— Мужики, — соглашался Суханов, и ему становилось зябко: «Гангут» на боевую службу могли и не послать — лодку-то проворонили по его, лейтенанта Суханова Юрия Сергеевича, вине, о чем командир корабля изволил начертать особый пунктик в приказе, указав на это деяние как на трудно совместимое с понятием долга и чести флотского офицера. — Поэтому плюй на все и береги здоровье, — начал наставлять его среди ночи Блинов. — Потом плюну, — пообещал Суханов. Иллюминатор совсем посветлел, за ним уже угадывался внутренний рейд, на котором мирно посапывал крейсер. Его, видимо, как и человека, одолевали предутренние сны. Спать оставалось всего ничего, а с семи Суханову опять предстояло заступать на вахту. Разбудил его Ветошкин, который вернулся на корабль, едва стало светать. Был он хорошо выбрит, свеж, даже кончики усов успел закрутить в стрелку. Суханов хотел потянуться, но тогда пришлось бы объяснять Ветошкину, что засиделся с Блиновым за разговорами, рывком сбросил с себя одеяло и задрыгал ногами и руками, делая вид, что занимается зарядкой. «Сперва бы в гальюн сбегал, про... — улыбаясь в фасонистые усы, подумал Ветошкин, — а потом и махал бы своими граблями». Но из каюты не ушел, потому что разбудил Суханова по делу, и, когда тот закончил свои фортели, сказал почти заговорщицки: — Главный боцман вчера у меня в гостях был. Козлюк, значит. Так по секрету сказал, что на воскресенье на «Гангуте» праздник намечается — годовщина подъема флага. Пятая по счету. А до этого смотр устроят, аж по форме двадцать. — Он внушительно помолчал. — Козлюк обещал нынче же красочки разной плеснуть. И эмали, само собой. Подкрасить что где надо загодя. Морякам следует приказать все бельишко перетряхнуть, перестирать и перештопать, а какое совсем барахло, то сдать баталеру на ветошь. Форма двадцать, скажу я вам, это большой шмон... У нас в кубрике линолеум поизносился. Козлюк — мы с ним лет пятнадцать, если не двадцать, дружим — обещал линолеума дать. — А мы с этим линолеумом не влипнем? — с опаской спросил Суханов. — Будем трепаться на баке — влипнем, — убежденно сказал Ветошкин. — Вы мне только не перечьте — для пользы же дела, — если среди дня кого из моряков потихоньку с занятий утаю. Насчет пресной водицы я уже с трюмачами договорился. В бане и постираемся. — Ох, влипнем... — He извольте беспокоиться. Ветошкин ушел в команду, обмозговывать хозяйственные делишки, а Суханов, собираясь на вахту, невесело размышлял: подведет его Ветошкин под акафист или не подведет? «Чужая душа — потемки, — трагически подумал он. — Как он меня с дельфинами...» Ветошкин там, в кубрике, тоже не оставался в долгу: «Сколько их, зеленых, прошло через мои руки, и всех учить надо. Хорошо, если потом эту самую руку пожмут, а то ведь и спасибо не скажут». 4 Умным на «Гангуте» был не один Ветошкин. Таких умников, которые водили дружбу с Козлюком, нашлось много, и в укромных местах на бельевых леерах затрепыхались тельняжки, форменки, трусы, запахло суриком, кузбасслаком, эмалью. Официально о проведении смотра еще не объявляли, но готовиться к нему исподволь уже начали, и Бруснецов знал об этом, но против своего же правила скандала не поднимал: корабль чистился и мылся, говоря языком моряков, наводил марафет. Бруснецов, правда, называл это порядком, а ради порядка он многое мог простить. Сход на берег никто не отменял, но работы прибавилось, и минуты свободной уже не оставалось, тем не менее после обеда, когда на флотах с петровских времен устанавливался адмиральский час и команде разрешалось соснуть, Суханов все-таки вырвался на берег, рванул в гору и скоро уже подъезжал к студии звукозаписи, действуя по плану, который составил, еще будучи на вахте. Галочка оказалась на месте и ему тоже ослепительно улыбнулась, может, блеску в ее улыбке было и поменьше, чем в прошлый раз, когда на первом плане выступал «бонвиван» Блинов, но это уже не имело значения. Суханов положил перед нею плитку «Экстры», приобретенную в соседней булочной. — Вам тоже в три адреса? — спросила Галочка, невинно шевеля ресницами, словно опахалами. — Нет, — сказал Суханов, растерянно кося глазами по сторонам. — А что Наташа? Ее сегодня еще нет? — Ах, Наталья Павловна... — Галочка еще улыбалась, но блеску в ее улыбке заметно поубавилось. — Она у нас консультирует только в тех случаях, когда идет серьезная запись. А у вас музыка серьезная? — Вообще-то да, мне хотелось бы иметь для кассетного магнитофона фуги... — Он немного помедлил. — Да, фуги Баха, — сказал он, и глаза у него стали оловянными. («А, черт... Почему, спрашивается, Бах, а не Бетховен, не Чайковский, не Шопен?») — Да, и Бетховена... «Лунную сонату». Можно еще и «Времена года» Чайковского. — О... — Галочка опять поиграла наставными ресницами и стала оживленно-деловита. — Это очень серьезная работа. Вы, видимо, надолго собираетесь в море? — Так точно. — Тогда я вам советую дойти до Большой Морской. Это совсем недалеко. Там музыкальная школа. Здание в стиле ампир. Это еще с той эпохи. Вы сразу обратите на него внимание. Там спросите Вожакову Наталью Павловну. С нею обо всем и договоритесь. А я пока подготовлю письмо в радиокомитет. Думаю, что нам помогут. «Фуги я теперь непременно запишу. И «Лунную сонату» тоже, и «Времена года»... Даже по этому случаю магнитофон куплю, — подумал он, выходя в дремотное пекло, которое к тому же пахло здесь раскаленным асфальтом. — Прекрасно, Суханов. Только почему ты, Суханов, постоянно прибегаешь ко лжи? Нехорошо это, Суханов, некрасиво». Наташи Павловны в тот день в школе не было, но Суханов узнал расписание ее уроков и даже нашел окно класса, в котором она вела занятия. На корабль он успел к концу адмиральского часа и с важным видом сказал Блинову: — А знаете ли, Гиппократ, из меня мог бы получиться неплохой детектив. — А может, все-таки попроще — сыщик? — Блинов подумал, пожевал губами и грустно сказал: — Блажен, кто смолоду был молод... Кажется, взгрустнулось сегодня корабельному медику, был он тих до неприличия, покладист и даже не позвал Суханова на берег. Собственно, Суханову там пока что делать было нечего: в раскоп идти он не решался, невольно нарушив свое же слово, а занятия в школе у Наташи Павловны складывались таким образом, что ему лучше всего было туда заявиться в субботу. Суханов, естественно, не был виноват в том, что нарушил слово, и тем не менее чувствовал себя виноватым. Эта виноватость без вины тяготила его, и он даже пытался сочинить, что скажет в свое оправдание, но, кроме того, что они были в море — он об этом сказал уже в прошлый раз, — а потом его упекли на вахту, придумать ничего не мог. Это было в четверг, а в пятницу старпом едва опять не спутал Суханову карты, объявив на подъеме флага, что смотр кораблю флагман решил провести в эту субботу, чтобы сам праздник не омрачать. Смотр на корабле — дело если и не совсем обычное, то по крайней мере довольно частое. Он является той профилактической мерой, говоря языком корабельного документа, которая должна предотвратить нежелательные явления, допустим, коррозию металла в швартовом устройстве, неисправность катеров и шлюпок, именуемых в последнее время плавсредствами, неряшливое содержание моряками своего имущества. Выиграв один день — что значит дружить с главным боцманом! — Ветошкин в пятницу просто-напросто отставил своего обожаемого лейтенанта в сторону, успел и линолеум новый настлать в кубрике, и притоптать его, чтобы особенно не резал глаза, и подкрасить, где надо. Моряки всё перестирали и перечинили, оставалось завтра — в субботу — провести только большую приборку. Стараниями Ветошкина — Суханов это хорошо понимал — акустики на смотре блеснули, и командир бригады спросил Суханова: — Давно ли ходите в офицерах, лейтенант? — Третий месяц, товарищ капитан первого ранга. — Три месяца, а уже добились такого порядка? Похвально. — У него мичман — золото, — заметил Бруснецов. — У нас, старпом, нет плохих мичманов. У нас есть плохие командиры групп, старпом, и команд. — Так точно, — сказал Бруснецов, хотя и остался при своем мнении. Давно уже было замечено, что перечить начальству все равно что плевать против ветра. * * * Ужин был ранний, и после него команда уволилась на берег. На этот раз катер ждать не пришлось, и Суханов отправился на Минную стенку. Вместе с ним шли и моряки его группы: старшина первой статьи Ловцов, старший матрос Рогов, кто-то еще, кажется матрос Силаков — Суханов в толпе не всех разглядел. Рядом с ним в катере пристроился Ловцов. — На танцы или просто погулять? — спросил Суханов только для того, чтобы что-то спросить. — Ни то, ни другое, — ответил Ловцов. — У меня мать нехорошая стала — все время болеет. Хочу поговорить с ней. — У вас что же — свой телефон? — удивился Суханов, вспомнив, что Ловцов призывался из села с красивым таким названием — Коростынь. Ловцов негромко посмеялся: — Какой у нас телефон! Заказал... Я же из деревни. Почта есть — и ладно. Проявив некую светскость, Суханов не счел нужным дальше расспрашивать Ловцова, а Ловцов, видимо, больше ничего и не сказал бы: разговоры разговорами, мать матерью, а была у него еще одна заноза, от которой он никак не мог освободиться. Месяца два назад окольными путями — не от матери — узнал он, что девчонка, с которой проучился в школе десять лет и которая писала ему, что будет ждать, неожиданно устроилась работать в районный центр Шимск и скоро вышла там замуж за узбека, приехавшего туда то ли «поднимать целину Нечерноземья», как писали тогда газеты, то ли зашибить деньжонок. Этим «целинникам» тогда платили раза в три-четыре больше, чем коренным жителям, которые ничего не поднимали, а жили себе и жили на дедовской земле. От Минной стенки в город вела крутая неширокая лестница, и идти пришлось плечо в плечо, а наверху под широким платаном, знавшим, наверное, еще Нахимова, дорожки их разошлись: Ловцов с Роговым и Силаковым отправились на почту, а Суханов переулками выбрался на Большую Морскую и шел, радуясь, что все у него наконец-то начало складываться: и на смотре, пусть стараниями Ветошкина, проскочили удачно, и с моряками, кажется, начал устанавливаться контакт. В школу его не пустили, сказав, что там идут занятия и посторонним незачем попусту по коридорам шататься, директрисы-де нет, а завуч сама проводит занятия с хоровиками. Суханов погрустил возле подъезда, потом зашел с торца, куда выходило окно класса, в котором занималась Наташа, конечно же Павловна, повертел головой, увидел здоровенную деревянную лестницу, забытую рабочими. «А, — подумал Суханов, — тряхнем стариной. Где наша не пропадала», поплевал на ладони, потер их смачно, подтащил лестницу и приставил к стене. Ее хватило до подоконника. Суханов выглянул на улицу — не видно ли поблизости флотского патруля — и с опаской полез наверх, пробуя руками прочность сооружения. Окно было открыто. Суханов подтянулся на руках и лег на подоконник. Наташа Павловна стояла к нему спиной и ничего не видела, зато девочка, сидевшая за пианино, открыла от удивления рот и сбилась с игры. — Таня, что с тобой? — строго спросила Наташа Павловна. — Со мною ничего, Наталья Павловна, — тихо промолвила Таня. — Почему ты путаешься? Ведь ты хорошо играла эту пьесу. Ты что, забыла ее? — Я не забыла, только в окно дядечка лезет. — Какой еще дядечка?! — Наташа Павловна обернулась, и лицо ее вспыхнуло. — Сумасшедший, что вы делаете? Сейчас же слезайте. — Она подошла к окну. — У вас хоть чувство приличия есть? — У меня все есть, — сказал Суханов. — Сомневаюсь. Сейчас же слезайте и уходите. Иначе я позову директрису. — А ее в школе нет. — Ну так завуча. — А она занятия проводит с хоровиками. Наташа Павловна опешила и неуверенно спросила: — Мне что же — караул кричать? — Не надо кричать караул, — попросил Суханов. — Я сейчас слезу и стану ждать вас у подъезда. — Зачем?