— Наверное, бывает, — неуверенно ответил Суханов. — Может, поэтому я и форму надел. — А это не красивые слова? И тогда Суханов спросил в свою очередь: — А разве красивые слова — это всегда плохо? — Нет, почему же, если слова — это дела. — Она поддела носком туфли камешек, и Суханов подумал, что они вовсе не жали ей ногу. — Вам никогда не бывает одиноко?.. Хотя что вы можете понимать в одиночестве?! Суханов долго молчал, обдумывая, что бы это ему сказать: одиноким, наверное, он все-таки был, но что такое одиночество, он представлял себе довольно смутно. — По всей видимости, одиночество — это когда бывает больно, а люди этого не понимают, — не слишком уверенно сказал Суханов. — Пожалуй, — согласилась Наташа Павловна. — Впрочем, не всегда. Чаще всего от того, что люди понимают, лучше не становится. — Она нагнулась, сорвала кустик полыни, понюхала его. — До чего же стойкий запах. Немного горький и немного печальный. Запах одиночества. — Полынь — трава седая, — заметил Суханов, вспомнив чьи-то стихи. Домик под зеленой крышей остался справа, и они по косогору вышли на самый кончик мыса, под обрывом которого стоял по щиколотку в воде Анин камень. Наташа Павловна посветлела лицом, в глазах появился озорной блеск, и, крикнув Суханову: «Догоняйте», она побежала по крутой тропинке вниз. Суханов тоже выдрал на бегу куст полыни, переложил его в левую руку, а правой, поддерживая фуражку, осыпая камни, которые звонко зацокали по карнизам, подал полынь, догнав ее. — За неимением гербовой... — А она горькая-горькая... Но все равно давайте. Садилось солнце, краешек его, еще золотой, должен был вот-вот коснуться засеребрившейся воды. Суханов взял Наташу Павловну за руки, раскрыл ее ладони. — Держите крепче. Сейчас оно совсем не горячее. Я дарю его вам. Наташа Павловна протянула руки, солнце, казалось, задержалось в ее ладонях. — Господи, — сказала она чуть слышно, — я держу солнце. Потом она раздвинула ладони, и солнце, краснея и становясь на глазах бордовым, ушло в море, как раскаленная капля в синий лед, оставив после себя пепельно-красную зарю, предвещавшую скорый сильный ветер. — Вот и все, — сказала Наташа Павловна, вздохнув. — Я вас провожу? — Нет-нет, — почти испуганно сказала Наташа Павловна, повернулась и быстро побежала — это в тесных-то туфлях! — по твердой тропинке, постукивая каблуками, как кастаньетами. Тропинка огибала обрыв, и, прежде чем скрыться за уступом, Наташа Павловна обернулась, махнула рукой, крикнув: — Прощайте! * * * Дело, по которому комендантский патруль задержал Ловцова, в общем-то не стоило выеденного яйца. Месячники, столь уважаемые с некоторых пор на гражданке («месячник по древонасаждению» — словечко-то какое соорудили; «месячник по борьбе за чистоту в городе» — а потом что, можно грязью зарастать?), невольно перекинулись на флота, и комендант гарнизона, не желая отставать «от духа времени», тоже ударился в сочинительство, объявив в конце концов «месячник по борьбе с нарушителями формы одежды». Вообще-то, коменданты в морских гарнизонах были, что называется, людьми из легенды, по ним вели счет времени. Ветераны, встречаясь, обычно говорили: «А, это когда Борода был комендантом», «Да не Борода, а Шило», словом, устная гарнизонная летопись размечалась не событиями, а комендантами. Так вот, в городе комендантские патрули уже вторую неделю отлавливали моряков, у которых, с точки зрения старших патрулей, оказывались неуставными ботинки — корочки, брюки — шкары и бескозырки — чумички. Сойдя с катера на Минной стенке, Ловцов с Роговым и Силаковым сразу же отправились на телеграф — Ловцов еще пять дней назад заказал разговор с матерью, — а потом, если разговор получится хороший, предполагали закатиться на танцы в Матросский клуб. Назначенное время уже вышло, дали и Магадан, и Ташкент с Ленинградом, и Кызыл, а Новгород все не объявляли. Ловцов дважды подходил к окошечку, и ему дважды отвечали: — Ждите... И вдруг динамик истошно заверещал: — Новгород... Кто заказывал Новгород? Пройдите в шестую кабину. Шестая кабина оказалась в самом углу, и в ней уже зажегся свет. Ловцов схватил трубку и, не сдерживая себя, будучи уверенным, что связь будет плохая, закричал: — Мама! Это я, мама! — И вдруг лицо его стало растерянным. — Это ты, деда? А где мама? А что с ней? Ничего, да? Она что — в больнице? Дома... У меня все хорошо. Служба? Нормально... Деда, об этой мадамочке больше ни слова. Обо мне интересовалась? А чего обо мне интересоваться? У меня все нормально. Из кабины Ловцов вышел вконец расстроенный, машинально сбил бескозырку на затылок, не обратив внимания, что к нему уже начал присматриваться патруль, сунул руки в карманы и негромко засвистел: «Ильмень-озеро глубоко, чайка вьется над волной. А не тебе б, моя хорошая, смеяться надо мной». Свист, кажется, окончательно вывел из себя старшего патруля, и он решил: «Этого надо брать». — Что у вас на голове? — кротко спросил он Ловцова. — Коровье седло, с вашего позволения. — Прекрасно, — устало и холодно сказал старший патруля. — А позвольте полюбопытствовать, что у вас на ногах? — А вы разве не видите? — Я все вижу, — не меняя тона, заметил старший патруля, которому для ровного счета не хватало еще трех задержанных. Ловцов наконец сообразил, что зарвался, и сказал поспешно: — Хорошо, я сейчас вам все объясню. — Нет, — возразил старший патруля. — Мне объяснять вы уже ничего не будете, а популярно все расскажете помощнику коменданта. * * * Бруснецов к этому времени принял суточный развод наряда, обошел верхнюю палубу и, встретив на полубаке мичмана Ветошкина, к которому мирволил с тех самых времен, когда Ветошкин был у него старшиной команды, спросил почти по-приятельски: — Как служба, старина? — Да что служба, — нехотя ответил Ветошкин, невольно вытянув руки по швам. — Нас толкнули, мы упали. Нас подняли, мы пошли. Бруснецов поморщился и глянул на Ветошкина укоризненно: — А ведь хорошим ты мне дядькой Савельичем был. — Так и с вами служилось в удовольствие. — А теперь что? Сам постарел или лейтенанты не те пошли? Ветошкин неопределенно вздохнул. — Понятно, — промолвил Бруснецов. — Суханов, конечно, фрукт, им и командир недоволен. Но где прикажешь взять другого? Или ты думаешь, что другой придет лучше? Ошибаешься, старина. Так, спрашивается, какой же выход? — Я выходов не ищу, — сказал Ветошкин. — Я служу. — Плохо мы с тобой служим, если одного лейтенанта не можем научить уму-разуму. — Научить можно того, кто хочет учиться, — возразил Ветошкин. Бруснецов тихо присвистнул и оглядел Ветошкина с любопытством, как бы стараясь понять, не обида ли заговорила в нем, и вдруг подумал, что мичман на самом деле на что-то обиделся. — Мы, старина, лейтенантов не выбираем. Каких пришлют, с такими и служить будем, — сказал он миролюбиво, — традиции флотские править. А традиции — это мы с тобой, тот же Суханов. Так что оставь свои обиды. Да и не Суханову ты служишь, а флоту. Суханов — малая пылинка в нашем большом деле. Помочь ему надо. Понял, старина? — Так точно, товарищ капитан третьего ранга, помочь Суханову. — Ветошкин усмехнулся. — Только помочь-то можно флотскому человеку, который, может, чего и не знает, чего-то и не понимает, но море любит. А если он любит море с берега, а корабль на картинке, то и прямая дорожка ему туда, откуда пришел. — Пойдем-ка ко мне, старина, — неожиданно предложил Бруснецов. — Чайку погоняем. Может, до чего и договоримся. * * * Силаков в это время был уже на корабле и спрашивал едва ли не каждого встречного: — Вы мичмана Ветошкина не видели? Вы мичмана не видели? Он и в каюту к нему стучался, и в кубрик к себе забегал, даже в пост спустился — Ветошкин словно бы испарился. Наконец кто-то сказал, будто видел Ветошкина на пирсе в береговой курилке. Силаков бросился к трапу, но там его ловко перехватил вахтенный офицер.