— Голубь, а вы куда — в самоволку? — Никак нет, я мичмана Ветошкина ищу. — Так искать его надо не на берегу, а у старпома. Они вместе в надстройку заходили. Идти к старпому Силаков робел, но иного выхода у него не было, он вобрал голову в плечи и несмело постучал в дверь. — Кто там царапается? Входите! — грозно сказал Бруснецов, обретя свой обычный старпомовский тон. Совсем оробев (или только сделав вид, будто перетрусил), Силаков вошел в каюту и, увидев там своего мичмана, заулыбался, поманил его заговорщицки пальцем. Этот жест сбил с толку Бруснецова, и он, не меняя голоса, спросил: — Вы что же, пришли одаривать нас своей улыбкой? — Никак нет, я мичмана своего искал, Ветошкина. — Так, может, его следовало подождать в коридоре? Положение получалось глупейшее: сказать прямо — значит, по мысли Силакова, выдать Ловцова, соврать — значит получить от старпома фитиль по полной норме, и Силаков опять заулыбался: — У меня разговор конфиденциальный. Можно я ему на ушко шепну? Бруснецов забыл, что он старпом, и захохотал. — Ну и матросы у тебя, мичман. Не матросы, а сказка. Ветошкин надулся и, покраснев, сердито сказал: — Что там приключилось? Силаков оглянулся на Бруснецова и сказал торопливым шепотком: — Ловцова в комендатуру замели. Выручать надо. — Так поискали бы кого поблизости из офицеров-гангутцев. — Суханова нашли, а он с девушкой шел. Велел, чтобы я за вами бежал. Бруснецов переглянулся с Ветошкиным, и недоумение одного — Бруснецова — отразилось в другом — в Ветошкине, — как в зеркале. — Добро, — сказал Бруснецов Силакову. — Скажите вахтенному офицеру, что я разрешил вам продлить увольнение до контрольного часа. Глава четвертая 1 Суханов проснулся раньше обычного, и было ему тревожно и радостно. Он даже не сразу сообразил, в чем заключалась его тревога и что составляло его радость. Он только понимал, что радость и тревога соседствуют, и не знал, что и над чем возьмет верх. Часы он обыкновенно держал под головой — до побудки оставалось сорок с лишним минут, к тому же сегодня была не его очередь обеспечивать подъем, и валяться можно было еще целый час Занавеска на полукруглом ободе над иллюминатором была задернута, тем не менее солнце нашло узкую щелочку, и по переборке прыгали рыжие зайчики. О борт шлепались мелкие волны, видимо, недалеко прошел катер или гаванский буксир. Суханов опять откинулся на подушку, прикрыв глаза, представил Наташу, тревожно-радостную — хотелось, чтобы она была именно такой, — и ему стало хорошо. И вдруг он подумал о Ловцове, и сразу заныло под ложечкой. «А, черт, — пробормотал он, окончательно отходя от сна. — И надо же было им наскочить на меня. Вот уж воистину: мир большой, а тесный». С берега он пришел поздно — от раскопа до Минной стенки добирался пешком — и только от вахтенного офицера узнал, что Ловцов на корабле. Ветошкин уже спал, и будить его не хотелось. «А есть в ней какая-то тайна, — опять радостно подумал он о Наташе Павловне, — непременно е-есть. — Он снова вернулся мыслями к Ловцову. — Но ведь я, в сущности, был прав: Ветошкин это сделал лучше, чем я. Мне могли бы и не отдать Ловцова, а ему отдали. — Неожиданно Суханов забеспокоился: — Но почему она крикнула «прощайте»? Не «до свидания», а «прощайте»? — И тихо засмеялся: — Ну уж дудки, Натали Павловна, Наташа... До свидания... Слышите?» Лежать, а тем более спать, больше не хотелось, все-таки следовало что-то предпринимать теперь же, потому что потом будет поздно, хотя и теперь он не знал, что делать. Ветошкин, наверное, знал, а вот он не знал, и спрашивать совета у Ветошкина, тем более искать помощи, было стыдно. В динамике пощелкало, и вахтенный офицер бодрым голосом, как будто только что заступил, сказал: — Обеспечивающим офицерам и мичманам построиться на юте. Обеспечивающим от их боевой части сегодня был Ветошкин — это Суханов помнил, — а на построении обеспечивающих обычно присутствовал старпом, и, значит, предпринимать, по сути дела, стало нечего: Ветошкин был занят, Ловцов еще спал. «Теперь переживай из-за какого-то оболтуса, — в сердцах подумал Суханов. — На берег не могут сойти по-человечески. Черт знает что творится». Он сходил в душ, побрился, переоделся во все чистое, и пока он все это делал, не торопясь, с чувством собственного достоинства, его неожиданно осенила довольно любопытная мысль. На воскресенье назначался корабельный праздник: перетягивание каната, массовый заплыв, то да се, трали-вали, может, еще и шлюпочные гонки устроят. Это пришлось бы кстати. В училище Суханов был и загребным, и на руле сидел, их шлюпка частенько брала призы, так почему бы теперь не воспользоваться этим шансом, который сам давался в руки: выиграй они гонки, и Ловцову, скажем, можно было бы предоставить внеочередной отпуск с выездом на родину, и Силакову — лычку старшего матроса, ну и Рогову чего-нибудь... Если бы Суханов знал отношения, сложившиеся в его кубрике, он никогда бы не поставил Силакова прежде Рогова, но это уже были тонкости, в которые вдаваться в то утро у него просто не было времени. На утреннем докладе Ветошкин как бы между делом сказал, что вчера прибегал с берега Силаков и он, Ветошкин, по поручению старпома ходил в комендатуру выручать Ловцова, а так как он, Ветошкин, с помощником коменданта живет на одной лестничной площадке, то Ловцов не только не угодил в утренний доклад начальнику гарнизона, но о нем даже не было доложено коменданту. Словом, инцидент с Ловцовым можно считать исчерпанным. — У него, должно быть, с матерью дело швах, вот парня и занесло, — сказал Ветошкин. — Может, не стоит его особенно шпынять? — Я в это дело встревать не буду, вы уж сами, своей властью... Только вот как быть со старпомом? Его-то с какой стороны примазали? Ветошкин благоразумно пропустил последние слова Суханова мимо ушей. — Ну и лады, — сказал он, весьма довольный таким оборотом дела: он старался держать Суханова на расстоянии от моряков, так, на всякий случай. За утренним чаем — субординация во время чаепития соблюдалась с некоторым послаблением — Суханов обратился к Бруснецову: — Товарищ капитан третьего ранга, а что, не будет ли на нашем празднике шлюпочных гонок? Бруснецов глянул на Суханова с недоверием, дескать, а этому-то, малахольному, что еще потребовалось, но сам он принадлежал к той школе, которая считала шлюпку основой основ моряцкого дела, и не просто шлюпку, а шестивесельный ял, поэтому спросил с любопытством: — А, собственно, что вас волнует? — Видите ли, товарищ капитан третьего ранга, в училище я был неплохим загребным, а потом старшиной шлюпки, которая — без хвастовства — брала призы. Считалось, что я и неплохой парусник. «Да уж считайте», — подумал Бруснецов, но сама мысль о шлюпочных гонках его заинтриговала, и он сказал: — Хорошо, я подумаю. На «Гангуте» числились всего две шестерки, а две — это всего лишь две, тут уж, как говорится, не до жиру, быть бы живу, впрочем, на эскадре кроме «Гангута» были еще и «Полтава», и «Азов», и еще кое-кто; если бы у них занять эти самые ялы, правда, с разрешения командования, тогда что ж... Праздник мог бы получиться вполне приличный. А то сколько можно канат тягать туда-сюда! Ковалев сперва поморщился, выслушав старпома, — надо идти к командиру бригады, потом к командиру эскадры, мороки не оберешься, — но и он после недолгого раздумья согласился, сходил куда надо, кому надо доложил, и после обеда «Гангут» вышел на внутренний рейд, и под его выстрел стали восемь шестерок со всем припасом и рангоутом. В тот же день были утверждены команды шлюпок, и вечером внутренний рейд огласили молодцевато-унылые команды: — Два-а — раз, два-а — раз... Навались! А тем временем «Гангут» чистился, подкрашивался, мылся, принимая достойный праздничный вид, хотя все то же самое он проделал неделю назад, но тогда это было приказание сверху, за которым следовал смотр. Та работа в своем роде была лишена радостного азарта, что ли, теперь же ожидали не смотр, после которого можно было схлопотать большой флотский фитиль, а гостей, в том числе редких — девиц из заводской самодеятельности, и моряки старались один перед другим, не желая ударить лицом в грязь. День рождения корабля — нечто совсем особенное, выходящее из общего ряда. Скажем, День Военно-Морского Флота — это праздник для всех, гуляй — не хочу, а день подъема военно-морского флага — собственно, это и есть день рождения — принадлежал только «Гангуту», только «Полтаве» или только «Азову», и никому больше другому: «Гангут» гуляет, а все прочие — извините подвиньтесь. Командование расщедрилось и прислало с утра на «Гангут» оркестр — своего у «Гангута» не было. Трубачи устроились на вертолетной площадке, куда подвели микрофоны, ухнули барабаны, звякнули тарелки, и над рейдом от корабля к кораблю поплыл старинный марш «Морской король». Но еще до этого, в восемь утра, на «Гангуте» был большой сбор, на который моряки вышли в форменках и белых брюках, а офицеры и мичмана по этому поводу достали из шкафов белые тужурки, и вахтенный офицер, после того как Ковалев, легонько придерживая левой рукой кортик, а правую держа у виска, обошел строй сперва по правому борту, а потом и по левому, церемонно подал руку Бруснецову, с которым уже сегодня виделся и обо всем договорился, и занял свое место среди старших офицеров, вибрирующим от волнения голосом подал команду: — На флаг, гюйс, флаги расцвечивания — смирно! С этой-то самой минуты праздник на «Гангуте» и принял свое подобающее положение, а духовой оркестр только раздвинул его границы, как бы пригласив в свидетели и другие корабли, стоявшие у пирсов и на внутреннем рейде. Тотчас же начали съезжаться гости, которых у парадного трапа встречали дежурный и вахтенный офицеры, а если гость представлял собой высокое начальство, то на ют спускались старпом с замполитом, а в редких случаях и сам командир. Ритуал не был изобретением «Гангута», он складывался веками, и гангутцам теперь следовало в точности исполнять его предписания: такому-то встречать такого-то, такому-то стоять там-то. Все было выверено предельно, как в часовом механизме, и никакой самодеятельности не допускалось. Ближе к десяти прибыли городские власти, несмотря на ожидающуюся жару — все в фетровых шляпах, чтобы было к чему приложить руку, приветствуя флаг. Как только они поднялись на борт и командир с замполитом и старпомом представились им, шляпы были тотчас же сняты, и рассыльный, сложив их одна в одну, как стаканы, отнес на вешалку в кают-компанию: почетных гостей после соревнований следовало накормить флотским обедом. Шлюпочные гонки — а, собственно, с них и хотели начать праздник — должны были начаться ровно в десять часов, но с берега поступил семафор, что на борт прибудет командующий, и все на «Гангуте» пришло в приятное волнение. Даже городские власти словно бы подобрались, хотя для них-то командующий был, по сути дела, своим человеком, с которым они за неделю встречались по нескольку раз: город обеспечивал корабли, корабли помогали городу, но одно дело встречаться в тиши кабинетов, и совсем другое — ожидать его на корабле. Едва из штаба сообщили, что машина командующего отошла от подъезда, Ковалев тотчас же приказал играть большой сбор. Шлюпочные команды, которые уже сидели на своих местах, тоже были подняты на борт. Ковалев снова обошел строй, придирчиво оглядывая каждого моряка и каждого офицера с мичманом. Белые ремни моряков и белые перчатки офицеров и мичманов прочерчивали почти прямые линии, но чей-то вид Ковалеву все-таки не понравился, и он, не оборачиваясь, тихо сказал старпому: — Убрать... И моряк тут же был отослан в низы швабрить коридор в кают-компанию, который и без того был не то что прибран, а прямо-таки вылизан до лакового блеска. Сигнальщик доложил, что катер командующего отошел от Царской пристани, и тогда Ковалев ликующим голосом, немного приподнимаясь на цыпочки и откинув голову, взорвал тишину: — Равняйсь! Смирно! Для встречи... слушай — на краул! Офицеры с мичманами вскинули белые перчатки к черным козырькам, и оркестр грянул встречный марш. Суханов со своей командой стоял на правом борту и хорошо видел, как командующий ступил на трап, шагнул и раз, и другой, и только тогда поднял в приветствии руку, но не приставил ее к виску, как все офицеры, а держал немного на отлете. Все в командующем нравилось Суханову, и сам он понемногу стал себе нравиться. Он верил в свою звезду и знал, что сегодня они выиграют гонку: Ловцов с Роговым оказались на редкость сильными загребными, а Ветошкин неплохо чувствовал парус, и тогда все неприятности, которые последний месяц валились на него, отпадут сами по себе. Суханов следил восторженным взглядом за командующим, за тем, как он легко ступил на верхнюю площадку трапа и прижал откинутую руку к виску, приветствуя флаг, как переступил на борт и тут же руку снова опустил на уровень плеча, как подчеркнуто строго выслушал командира, как... словом, подмечал те неуловимые мелочи, которые никогда бы в другой обстановке не бросились в глаза. «Как все-таки это хорошо, — думал Суханов, — что старпом сперва сам согласился, а потом и командира уговорил устроить шлюпочные гонки. Это теперь такая редкость, что даже командующий пожаловал на корабль. А между прочим, кто все придумал?» — кокетливо спросил он себя. К счастью, Суханов не знал, что командующий ни о каких гонках и понятия не имел и на «Гангут» прибыл совсем по другому поводу. Командующий был моложав и подтянут — говорили, что каждый день он проплывал не менее трех километров, — но когда он подошел ближе к строю, Суханов заметил возле глаз у него густую паутину морщинок, которые заметно старили все лицо, а сами глаза казались утомленными и больными. Наконец командующий остановился возле кормового среза. — Здравствуйте, гангутцы! И сотни молодых глоток, не жалея голосовых связок, выждав только паузу в три секунды, слаженно прокричали: — Здравия желаем, товарищ...