Козлюк закатил глаза и начал перечислять на память: — Сурику — полста килограммов, кузбасслаку — чуть поменьше, свинцовых белил... — Изобрази мне все это на бумаге и подсчитай, сколько какой краски потребуется на полную покраску корабля. — Мы же только что подкрашивались. — Козлюк, пользуясь своим непререкаемым авторитетом главного боцмана — по крайней мере, таковой у него должен был быть, — возражал не только старпому, но и командиру, правда, в рамках, не превышающих его полномочия. — Так-то мы чистенькие, — сказал он, подумав, что если начальство хочет краситься, то почему бы и не покраситься — в конце концов, лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Бруснецов заметно повысил голос: — Я говорю не о подкраске, а о полной покраске. Прошу внимать обоими ухами. — Он так и сказал: «Обоими ухами», а не «ушами», сознательно коверкая слово — в этом тоже был особый старпомовский шик. — Кстати, боцманюга, ты не знаешь, к чему видеть во сне, будто я изловил метровую щуку? — К большим неприятностям, — авторитетно сказал Козлюк. — И к болезням. — Ты хоть думай, о чем говоришь, — обрезал его Бруснецов. — Шутки-то у тебя, между прочим, дурацкие. — Я не настаиваю на своем мнении, — обиделся Козлюк. — Но так бабы у нас говорили. — Нашел мне еще оракулов, — буркнул Бруснецов. — Поторопись со списком. Мне сразу после подъема флага к командиру идти. Он зашагал дальше по палубе, подмечая, что следует убрать, а что заменить, встретил на пути Суханова, который только еще торопился в кают-компанию, хотел спросить, как дела в акустическом посту — золотую иголку придется прежде всего искать акустикам, — но не спросил, а так отпустить Суханова уже не мог. — Это вы, что ли, говорили, что Клязьма во Владимире течет? Суханов несколько смутился, но, поняв, что старпом с кем-то его спутал, весело сказал: — Так точно, товарищ капитан третьего ранга. — Ну-ну. — Бруснецов козырнул и пошел дальше, потом глянул на часы: сейчас вахтенный офицер объявит малую приборку, потом сыграют большой сбор, подъем флага... «И закрутится машина, — подумал он. — А Козлюк со своими бабами все-таки олух царя небесного. «К неприятностям, — передразнил он, — и болезням!» А типун на язык не хочешь, оракул из боцманской кладовки?» До подъема флага он успел обойти и внутренние помещения, спросил у баталеров: — Ларисок и стасиков много? — Ларисок поменьше, стасики есть. — Сегодня все продукты и все имущество выгрузить и передать на береговые склады. Помещения продегазировать. У начальника интендантской службы полезли на лоб глаза. — Помилуйте, товарищ капитан третьего ранга. — Миловать вас будет господь бог, если таковой еще имеется, а я миловать не стану. Взыщу по высшей категории. Бруснецов слов на ветер не бросал — это интендант уже испытал на собственной шкуре, когда по весне не завез вовремя новое матросское обмундирование взамен выслужившего срок, — и покорно сказал: — Есть. Бруснецов снова поднялся на верхнюю палубу, к нему тотчас же подошел вахтенный офицер, представился: — Вахтенный офицер лейтенант Петров. Разрешите закончить малую приборку? — Вижу, что вахтенный офицер, вижу, что лейтенант Петров, — пробурчал Бруснецов. — Заканчивайте малую приборку. Дайте сразу же команду: приготовиться к построению по большому сбору. Форма одежды для личного состава... — Бруснецов задумался: было бы неплохо вывести людей, одетых в форму номер два — черные брюки, белые форменки, но тогда бы пришлось идти к командиру, то да се. — Личному составу — рабочее платье, бескозырка, офицерам и мичманам — синяя рабочая куртка, фуражка. Пусть дежурная служба позаботится, чтобы в низах, кроме специальной вахты и дневальных, никого не оставалось. Подвахтенным также выйти на построение. — Есть, — несколько растерянно сказал вахтенный офицер, не поняв, чем вызвано это скрупулезное перечисление, кому быть на сборе и во что одеться. Как только старпом скрылся в надстройке, вахтенный офицер бросился к себе в рубку, полистал вахтенный журнал за последние сутки: никаких ЧП в журнале не значилось, увольнявшиеся на берег матросы и старшины вернулись вовремя и без замечаний, все офицеры и мичмана уже прибыли на борт. «Дела, — подумал вахтенный офицер. — Не иначе опять проверка надвигается. Из бригады, прости господи, были... Может, теперь флот пришлет своих? А вдруг из Москвы, от самого Главкома? Де-ла-а...» Сыграли большой сбор, привычно прогрохотали трапы и палубы, моряки занимали свои места вдоль бортов. Следом за моряками появились мичмана и, подравнивая неровные линии, стараясь придать строю надлежащий порядок, начали выхаживать, как гусаки. Потом показались офицеры, и мичмана убрались в строй, а офицеры продолжили то, что не успели доделать мичмана. Суханов несколько раз прошелся вдоль своего строя и, найдя, что придраться будто бы не к чему, занял свое место рядом с Ветошкиным, немного потеснив его влево. В ожидании команды он решил прикинуть, как ему лучше сегодня распределить свой день. До обеда никаких вопросов не было — сразу после подъема флага проворачивание механизмов, потом политзанятия, а вот после обеда хорошо было бы урвать часок-другой и добежать до музыкальной школы. Теперь он чувствовал, что вчера поступил, мягко говоря, не по-мужски, и ему хотелось поскорее сгладить это неприятное впечатление, которое, конечно же, могло сложиться у Вожаковых. Ветошкин стоял рядом и тоже прикидывал, как бы ему сорваться сегодня на бережок — вчера он отсиживался на корабле. Правда, вчера ради праздника после обеда пустили на борт жен с ребятишками, так что в своем роде он провел день в семейном кругу, но на берегу он тем не менее не был. «Вот так-то, товарищ лейтенант, — подумал он. — Конечно, воля ваша поступить, как вы желаете, однако и совесть надо бы иметь». Если бы хватило времени вот так пройтись по всему строю, то очень скоро стало бы ясно, что каждый из стоящих вдоль борта в ожидании торжественной минуты подъема флага думал свою отличительную думу, и дум этих было столько, сколько стояло в строю людей. Наконец из надстройки появился Ковалев, и Бруснецов, оглядывая строгим взглядом сперва строй левого борта, а потом и правого, по которому шел командир, зычно, во всю силу легких, скомандовал: — Равняйсь! Смирно! Равнение на средину! — Он сделал несколько шагов, чтобы встретиться с Ковалевым возле кормового шпиля — тут их могли видеть оба строя, — чуть приглушив голос, доложил: — Товарищ командир, экипаж «Гангута» по большому сбору построен. Старший помощник командира (это все, включая и командира, знали давным-давно, но этого требовал ритуал) капитан третьего ранга Бруснецов. Ковалев поздоровался сперва со стоящими по правому борту, потом перешел на левый и там поздоровался, сказал: «Вольно!», только после этого подал Бруснецову руку, тихо спросив: — План на сегодняшний день готов? — Так точно. — Хорошо... Вахтенный офицер, приступайте к своим обязанностям. Ковалев занял место рядом со старпомом и замполитом среди старших офицеров, и вахтенный офицер выдвинулся несколько вперед, дождавшись, когда «исполнительный» подняли к рее до отказа, резко крикнул: — На флаг и гюйс — смирно! — И начал следить за «исполнительным», и только он трепыхнулся, чтобы упасть, радостным голосом закончил торжественную часть: — Флаг и гюйс — поднять! Вольно... Ковалев вышел на средину — к кормовому шпилю, чтобы его и видели, и слышали все, прочистил горло, покашляв в кулак, глянул влево, вправо, подумав, что сейчас он волей, данной ему положением, внесет в судьбу каждого стоящего такие коррективы, о которых они, голубчики, до этой минуты и не помышляли, сказал внушительно, сдерживая волнение: — Через шесть суток нам приказано выйти в продолжительное плавание за пределы Черного моря. Времени на подготовку к походу отпущено крайне мало, поэтому с этой минуты объявляю на корабле аврал. Личному составу увольнения на берег отменяются. Сход с борта офицеров и мичманов крайне нежелателен. Вопросы есть? Вопрос у всех был один: «Куда идем?», но каждый знал, что на этот вопрос командир ответит, только уже выйдя в море, впрочем, на этот раз он и сам толком не знал, какие пути-дороги уготовил «Гангуту» командующий, и оба строя промолчали. — Старпом, — совсем тихо оказал Ковалев, — командуйте парадом. — Есть, — сказал Бруснецов. Немного отступив назад, скомандовал: — Смирно! — Проследил глазами за Ковалевым и, когда тот прошел весь строй, добавил: — Вольно! После проворачивания механизмов — политзанятия. После занятий — аврал. Работают все без исключения. — И повернулся к замполиту: — У вас что-нибудь есть? — Да, — сказал Сокольников, занимая место старпома. — Руководителей групп прошу собраться в кают-компании. — Разойдись, — словно бы нехотя сказал Бруснецов. «А что же теперь делать? — тоскливо подумал Суханов, почти воочию увидев, как рухнуло все его мироздание, которое он так старательно лепил все утро, словно ласточка гнездо. — Делать-то что теперь? У меня даже нет ее почтового адреса!» Единственный человек на корабле, который мог бы ему помочь, был Сокольников... Да, конечно, но ведь это и был — Сокольников. «Понятно, — подумал и Ветошкин. — Хорошо, что я вчера своих притащил, а то...» Он не стал тратить время на поиски того хлесткого слова, которое могло бы пристойно завершить его мысль, потому что, чем бы он ее ни закончил, все выходило кругло. «Теперь понятно, — плотоядно подумал Козлюк. — В этом деле главное — не прогадать. Раз сам командующий велел — тыловики жаться не будут. Побоятся». И он составил такую рапортичку, что даже у видавшего виды Бруснецова невольно дернулась левая щека. Он только поглубже вздохнул, приставил к виску указательный палец и старательно крутанул его. — Не, ничего, — скромно сказал Козлюк. Он был сыном своего века и понимал, что запасец — дело верное, а понадобится он или не понадобится — это уже вопрос пятый. — В самый раз. — Ты что — решил всю бригаду перекрасить? Козлюк неопределенно пошевелил бровями и начал внимательнейшим образом изучать копию знаменитой шишкинокой картины «Утро в сосновом бору», водруженную на переборку старпомовокой каюты еще строителями. Бруснецов вычеркнул ровно половину того, что запрашивал Козлюк, и велел отнести заявку писарям, чтобы те перепечатали на машинке. Козлюк сделал оскорбленное лицо, молча вышел из каюты, даже не попросив разрешения — дескать, так он обиделся, — а в коридоре просиял. «На-ко, — подумал он, — выкуси! Да мне теперь этой краски хватит до второго пришествия. — О втором пришествии Козлюк тоже слышал от деревенских бабок, и хотя сам в него не верил, но при случае авторитетно ссылался на него, тоже следуя духу времени. — А вообще-то я теперь на эту краску выменяю на «Полтаве» бухту манильского троса. Вот так-то, товарищ старший помощник». Но на этом дело у главного боцмана не закончилось. Когда перед обедом на борт «Гангута» поднялись офицеры тыла, чтобы на месте все утрясти и согласовать — приказ командующего уже вступил в силу, и тыловые органы, зачастую неповоротливые и по-чиновничьи скупые, стали и разворотливы, и покладисты, — и начали просматривать заявки, то на первой же споткнулись и достали карманные компьютеры. — Это куда же вам понадобилось столько краски? — строго спросили они Козлюка. Нет, все-таки главный боцман «Гангута» был сыном своего века. Он скромно потупился и еще более скромным голосом спросил: — А приказ командующего — это вам что? Тыловики тоже родились не в девятнадцатом веке, и от подписанной уже старпомом заявки осталась только треть. Козлюк ударил себя кулаком в грудь, сказав, что будет жаловаться. Ему невозмутимо ответили: «Хоть господу богу». Но даже и он не рассчитывал на такую щедрость. Поход, видимо, и на самом деле предстоял не шутейный. Так начался на «Гангуте» аврал. Все службы старались запастись впрок всем, что плохо лежало под рукой у тыловиков, понимая, что манна небесная подсыпается с небушка не чаще одного раза в десятилетие. Впрочем, ракетчики, артиллеристы, торпедисты, минеры лишка никогда не запрашивали и не запасались на многие годы: «Гангут» мог принять ракет ровно столько, сколько было определено штатным расписанием, и лишних глубинных бомб ему ставить было некуда. 2 Когда творилась сама история, человеческие судьбы мало что значили. Одни оказывались на ее гребне, и им думалось, что они создавали ее, другие находились в низах, и у них создавалось впечатление, что их несло по воле волн, подобно щепкам, подхваченным полой водой, но кто бы и что бы ни считал, все они были творцами. Командующий, получив «добро» Главкома начать одиночное плаванье, долго колебался, кого ему послать — «Гангут», «Полтаву», а может, «Азов», но в том, что уйти в океан должен был один из этих кораблей, у него не было ни малейшего сомнения. По всей вероятности, Ковалеву он симпатизировал больше других командиров — впрочем, в этом он даже сам себе признавался не очень охотно; причиной тут мог быть и праздник, случившийся на «Гангуте», и он, побывав на корабле и найдя его внешний вид в прекрасном состоянии, сделал свой выбор на нем. А возможно, причина еще крылась и в том, что службу свою командующий начинал на линкоре «Октябрьская революция», который при закладке на стапеле как раз и назывался «Гангут». Тут ничто ничему не противоречило, сходилось, как говорится, в одну точку, и это схождение словно бы составило роковую необходимость. Ковалев сразу и в полной мере осознал, что это самой судьбе вольно было ниспослать ему такое задание, о каком не помышляли даже самые опытные командиры, исчисляя свой опыт несения боевой службы уже не месяцами, а годами, но опять-таки, как говорится, не родись красивой, а родись счастливой. Впрочем, счастье это было особого рода: оно всецело зависело от самого Ковалева. Войдет «Гангут» в контакт с супостатом — один коленкор, не войдет, не обнаружит — и тонны мазута окажутся понапрасну развеянными над синими водами Мирового океана. В школе по старинке ученикам еще вдалбливали в головы, что сушу омывают четыре океана: Тихий, или Великий, Индийский, Атлантический и Северный Ледовитый, а на картах, которыми пользовались военные моряки, океан был единым — Мировым, и в этом был величайший философский, национальный, исторический, социальный, экономический и политический смысл. Мировой океан принадлежал всем и каждому живущему на Земле. В любое другое время Суханов с радостью бы принял под свое державное начало этот самый Мировой океан, но сейчас он ни с какой стороны ему был не нужен. Будь его воля, он повременил бы с походом, но воли его не было и быть, к сожалению, не могло, а была только воля командира «Гангута», как казалось Суханову, и этой воле подчинялись все, поименованные в штатном расписании. Над этой волей стояла другая воля — командующего, над волей командующего чувствовалась еще одна воля, и эти воли, сложенные в пирамиду, зависели одна от другой, как звенья одной цепи, в которой верхняя воля казалась главенствующей, но только в том случае, если все последующие звенья на своих местах тоже были главенствующими. Суханову в этот день не было дела ни до самой цепи, ни до ее звеньев. Его желания и намерения были просты и ясны, как дважды два четыре: он должен был во что бы то ни стало повидаться с Наташей Павловной, и не где-нибудь на улице или даже в музыкальной школе, а только в доме возле Аниного камня — в этом-то как раз и был весь смысл, но уж раз Суханову не было никакого дела ни до цепи с ее звеньями, ни до Мирового океана, то и Ковалеву, запретившему сход на берег, не было никакого дела до всех сухановских «смыслов». Первый день еще так-сяк — аврал только-только брал свой разгон, хотя корабельные работы, намеченные старпомом на понедельник, едва-едва закончились к вечернему чаю. Умыкались все так, что после вечерней поверки никто из моряков даже не остался покурить, только человек пять-шесть офицеров и мичманов, в их числе и Суханов с Ветошкиным, сошли на пирс размять ноги. — Завтра еще старпом не разрешит оставлять людей в постах и в среду навряд ли, — говорил Ветошкин. — А потом изловчимся и покрасим и пост, и агрегатную.