В дверь стукнули, и вошла Мария Семеновна. — Голубушка, ты опять уходишь? Наташа Павловна опустила руки, став сразу виноватой и блеклой. — Вам будет очень неприятно, если он придет? — Голубушка, мы с дедом хотим, чтобы тебе было хорошо. Наташа Павловна погладила ее по плечу, припала к нему щекой, украдкой улыбнулась. Мария Семеновна прикрыла за собою дверь поплотнее, как бы говоря тем самым, что никто больше не потревожит Наташу Павловну, и Наташе Павловне сразу расхотелось прибирать себя. Она присела на краешек подвернувшегося стула, сложила, словно школьница, на коленях руки. — О господи... 3 Суханов добривался, когда зазвонил телефон. Он выключил бритву, снял трубку и подождал, решив, что его домогается Блинов. — Ты чего там в молчанку играешь? Вахтенный офицер. — Привет, вахтенный офицер. Суханов. — Голубь, велено известить, что с девятнадцати ноль-ноль заступаешь на вахту. Вопросы есть? — Какому умнику пришло в голову? Я же недавно стоял. — Умник этот — старпом Бруснецов. Еще вопросы есть? — Но мне позарез сегодня надо быть на берегу. — Проще простого. Ищешь себе подмену, идешь к старпому и — гуляй себе. — Спасибо, — сказал Суханов и положил трубку. Спасибо-то, конечно, спасибо, только какой дурак согласится сидеть в такую роскошную погоду на корабле, и не просто сидеть, а стоять вахту. Суханов тем не менее начал названивать по каютам: в первой получил вежливый отказ, во второй уже ехидный, а в третьей уговорил такого же зеленого лейтенанта порадеть за товарища, словом, старики опять оказались правы: мир еще был не без добрых людей. Суханов побрился, плеснул себе на щеки одеколончику, пошлепал их ладонями и отправился к старпому. В каюте того не оказалось, спросил у одного, у другого и скоро нашел его на полубаке, где он с Козлюком проверял стопора на якорь-цепи. Бруснецов вообще не умел сидеть без дела и бездельников не терпел, гонял их своей властью, а власть у старпома была большая. Суханов улучил минутку, когда Бруснецов отошел к борту. — Товарищ капитан третьего ранга, разрешите обратиться. — Обращайтесь, — сказал Бруснецов милостиво, потянул носом и заулыбался. — Похвально, — опять сказал он потеплевшим голосом. — Похвально, что молодые лейтенанты собираются на вахту, как на свидание. Французский? — спросил он, имея в виду одеколон. — Так точно. — Чувствуется... Ну что у вас? — Мне требуется сойти на берег, товарищ капитан третьего ранга. — Никаких вопросов. Отстоите свои часы — и милости прошу. — Но мне надо быть на берегу именно в эти часы. Разрешите подмениться. Лейтенант Махоркин согласился постоять за меня это время. Шея у Бруснецова стала раздуваться и багроветь. — Не понимаю вас. Боюсь, что и никто вас не поймет: без году неделя на корабле — и такие пассажи. Правьте службу, лейтенант. — Товарищ капитан третьего ранга... — По-моему, я предельно ясно выражаюсь: правьте службу. И смойте с себя эту французскую гадость. Вахтенная служба — это не парикмахерский салон, провонявший цветочным одеколоном. Идите, лейтенант. — Есть. — Суханов вскинул руку к козырьку, повернулся, словно бы со скрипом, и побрел на шкафут, плохо, в общем-то, соображая, куда идти и что теперь делать: складывалось все хорошо, да, к сожалению, не сложилось, и все из-за старпома, будь он неладен. К Суханову заглянул Блинов, присвистнул: — Маэстро, а вы, замечу, в разобранном виде. — Мне с девятнадцати на вахту. Чистоплюй удружил. — Чистоплюй — это серьезно. Что передать любимому городу? — Может спать спокойно... И видеть сны. И зеленеть в самом начале распрекрасной осени. В девятнадцать ноль-ноль, выслушав сменяющегося вахтенного офицера: «Командир на борту, замполит на борту, старпом на борту, увольняющиеся на берег построены на юте, вахту сдал», Суханов натянул на руку повязку и сказал погрустневшим голосом: — Вахту принял. Ушли увольняющиеся на берег матросы со старшинами, за ними начали сходить офицеры с мичманами. Последним из тех, кому сегодня пофартило провести вечер на берегу, покинул корабль Ковалев. До трапа его провожали старпом с дежурным офицером и Суханов — вахтенный офицер. — В случае нужды, — сказал Ковалев, — я дома. Дальше все пошло по чину. «Смирно!» Ковалев вскинул руку к козырьку, ступил на трап, и когда дошел до середины, послышалась команда «Вольно». Бруснецов глянул на Суханова, хотел, кажется, что-то сказать, но не сказал и, не торопясь, правым бортом проследовал в надстройку, где у него была каюта. «А может, хорошо, что все так получилось, — с грустью подумал Суханов. — Может, так и надо. Может, это я просто муть напустил, как каракатица. Может, и не было ничего...» Суханов побродил по юту как неприкаянный, зашел в рубку вахтенного офицера, посмотрел на часы, но событий, в общем-то, никаких не происходило, и записывать в журнал практически было нечего. Он снова зашагал к трапу, словно бы придумал себе дело, и ему все казалось, что он по воле старпома утратил тревожное и радостное ощущение жизни, неожиданно обретенное им после неудачи с лодкой. «Это же надо так, — опять подумал он, — я упал, поднялся было, а Чистоплюй снова подставил ножку». Ему было даже невдомек, что он еще ничего не обрел, а значит, и терять ему было нечего, а тревожно-радостное чувство, внезапно вспыхнувшее, таилось в нем самом, и оно долго еще будет появляться, исчезать и снова появляться, как доброе знамение. «Боже! — обращался он к своему неопознанному богу. — Почему так все нелепо получилось? Почему судьба одного человека должна зависеть от прихотей другого человека? И почему мы не всегда понимаем один другого? Ведь это так просто: один сказал, а другой все понял...» Всю вахту он как бы метался от надежд к сомнениям: дойдет до трапа — появятся надежды, вернется к рубке — опять начнет сомневаться, десять шагов — затеплится огонек, еще десять шагов — огонек исчез. «Она же не поверит теперь мне! — почти кричал он возле рубки. — Но ведь я же ни в чем не виноват», — говорил он себе возле трапа. С надстройки его окликнул Бруснецов. — Вахтенный офицер, что вы мечетесь, как маятник? По всем человеческим канонам следовало бы ответить: «Виноват, товарищ старший помощник, места себе не нахожу» — и это было бы горькой правдой, в которую Бруснецов просто-напросто не поверил бы. Место вахтенному офицеру на якорной стоянке жестко определено корабельным регламентом: ют, шкафут правого борта, в некоторых случаях рубка, а мельтешить должны другие, скажем, рассыльный, вахтенный на баке, мало ли молодых и шустрых с красно-белой повязкой на левой руке. Подняв голову, Суханов сказал снизу вверх: — Промеряю расстояние, на которое следовало бы выпускать выносную гидроакустическую станцию, чтобы на ней не отражались собственные помехи. «Врет как сивый мерин, — подумал Бруснецов с восхищением. Он не знал, как умеет врать сивый мерин, по, видимо, здорово, если уж старики сложили про него поговорку. — Однако находчив. Может, со временем и получится грамотный офицер», — и тоже сказал не то, о чем думал: — Потом промерите. А пока правьте вахтенную службу. Увольняющиеся уже начали возвращаться? — Никак нет. — Ну и правильно, — сказал Бруснецов. — Сегодня не погода, а чистая благодать. — И опять подумал: «Благодать-то уже на исходе, а я так ни разу по-настоящему и не выкупался. Ох, маета наша. А Суханов-то, хлюст, однако. Палец совать ему в рот, пожалуй, надо повременить...» — Начнут подходить первые увольняющиеся — дайте мне знать. Докладывать старпому Суханову не пришлось, его сменили в двадцать три ноль-ноль: «Командир на берегу, замполит там же, прости, господи, старпом присутствует. Товарищей офицеров съехало (сходили-то они пешочком) столько-то, мичманов — столько-то, старшин и матросов — столько-то... Корабль стоит на двух якорях. Миленький, принимай вахту, истомился душой и телом». — Вахту принял. К концу вахты Суханов заметно притомился, уже не изводил себя разными вопросами, а подумывал о том, что как только сменится, то сразу же заберется в душ, благо последнее время с пресной водицей вроде бы вышло послабление, поплещется, попьет потом чайку и маленько помечтает. Но, сменившись, почувствовал такое опустошение, что и в душ ему расхотелось идти, и спать будто бы рановато еще было ложиться, и сиднем сидеть в каюте — удовольствие тоже было ниже среднего, и Блинов на берегу и вряд ли еще скоро появится — Блинов, как, впрочем, и сам Суханов, собственным углом в городе еще не обзавелся, поэтому ночевал на корабле, — и, значит, душу отвести не с кем. Вот она, лейтенантская жизнь: на вахте стоишь — плохо, сменился — тоже нехорошо. Не идти же было среди ночи на берег, и Суханов отправился на бак, благо там в эту пору никого, кроме вахтенного матроса, не было. Суханову на глаза попалась бухта капронового троса — видимо, Козлюк недавно менял швартовые концы, — он уселся поудобнее и закурил. Порой человеку для счастья недостает самой малости, казалось бы, чего уж проще, протяни только руку, вот оно, счастье-то, но счастье мимолетно, оно затрепыхало крылышками, и остался человек с протянутой рукой, словно нищий. Нищим, допустим, Суханов себя не чувствовал и несчастным не был, а так хотелось, чтобы кто-нибудь приголубил его, словно маленького. «Ну, жди — приголубят, — неожиданно озлился Суханов. — Чистоплюй так приголубит... Так приголубит...» Он не знал, как старпом может «приголубить». Главное, что он разозлился, и думать об этом уже не хотелось, и несчастным он себя больше не чувствовал, покуривал, поглядывал на черную воду, по которой, постукивая двигателями и обозначив себя желтыми и зелеными бортовыми огнями, проворно скользили катера, прихватив с Минной стенки старшин с матросами, коим пробил час возвращаться на борт. Темнеть заметно стало намного раньше, хотя ночи оставались еще душными, словно в разгаре лета, и ветер с моря был влажно-теплый, даже как будто немного прелый, пахнущий йодом и солью. Из-за города всходила луна, она катилась по крышам, потом подпрыгнула, повисела так недолго и поплыла ввысь, разливая ровный, мерцающий на темной воде свет, и к Суханову побежала прямая дорожка, по которой, наверное, если иметь хорошее воображение, можно было уйти на небо. Суханов выкурил вторую сигарету, потомился, но и тут делать стало больше нечего, вернее, сидеть дольше не хотелось, и, значит, наступала самая пора спать, но он в каюту опять пошел не сразу, а сперва в рубке вахтенного офицера полистал журнал увольняющихся на берег — акустики вернулись вовремя, замечаний не было. «День прожит, — зевнув, подумал Суханов. — Замечаний нет, и не в этом счастье». Он наконец спустился в каюту — было далеко за полночь, — бросил фуражку на койку, отстегнул галстук, и тут стукнули в дверь. В каюте появился неунывающий Блинов. — Маэстро, — сказал он, посмеиваясь. — Я рвался к вам. Видит бог, как я хотел вас видеть... Блинов соорудил чаек, и они засиделись часов до трех, точнее, до того времени, когда иллюминатор налился прозрачной синевой, и говорили о том, что хорошо бы «Гангут» определили на боевую службу в Средиземное море, а еще лучше бы в Атлантику, подальше от всех соблазнов. Суханов понимал, что если служба у него и дальше так пойдет, то отношения с командой у него окончательно разладятся и Ветошкин возьмет верх — впрочем, так ли уж нужен был Ветошкину этот самый верх? В эти ночные часы Суханову уже казалось, что жизнь его дала здоровущую трещину и нет у него другого выхода, как идти в океан и зарабатывать себе там чины и славу... У Блинова были свои причины, которые не прибивали его к берегу, а даже словно бы отталкивали от него: в прошлом году, когда «Гангут» находился в Средиземном море, жена его, мягко говоря, сделала ручкой, или как пелось в расхожем танго: «Прости меня, но я не виновата...» Он тоже не был виноват и тоже сделал рукой. — Девочки девочками, — говорил Блинов, принимаясь за третью чашку, — а нам подавай боевую службу. Мужики мы с тобой или слюнтяи?