивая скрипучими голосами, чайки и тихонько посапывала труба — ду́хи, видимо, гоняли на малых оборотах машину. А в динамиках уже не Высоцкий хрипел, а соловьем залетным разливалась Алла Пугачева: Все могут короли, все могут короли, И судьбами земли они вершат порой... «Какая все-таки пошлятина, — подумал Суханов. Сегодня ему все не нравилось, и он мог завидовать почти каждому, даже той рыжей беспородной собачонке. — Впрочем, как говорят французы, каждый народ достоин того правительства, которое имеет». Вместе со всеми он отправился на бак покурить. Народу возле обреза для окурков собралось много, и Суханов еще издали услышал хохот, самозабвенный, до святой слезы, как говорится. Офицеры с мичманами, видимо, разошлись покурить по каютам. Суханов не счел удобным продираться к обрезу, а стал возле борта, попыхивая сигаретой и все-таки пытаясь уловить, над чем расхохотались моряки, но от борта ничего не было видно и слышно. Суханов крепился-крепился, но любопытство тем не менее взяло верх, он подвинул плечом моряков, те, разглядев лейтенантские погоны, расступились, и Суханов увидел Рогова, опустившегося на корточки. Склонив голову набок и высунув длинный красный язык, напротив него сидел Петр Федорович. — Петр Федорович, а теперь изобрази, как наш лейтенант моряков жучит, — приказал Рогов. Пес нехотя встал на задние лапы, переступил, полуприкрыв глаза, посмотрел по сторонам и неожиданно залился свирепым басом: — Гам-гам-гам... Получалось черт знает что: и смеяться вроде над собой не хотелось, и не смеяться, когда смеялись все, тоже получалось глупо, и Суханов покривил для приличия рот, а вокруг него и взвизгивали, и похрюкивали, и даже постанывали от удовольствия. Петр Федорович поймал кусок сахару, похрустел им и облизнулся, преданно повиляв хвостом. Следовало бы уйти, но Суханов растерялся и, вместо того чтобы незаметно выйти из круга, еще подвинулся вперед. Ловцов уже заметил его и начал делать глазами Рогову, но тот ничего не понял. — А теперь, Петр Федорович, изобрази, как наш лейтенант со старпомом объясняется. Петр Федорович опять поднялся на задние лапы, на этот раз он сделал это охотно, завилял хвостом и ласковой скороговоркой зачастил: — Тяв-тяв-тяв...