— Нет, — помолчав, сказала Наташа Павловна. — Он совсем недавно ворвался в мою жизнь, и, знаешь, мне с ним вдруг стало тепло. Нет-нет, я не имею в виду большие чувства. Он непохож на других. Он сумасшедший. Сокольников невольно рассмеялся. — Он по-хорошему сумасшедший, — поправилась Наташа Павловна. — Теперь таких мало. — Ты прости мой вопрос, но я задаю его на правах друга: как он относится к Катеришке? — А никак. Он только впервые сегодня узнал о ее существовании и, кажется, здорово растерялся. А тут еще ты подошел. Теперь, я думаю, совсем сбежит. — Наташа Павловна подняла свои синие-синие глаза на Сокольникова и застенчиво сказала: — Смешно об этом говорить, но он подарил мне солнце. Понимаешь, живое, огромное солнце. — Понимаю, — сказал Сокольников, в общем-то ничего не поняв, но расспрашивать или, лучше сказать, уточнять, что, да как, да где, не стал. — После гибели Игоря мне казалось, что ничего уже не нужно. А тут я вдруг поняла, что я еще — баба. Я и раньше была бабой, и мне хотелось простого бабьего счастья, чтобы мой мужик был всегда со мной, чтобы и я всегда была при нем. — Ты когда-нибудь говорила об этом Игорю? — Нет, я слишком его любила. Для меня, кроме него, никого и ничего не существовало. А у него, понимаешь, еще было море. Даже море было прежде, а потом уже я с Катеришкой. — Неправда, — возразил Сокольников. — Он очень скучал по вас. А в ту роковую ночь он то и дело возвращался мыслями к вам. С мыслями о вас он, наверное, и задраил верхний рубочный люк. Наташа Павловна долго молчала, потом неожиданно всхлипнула, утирая глаза ладошками. — И все-таки он ушел с ними. — Он был человеком долга. — Но разве мы — это не его долг?! — почти с отчаянием, что ее никто не хочет понять, спросила Наташа Павловна. — Может, он и поступил так, потому что думал о вас. Останься он в живых, ему могли бы и не простить гибель людей и лодки. И тогда он все равно наложил бы на себя руки. Вот она, жестокая правда: ты могла стать вдовой самоубийцы. — Мы так боялись потерять его! Она подчеркнуто сказала «мы», потому что в эту минуту прежде всего подумала о Катеришке. — А ты не думаешь, что он... — Сокольников не стал произносить всуе имя Суханова; больше всего ему не хотелось, чтобы Наташа Павловна поставила их сейчас рядом — его, Сокольникова, и Суханова, — как рысаков перед скачками. — Что лейтенанты очень скоро становятся командирами? В Игоря мы поверили еще в училище. И никто не мог подумать, что из не очень собранного лейтенанта Ковалева получится собранный командир Ковалев. — Я знаю, Вас-Вас. Я, к сожалению, становлюсь мудрой, словно змея. Поэтому и решаю уехать от моря. Сокольников, словно птица перед дорогой, прикрыл глаза и чуть заметно покачал головой. — Нет, Наташа Павловна, так не бывает. Море только один раз зовет к себе, но зато уж навсегда. — Сокольников сделал паузу, чтобы подумать: «Прошлым, видимо, каким бы прекрасным оно ни было, век не проживешь». — А Суханов сегодня чуть не выиграл гонку, — неожиданно сказал он. — Мне он, правда, сказал, что проиграл... — Наташа Павловна положила руку на плечо Сокольникову. — Вас-Вас, посмотри мне в глаза. Ты сейчас обо мне плохо подумал? — Нет, Наташенька, ничего не придумывай: я подумал о себе. — Ты, кажется, перестаешь быть другом. — Не суди о людях плохо, и о тебе самой не подумают нехорошо. Мария Семеновна, кормить в этом доме будут? — крикнул Сокольников на кухню, как бы говоря тем самым Наташе Павловне, что все, что ему хотелось сказать ей, он уже сказал и возвращаться к этому сегодня не стоит, да и спешки в этом особой не может быть. — Ах, лукавый Вас-Вас, — сказала Наташа Павловна, разочарованно вздохнув, и сняла с его плеча руку. — Ты на самом деле становишься примерным политработником. Мария Семеновна накрыла ужин в кухне, но Наташа Павловна настояла, чтобы раздвинули большой стол в гостиной. Хотя Сокольников и был еще своим человеком в доме, но Наташа Павловна первой почувствовала, что все чаще и чаще он становился гостем, которого и принимать следовало как гостя. Возле большого стола засуетились сразу обе хозяйки, им бросился было помогать и Сокольников, но его быстро оттерли в сторону по той причине, что он был гостем, а еще потому, что на нем все еще сияла парадная тужурка, на которой позванивали две медали, а справа рубиново поблескивала новенькая «Красная Звезда» за тот самый поход, из которого не вернулся командир лодки Вожаков Игорь Иванович. В свое время Сокольников сказал Вожаковым, что орден он получил за выслугу лет; женщины охотно приняли эту версию, Иван Сергеевич не поверил, но никогда больше к этому разговору не возвращались. За столом разговор больше не касался ни Суханова, ни Наташи Павловны. Говорили больше о делах флотских, которыми все еще жили в этом доме с тех самых пор, когда первый Вожаков заложил тут первый камень. Выход флотов в Мировой океан и изменения условий самой флотской службы не очень легли на сердце Ивану Сергеевичу: «Чего мы там забыли?» — но он, как истинный хранитель флотских традиций, не мог не одобрить этого важного шага, который по существу превратил флоты из прибрежных в единый океанский. — Вряд ли в этом следует видеть только одну новизну, — говорил Сокольников. — Российский флот с тех самых пор, как Петр Великий построил свой ботик, неизменно стремился в океан. А если вспомнить новгородских и псковских гостей, то мы еще в допетровскую эпоху вкусили океанской водицы. Это Цусима заперла нас во внутренние моря. Флот Мирового океана — это не только военная доктрина, это прежде всего динамизм. — Зато, Вас-Вас, как раньше-то было спокойно. Уйдете, бывало, на сутки, от силы на неделю — и дома, а теперь ждешь-ждешь... Да и ждать стало некого. — «Гангут» на боевую службу нынче не собирается? — строго спросил Иван Сергеевич. — Нынче обойдутся без нас, — сказал Сокольников. — Задачу одну завалили. — Он чуть было не сказал: «По вине Суханова». — Да ведь он и вернулся оттуда только в апреле. — А если пошлют на следующий год, да вдруг еще к лету подгадают, то ведь можно и без академии остаться. — Все в руках всевышнего, — подтвердил Сокольников, ткнув через плечо пальцем в ту сторону, где, по его мнению, находился штаб. — Жениться тебе, Вас-Вас, надо, — пригорюнясь по-бабьи, опять сказала Мария Семеновна. — Семьей обрастать, а академия потом, как найдется. — Как прикажете... — отшутился Сокольников. — Да уж так и приказываю. Потом пили чай, по-праздничному долго, — как-никак, а Сокольников был при параде. После чая Наташа Павловна перешла к фортепиано, долго сидела, опустив руки, как бы собираясь с мыслями, и заиграла «Времена года», которые играла в тот самый вечер, когда у них объявился с розами Суханов. Она словно бы забыла обо всех и музицировала только для себя, погрузясь в свой мир. Это были не раздумья и не чувствования, а как бы единое состояние грусти и покоя, а потом она заиграла немного и для него, этого нелепого, сумасшедшего лейтенанта. Невольно подняв глаза на Ивана Сергеевича, увидела его хмурый, словно бы загнанный взгляд и обвисшие по-стариковски усы, переждала минуту-другую и тихо прошлась по клавишам: Стонала степь, изрытая снарядами. Стоял над Сталинградом черный дым. И долго-долго, до самой Волги, Мне снился Дон и ты над ним. Было уже поздно, и Сокольников собрался уходить. — Заночевал бы у нас, — пригласила Мария Семеновна. — Я и диван твой застелю. И бельишко твое все еще лежит нетронутое. — Хочу прибрать свою берлогу. Я уже не помню, когда там был в последний раз. Пыли, наверное, наросло пальца на два. — Вот и оставайся у нас, — сказала и Наташа Павловна, закрывая крышку. — А берлогу твою мы как-нибудь с Марией Семеновной приедем и уберем. Сокольников взглянул на Наташу Павловну, пытаясь угадать, не было ли тайного смысла в ее словах, но Наташа Павловна не ответила на его взгляд, все еще сидела за закрытым фортепиано. — Мир вам, хорошие мои, — сказал Сокольников. — Пойду, помолясь, как говаривала моя бабаня, отмерившая много десятков на этой грешной земле. Иван Сергеевич вывел его за калитку, они и там немного постояли — в теплом по-летнему воздухе уже заметно пробивались прохладные осенние струи, — обнялись на прощание, похлопав друг друга по спине. — Не забывай... И Сокольников скорыми шагами пошел в гору, белея в темноте парадной тужуркой. Иван Сергеевич проводил Сокольникова долгим взглядом, и огонек его папиросы вспыхивал возле лица багрово, словно зарница. Сокольников шел и думал о превратностях человеческой жизни, о том, что все далекое может стать близким, а все близкое уйти в такую даль, в которой его потом и разглядеть-то будет трудно, и никто еще не разгадал тех путей, перекрещивающих человеческие судьбы и разводящих их в разные стороны. Он шел пешочком, и когда добрался до дома, был первый час ночи, устало начал подниматься к себе на третий этаж, уже ступил на промежуточную площадку между этажами, как вдруг увидел на подоконнике белую форменку, кажется, это был моряк. Он припал головой к косяку и тихонько дремал. — Вы что здесь делаете? — строго спросил Сокольников. Моряк вскочил, прижав к бедру портфель, который болтался у него на ремне через плечо, и громко, пугая лестничную тишину, гаркнул: — Вас жду, товарищ капитан третьего ранга. Велено немедленно прибыть на корабль. Катер ждет на Минной стенке. — И давно здесь сидите? — С двадцати двух часов, товарищ капитан третьего ранга. «Хорошо, что я у Вожаковых не остался. Будь Наташа немного понастойчивее... Раскисаете вы, Сокольников, раскисаете. Хотя...» — подумал он и спросил больше по привычке, хотя и понимал, что таких вопросов оповестителям не задают — бесполезно: — А что случилось? — Не могу знать, товарищ капитан третьего ранга! «Ну, правильно, — холодея от предчувствия большой неприятности, подумал Сокольников. — Стоило первый раз за две недели сойти на берег и — пожалуйте бриться!» Он не стал заходить к себе, а скорыми шагами спустился с оповестителем в подъезд и только что не бегом рванул на Минную стенку. Катер их ждал, и спустя двадцать минут Сокольников уже поднимался на борт «Гангута», задав вахтенному офицеру тот же самый вопрос: — Что случилось? — Не могу знать, но командир распорядился, как только подниметесь на борт, пройти к нему. Все теми же скорыми шагами Сокольников прошел в надстройку, вбежал по трапу в вестибюль, повесив фуражку на вешалку, пригладил ладонью волосы перед зеркалом, стукнул в дверь и вошел, не дожидаясь приглашения. В салоне у командира горел весь свет, за продолговатым столом друг против друга сидели Ковалев с Бруснецовым, пили чай и, казалось, беседовали о пустяках. Сокольников и в третий раз задал один и тот же тревожный вопрос: — Что случилось?