— Домой... Шесть суток, которые командующий отпустил на подготовку к походу, конечно же были каплей в море, но если этой каплей распорядиться с умом, все рассчитать и все взвесить до последней мелочи, то ее вполне хватит, и Ковалев опять чуть было не сказал: «На корабль» — и опять сдержался, понимая, что спешить надо, но пороть горячку вовсе ни к чему. На корабле он дважды садился за стол: сперва с гостями, потом со своими офицерами, но оба раза почти ничего не ел — жена обещала приготовить праздничный обед и обижать ее не хотелось, — поэтому сейчас ощущал не просто голод, а уже словно бы легкое подташнивание. Это с ним случалось или в самую качку, когда многие валились с ног, или когда он испытывал нервное возбуждение. Следовало бы привести свои мысли в порядок, но сделать это Ковалев мог только на борту, и он чуть было в третий раз не сказал: «На корабль». Но корабль кораблем, а дома ждала жена, которая и так последнее время видела его от случая к случаю, и сын Севка — парню стукнуло уже двенадцать лет, и он чувствовал себя вполне солидным мужичком. Жена — Тамара Николаевна — однажды как будто обмолвилась, что мужичок этот вроде бы стал покуривать. «Так будто бы обмолвилась или сказала твердо? — подумал Ковалев. — Не-ет, память ни к черту... Но если все-таки сказала, то, видимо, следует выпороть? Или что там еще-то?» Его уже заждались, и только он позвонил в дверь, как там, в гостиной, Севка включил магнитолу, и Ковалев, улыбаясь, переступил порог под известные всем морякам слова: Наверх вы, товарищи, все по местам, Последний парад наступает... Тамара Николаевна тоже улыбнулась, прильнула к его щеке, потом приняла фуражку и повела в гостиную. Севка, как и подобало уважающему себя мужчине, встретил отца солидно, сунув ему руку. — Поздравляю, батя. — Поздравляй, сын, — сказал Ковалев. — Это очень даже приятно, что у нас в семье появился еще один мужчина. Кстати, сын, сигареты я держу в столе. Так ты в случае чего не стесняйся... Севка покраснел, набычился и буркнул: — Бросил... Ковалев быстро переглянулся с Тамарой Николаевной, усмехнулся, заметив тревожно-растерянную улыбку жены, и пошел сполоснуть руки. Тамара Николаевна, как и большинство жен фрунзаков — выпускников училища имени Фрунзе, — была герценовкой и продолжала работать в школе, преподавая там русский язык и литературу. Была она миниатюрна, миловидна, подвижна, замуж принципиально вышла за моряка — ее родитель, как и родитель Ковалева, воевал на Балтике, — покорно сносила долгое отсутствие мужа, считая это в порядке вещей. — Я уже на корабль позвонила. Сказали — убыл, а тебя все нет. — Командующий вызывал, — сказал Ковалев из ванной. Тамаре Николаевне следовало бы удивиться, но она не удивилась, видимо, не очень ясно представила дистанцию, разделяющую командующего и ее мужа, только в недоумении спросила: — А разве сегодня не воскресенье? — А у него, по-моему, все дни недели — вторники. Он не сказал «понедельники», потому что всякий моряк — и в этом был особый шик — испокон веку не признавал тринадцатых чисел и понедельников и был немного суеверен. — Ну и что? — уже с тревогой спросила Тамара Николаевна. До нее наконец-то дошло, что к командующему командиров кораблей просто так не вызывают. — На всю подготовку — шесть суток. — Что-то опять срочное? Средиземное море? — Думаю, что подальше. В гостиной надрывалась магнитола: Не скажет ни камень, ни крест, где легли Во славу мы русского флага... — Ты сегодня, конечно, ночуешь на корабле? — спросила Тамара Николаевна в сторону. — Извини, лапушка, но у меня уже душа не на месте. Ведь он сегодня приезжал к нам поздравить и ничего не сказал. Это как снег на голову. — Присматривался, видимо... Я как чувствовала, все белье тебе перегладила. Ты его сам не стирай — тебе надолго хватит. — Извини, лапушка, но у меня руки еще не отсохли, — сказал Ковалев сердито, не разрешая даже по пустякам вмешиваться в его корабельные дела. — Просить приборщика об одолжении не могу. Совесть не позволяет. — Я не об этом. Ты его в ящик складывай. Потом я сама выстираю. Он вышел из ванной, приобнял ее за плечи. Она ткнулась внезапно побелевшим носом в его плечо, чуть слышно всхлипнула и, отпрянув, провела ладонью по глазам. — Ну что же мы... Всеволод, веди отца за стол. Он у нас и сегодня, как всегда, гость. И поставь что-нибудь понежнее. — Нет, — сказал Севка, — сегодня у нас праздник. Мы принципиально играем только марши. После обеда Севка убежал на улицу, а они уселись рядышком на диване, немного усталые и размягченные, и Тамара Николаевна сказала мечтательно: — На будущий год ты поступишь в академию. Мы наконец-то заживем одной семьей. Севке так не хватает тебя. — Она подумала и сказала застенчиво: — И мне тоже. И мы увидим Зимний и Петропавловку. И в Русский сбегаем, и в Эрмитаж. А белые ночи мы поедем, как в молодости, встречать на Елагины острова. «Если я завалю задание, — подумал Ковалев, — то никакой академии мне не видать как своих ушей!» — А открытие сезона мы обязательно встретим в Петродворце. Помнишь эти торжественные аккорды «Гимна великому городу», и первые серебряные робкие струи, и вместе с ними Самсона, эту золотую глыбу, озаренную даже в пасмурный день? Как все это божественно! «Если мне подбросят еще парочку Сухановых, — подумал Ковалев, — то никакой золотой иголки в том стоге сена мне никогда не найти». — Каждое воскресенье мы будем куда-нибудь ездить: Павловск, Гатчина, Пушкин, Ропша, даже Стрельна. — Знаешь, лапушка, — сказал виноватым голосом Ковалев, — я, наверное, отправлюсь на корабль. Что-то неспокойно мне. Все кажется, что делаю не то или не так. — Может, ты все-таки зря пошел по командирской линии, — сказала, вздохнув, Тамара Николаевна. — Ты весь издергался. — Не дергаются только равнодушные, — возразил Ковалев. — Да и дергаюсь я только при тебе. Где же мне еще подергаться? — Он бережно погладил ее по голове. — На людях, лапушка, я ни-ни. Для людей я скала. Да и равнодушных не признаю. Даже не понимаю, как это можно быть равнодушным. — Да бог с тобой, оставайся таким, какой есть. — Тамара Николаевна пошла собрать его на корабль, сказала из другой комнаты: — А ведь Всеволод, кажется, всерьез навострился в нахимовское училище. Знаешь, мужичонка еще невеликий, а умишко уже стал пробуждаться. Ковалев хотел, как обычно, пошутить, дескать, сразу видно ковалевскую породу, но вместо этого неожиданно сказал: — Вы тут берегите друг друга... Он вызвал машину на двадцать один и через полчаса был на борту. Его встречали дежурный и вахтенный офицеры и командир БЧ-2 капитан-лейтенант Романюк, оставшийся за старпома. — Старпом? — на всякий случай спросил Ковалев. — На берегу, — ответили ему. — Замполит? — Еще не вернулся. — Добро. Старпома не тревожить. Замполита оповестителями вызвать на корабль. — Что случилось? — насторожился Романюк. Не оборачиваясь к Романюку, Ковалев ответил резко: — Вопросы задаю я. Как только он зашел к себе и повесил фуражку на вешалку, сразу почувствовал себя в привычной, родной обстановке, где ему хорошо и опять-таки думалось привычно. Прозвенели колокола громкого боя, и вахтенный офицер приказал: — Оповестителям построиться на юте. Ковалев сел за стол, сложил на столешнице руки, подумал: «Итак, с чего же прикажете начинать? — И повторил: — Итак... Танцевать будем от печки. Придется вызвать и старпома. Жаль, конечно. И все-таки...» Он позвонил вахтенному офицеру. — Оповестители убыли? — Получают пакеты. — Вызывайте и старпома. — Есть. «Что делать, — подумал Ковалев. — Что делать. Шесть суток — это всего лишь шесть суток».