— Пока ничего, — сказал Ковалев своим обычным, будничным голосом. — Но может случиться. На подготовку командующий отвалил от щедрот своих шесть суток. — Но, прости, когда он был на борту, будто бы ничего не говорил. — Мой руки, садись к столу. Сейчас тебе принесут чаю. — Пороть будешь, как в том анекдоте? — пошутил Сокольников. — Пороть потом всех будут, если провалим задание. — Ковалев нажал кнопку и, когда в дверях застыл здоровенный матрос, сказав: «Бсть рассыльный», распорядился: — Еще прибор, еще чаю, еще бутербродов. — Дождался ухода рассыльного и только тогда обратился к Сокольникову: — Домой уже собрался, от него звонок, и вот — шесть суток на все про все. Пока идем в Средиземное море в одиночное плавание, правда, нам придается вертолет. Потом выходим в океан, а там направляемся туда, сами не знаем куда, ищем то, сами не знаем что. А точнее, нам велено вступить в контакт с супостатом, по выражению командующего, найти золотую иголку в стогу сена. Как я понял, она несет на борту новейшие ракеты, а вместе с ними и новую доктрину, о которой супостат пока что помалкивает. Вот таковы вкратце контуры, в которые нам надлежит вписаться. Вопросы есть? — Вопросов по существу нет, — сказал Сокольников. — Есть вопросы практического порядка. — Ради этого я вас и оторвал от приятного времяпровождения. Дождемся вестового и приступим. — Но пока вестовой не появлялся, Ковалев, подмигнув Бруснецову, спросил Сокольникова: — Судя по некоторым признакам, мы скоро гуляем на свадьбе? — Относительно свадьбы история с географией пока помалкивают, — сказал Сокольников. — Что же касается гостей, то тут действительно кое-что имело быть место. Я был у Вожаковых. Ковалев с живостью поглядел на него: — Ну что они? — Наташа Павловна, кажется, потихоньку стала приходить в себя. А старики с этим, должно быть, и умрут. — Да-а... «Жена найдет себе другого...» Вестовой принес два чайника — один — с кипятком, другой — с заваркой, полное блюдо бутербродов, понимая, что разговор у командира будет долгий, стакан в подстаканнике для Сокольникова, масло, и все это одним походом. Офицеры дождались, когда вестовой уйдет, разлили чай, принялись за бутерброды. — Завтра на подъеме флага... — Сокольников с Бруснецовым, а следом за ними и сам Ковалев глянули на часы: был третий час ночи, и Ковалев поправился: — Точнее, сегодня на подъеме флага я объявлю аврал. Никаких освобождений от работ. И никого. Старпом, все лишнее барахло сдать, полностью заменить НЗ, продегазировать помещения. К обеду представить подробный план работ. — А тыловики? Я-то подготовлю, а у них то этого не будет, то того не окажется. — Командующий сказал, что даст указания. Теперь с тобою. — Ковалев повернулся в сторону Сокольникова. — Понедельник у нас сегодня, — сказал Сокольников. — Боюсь, что политотдел не позволит отменить политзанятия. — А мы их и не собираемся отменять. Необходимо только тему занятий повернуть таким образом, чтобы у моряков боевой настрой появился. — Так, может, партийные собрания сперва проведем по группам? — Собрания, думаю, лучше провести на шестые сутки, чтобы поставить конкретную задачу на переход через Средиземное море. — Ковалев постучал ребром ладони по столу, как бы говоря, что с этим вопросом покончено и никаких дискуссий разводить он не намерен. — Это в общих чертах. Теперь рассмотрим кое-какие конкретные дела, которые нам предстоят на завтра... Тьфу ты черт, конечно же на сегодня. Это «тьфу» пришлось как раз кстати: они начали переглядываться, лукаво скрывая усмешки, и неожиданно рассмеялись, озорно и весело. В конце концов им предстояло настоящее дело, а они, черт побери, еще были молоды и, чего уж греха таить, самолюбивы, честолюбивы и даже немного тщеславны. * * * Кроме Ковалева и Сокольникова с Бруснецовым, кроме дежурной и вахтенной служб на «Гангуте» в эту ночь не спал, пожалуй, только еще один человек — лейтенант Суханов. Он стоял у раскрытого иллюминатора, поминутно курил и наслаждался тишиной и покоем, столь редкостными на корабле, смотрел на часы и радовался, что тишины и покоя остается еще много. На него столько всего свалилось, и все это было такое большое, что он даже не мог сообразить, с какого же бока ему подступить. Наверное, проще всего было бы не появляться больше в доме возле Аниного камня, и никто его за это, вероятно, не осудил бы: вдова, любимый, судя по всему, муж, дочка, сплошное прошлое, никакого настоящего и туманное будущее. Там, у Аниного камня, все было, было, было... Здесь же, в каюте на БПК «Гангут», все будет, будет, будет... «Так что же будет? — наконец спросил себя Суханов. — Ну, хорошо, пусть меня никто не осудит. А смогу ли я теперь без нее быть? Допустим, смогу. Это сегодня, завтра, а потом? Что будет потом? А потом, говаривала моя покойная бабушка, будет суп с котом». Он принимался ходить по тесной каюте: три шага от иллюминатора до двери, три шага в обратную сторону, заваливался на койку, пытаясь уснуть, и снова вскакивал. С переборки на него смотрел молодой лейтенант, которому адмирал вручал кортик с погонами, и жизнь этому лейтенанту казалась и розовой, и безоблачной, как летние восходы на благословенном Черном море. «Постой, а когда все это было? Училище, выпускной бал, парадный расчет на плацу? Ба... Скоро уже четыре месяца. Какой же я старый!» Сигареты кончились, и он достал из стола новую пачку, надорвал ее, вынул сигарету, но не прикурил. Все — и пачку, и сигарету — положил опять в стол. «Что-то скажет отец? — опять подумал он. Его родители всю жизнь проработали в сельской школе на Рязанщине. Дожив до седин, величали друг друга на «вы» и стыдились один перед другим появиться неряшливо одетыми. Они были простые, потому что и жизнь вокруг них была простая, но в этой простой жизни они тем не менее сумели не опроститься и сберегли нравственные идеалы, которые получили от своих родителей. — А что скажет мама? А Наташа что скажет? Наташа что скажет? И что сам-то я скажу? Са-а-ам...» Это «сам» подействовало на него отрезвляюще. «Пусть говорят что угодно, но завтра я пойду на раскоп. — Он снова достал сигарету из стола, хотя от курева давно уже горчило, а теперь вот еще и глотка стала сохнуть. — Но если я завтра не пойду, то мне уже никогда там больше не быть. Третьего ведь не дано, как говорит отец. И значит, я пойду. Иначе зачем жить?» С этой мыслью он заснул и проспал до подъема флага. Глава пятая 1 Аврал. Есть во флотском словаре много таких слов, которые являются не только понятиями, но и символами, означающими физическое и нравственное состояние всего экипажа. Аврал — это прежде всего работа, трудная, в чем-то неблагодарная и грязная, и в этой работе не может быть исключений ни для кого. «Это вам, — говорили старые мореманы, — не пыль с пряников сдувать, тут корячиться надо». Но ведь и корабль, которому предстояло дальнее плавание со многими неизвестными, отправлялся не в развлекательную прогулку. Тут не могло быть мелочей, и бочка с сельдью учитывалась наравне с торпедой, а снаряд шел в расчет наравне с ящиком вермишели, потому что ящик вермишели и снаряд тоже представляли единое целое. Аврал. Никто и никогда не имел права уклоняться от корабельных работ, но зато каждому представлялась возможность первому подставить свою спину под куль с солью, который весил не менее шести пудов. И если кто замечал, что у товарища подкашивались ноги, он не подшучивал над ним, дескать, что, братишка, жилкой вышел тонок, а молча отодвигал его в сторону, подставив под ношу свое плечо, и занимал его место в нескончаемой человеческой цепочке. Но аврал никогда не был штурмовщиной — это словечко возникло значительно позже, чем появился российский флот. Это была работа от зари и до зари — что правда, то правда, — и сегодня делалось то, что должно было делаться сегодня, а завтрашние дела и вершились завтра, если, конечно, при этом не подводили тыловики, но грех было все валить на тыловые службы. Для них понятие, а вернее, все-таки символ — аврал — тоже был священным. А еще аврал был праздником, и если кораблю был придан оркестр, то он выводился на верхнюю палубу, и трубачи до изнеможения дули в свои медно-золотые — золотые, конечно, для красного словца — трубы, помогая людям выдержать длинный день, чтобы с ранней побудкой начать новый. Но если не было оркестра, то включалась верхняя трансляция, и матросский хор мощью своих голосов призывал всех наверх: Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает. Аврал. Тут рождалось флотское товарищество и великое чувство локтя, чтобы потом, если судьбе угодно было так распорядиться, в бою оно проходило окончательную закалку. Во все века не было ничего крепче дружбы, рожденной корабельной жизнью, и не было ничего дороже святого флотского товарищества. Аврал. Бруснецов прилег, когда уже восток заалел и по небу готовились побежать золотые стрелы. К этому времени на его столе лежали план работ на сегодняшний день и черновые наброски на последующие. В первые два дня он решил никого от основных работ не отвлекать, даже радистов, акустиков и радиометристов, исключение оставалось только для тех лиц, которые осуществляли связь с берегом. Естественно, дежурная и вахтенная службы в расчет не принимались, но и этим службам часы отдыха он приказал сократить. Шесть суток составляли всего лишь сто сорок четыре часа, из коих, к сожалению Бруснецова, восемь часов каждые сутки уходило на сон, и уже вместо ста сорока четырех часов оставалось только девяносто шесть. Но ведь люди должны были еще есть, чистить зубы и умываться, необходимо было при этом производить малые приборки, чтобы помещения и палубы не превращались в свинарник, а являли собою корабельный порядок. В конце концов выходило, что от шести суток, столь щедро дарованных командующим, оставались рожки да ножки, каких-то неполных семьдесят шесть часов. И в эти часы предстояло сделать все, успеть еще провести политзанятия, а в конце аврала — партийные и комсомольские собрания, дать возможность экипажу постираться и помыться в бане, и только после этого уже докладывать по команде, что «Гангут» готов вытягиваться на внешний рейд. Бруснецов еще ухитрился увидеть сон, будто он с женой и сыном отправился погостить к старику тестю на подмосковную Клязьму и выловили они там метровую щуку, а щуки в Клязьме не водились уже многие годы по той причине, что была Клязьма загажена нефтью, химией и прочей дрянью, именуемой благами цивилизации. Бруснецов даже во сне не верил этому, но щука ходила на спиннинге, и это было восьмое чудо света. Разбудили Бруснецова в половине седьмого. Не открывая глаз, он вежливо сказал: «Благодарю», а сам подумал: «А вдруг на Клязьме опять появились щуки? Надо бы в гости к тестю съездить, посмотреть, что там да как». В кают-компапию он поднялся без десяти семь, казался хорошо выспавшимся, чисто выбритый. Мельком оглядел офицеров и, найдя в их одежде все пристойным, попросил вестового, чтобы тот подал ему чай покрепче. Вестовой уже понимал, что старпому надо налить одной заварки. Бруснецов положил в стакан шесть кусков сахара, намазал кусок хлеба маслом, толщиной в палец, положил на него такой же шмат колбасы, и присутствующие за завтраком офицеры начали переглядываться, догадываясь, что на корабле сегодня должно что-то произойти. — А я сегодня на Клязьме щуку поймал, — сказал Бруснецов, ни к кому прямо не обращаясь. — Метровую, ей-богу, не вру. Название реки все как-то пропустили мимо ушей и поэтому подумали, что Бруснецов вчера ездил на рыбалку, только кто-то все-таки усомнился: — У нас тут таких щук будто бы не видывали. Бруснецов усмехнулся: — А я и не говорю — у нас. Я говорю — на Клязьме. За лейтенантским столом выразили недоумение — там и всегда-то сомневались и недоумевали: — Так Клязьма, если не подводит память, под Москвой течет. — И во Владимире, — уточнил Блинов. Бруснецов молча допил чай, опять усмехнулся и вышел из кают-компании. Вестовому он сказал: — Командира и замполита разбудите в половине восьмого. — Есть, — лихо сказал вестовой. «Из молодых», — подумал Бруснецов о вестовом. «Годки», те уже отвечали с ленцой, с потягочкой: «Е-есть». Бруснецов поднялся на верхнюю палубу, нашел там главного боцмана. — Сколько у нас краски?