— А у нас и без него завтра гости будут. — И поперхнулась: из дома вышла Наташа Павловна с Катеришкой, которая сегодня днем много спала и, кажется, капризничала. Наташа Павловна приговаривала ей: «А вот бабушка пирожок испекла. Вку-усненький». Она слышала последние слова Марии Семеновны, но виду не подала, только подумала грустно: «Выходит, мы все деньки подсчитывали». Иван Сергеевич не заметил Наташу Павловну, все еще рассматривал рейд, но тем не менее насторожился: — Откуда бы им взяться, гостям-то? Мария Семеновна лукаво взглянула на Наташу Павловну: — А тот лейтенант грозился прийти. — Не придет, — твердым голосом проговорил Иван Сергеевич. — Основательности в нем маловато. — Он увидел наконец Наташу Павловну, и под усами у него зачесалось. «Ах, черт! — сердито подумал он. — Ввяжешься с бабами в разговор, так сам хуже бабы станешь». — А придет, так всем места хватит. — Погодка-то какая сегодня, — веселым голосом, как ни в чем не бывало, промолвила Наташа Павловна. — А Катеришка все капризничает. «Много спала, вот и капризничает», — подумал Иван Сергеевич и ничего не сказал, только исподтишка погрозил Марии Семеновне кулаком, дескать, это ты все, старая, наводишь тут сумятицу. Они наконец уселись за стол, и Наташа Павловна начала разливать чай, оставив свою чашку порожней. — Ты чего это? — всполошилась Мария Семеновна. — Катеришка пусть попьет, потом и сама почаевничаю. — А может, обиделась на нас с дедом? Наташа Павловна тряхнула головой и засмеялась. — Нет, не обиделась. — Она потупилась в столешницу, послюнявив палец, начала собирать им крошки. — Завтра я собиралась к подруге... А вы, Иван Сергеевич, если он все-таки придет... — Она подняла на свекра глаза. — Скажите, чтобы больше не приходил. Вас он послушает. — А вдруг это судьба? Наташа Павловна горько улыбнулась, высветив в уголках губ лукаво-скорбные ямочки. — Начинать все сначала? Опять вечные вахты, вечные надежды, вечные сомнения и вечное одиночество? — Она медленно покачала головой: — Нет... — и быстро повторила: — Нет, не-ет... Скажите, чтобы не приходил. — Наташенька... — Да помолчи ты, старая! — вспылил Иван Сергеевич. — Помолчать оно порой лучше, чем языком-то зря трепать. — Ну, конечно, — обиделась Мария Семеновна, — все беседуют, рассуждают, говорят, а я... языком треплю. Господи, и в кого ты у меня такой грубиян?.. — Жизнь прожили вместе, бок о бок терлись. Вот и научился. — Спасибо, — сказала Мария Семеновна, собрав скорбные губы в оборочку, — уважил. Они чуть было не поссорились, но вмешалась Наташа Павловна. Подсадив Катеришку к Марии Семеновне, сама подошла к Ивану Сергеевичу, положила ему на плечо руку. — Иван Сергеевич, Мария Семеновна, ну, будет вам. («Это все из-за меня, из-за меня», — между тем думала она.) Кто придет, кто уйдет — наше-то какое дело. У нас тут свой мир, созданный нами же, так и будем его беречь. («А вдруг он придет? — тревожно и радостно думала она. — А вдруг он все-таки придет?») Мария Семеновна, почитали бы вы стихи, те самые, написанные Анной Андреевной на нашем, — она подчеркнула голосом: нашем, — камне. — А может, споем, как при Игоре, — почти робко предложила Мария Семеновна. — Я и гитару принесу. — Можно и спеть, — согласился Иван Сергеевич, став сразу покладистым. Мария Семеновна начала грузно подниматься, чтобы идти в дом, но Наташа Павловна опередила ее, взбежала на крыльцо, крутнула подолом длинной, разрезанной сбоку юбки, через минуту в окошке послышался первый аккорд. Наташа Павловна опять играла «Времена года». — Тоскует, — сказал Иван Сергеевич. — Тоска сердечная бывает разной, — заметила Мария Семеновна, налила в миску воды, вздохнув, начала мыть посуду. — А ты, Катюнюшка, побегай, потопчи ножками дедову дорожку. Пианино смолкло, но Наташа Павловна долго не появлялась. Потом сбежала с крыльца (успела, кажется, подвести глаза и дивно при этом похорошела). Она подала гитару Ивану Сергеевичу: — Сегодня вы — у меня меланхолия. А мы с Катеришкой послушаем, может, потом и я чего подпою. — Мать, — пощипывая струны, смущаясь, сказал Иван Сергеевич, — плесни чего-нибудь. На холодной машине в море не выйдешь. — Да уж плесну... Вечер тихо прокрадывался в сад, исчезли со стола ржавые кружева, смолкли птицы, и на бугре за домом зазвенели цикады. Неподалеку, в городе, сложенном из белых камней, сейчас на улицах было много нарядного народу, и в гавани на кораблях играла музыка, и сам город в этой музыке казался большим кораблем, а тут было тихо, и жара уже спала, только от прокаленной земли еще тянуло теплом. Иван Сергеевич снова и снова перебирал струны, не зная, на какой песне остановиться, наконец полилась музыка, и он запел, подыгрывая себе: Шумела степь, изрытая снарядами. Стоял над Сталинградом черный дым. И долго-долго, до самой Волги, Мне снился Дон и ты над ним. Наташа Павловна уже знала, что сейчас и Мария Семеновна вплетет свой голос и они в полном согласии начнут петь о войне. У них все было и все прошло, оставалась только война, ушедшая в песни и в воспоминания. Обежав свой магический круг, стрелки их часов стремились к новой точке отсчета. Наташа Павловна посадила Катеришку на колени и слушала, чувствуя, как на глаза набегали слезы. Так здравствуй, поседевшая любовь моя. Пусть кружится и падает снежок На берег Дона, на ветку клена, На твой заплаканный платок. Они замолчали, и Катеришка сонным голосом пролепетала: — Еще, еще... — а у нее получалось: «исё, исё...» Но «еще» все-таки не получилось — Наташа Павловна повела ее спать, хотя и знала, что та долго не уснет — встала днем поздно, — и Катеришка, заплетаясь ножонками, все спрашивала: — А папа исё в море? — В море, лапушка, в море... Вечер окончательно надвинулся, потемнело вокруг все, и зажглись звезды, округлые и тяжелые, словно отлитые из желтого металла. Потом и луна взошла, голубым светом выстилая дорожку на горбатой ряби. Мария Семеновна с Иваном Сергеевичем ушли к морю. Наташа Павловна легла грудью на подоконник, мельком, почти украдкой, подумала: «Господи, что-то будет». * * * Назавтра в школе у нее были утренние часы, и она ушла к девяти, сказав, что вернется поздно. Ее подруга — она тоже занималась с утра — жила на Корабельной стороне, давно приглашала к себе в гости, и Наташа Павловна решила у нее отобедать и отсидеться до вечера. «Глупости, конечно, не девчонка уже, но что же делать, если он такой настырный?» Они вышли из школы вместе — подругу ее звали Мила Васильевна, и была она молодящейся тридцатилетней особой — и, прежде чем идти на паром, забрели в кафе выпить там по чашечке кофе. — Знаешь, Наташка, — сказала Мила Васильевна, помешивая ложечкой в чашке. Она недавно развелась и теперь кляла всех мужиков на свете, считая их по натуре кобелинами. — Надо смотреть на вещи просто до циничности: медицинский вариант, и никаких забот. Стирать носки, а потом получать плевки в душу — ну нет. — Иногда ведь и любить хочется. — Сентиментальность в наше время — это, мать, пошлость. Сегодня хочется любви, завтра ее уже не хочется. Они заказали еще по чашечке кофе, и Наташа Павловна неожиданно сказала, поправив прическу: — Ты езжай одна. А я скатаю домой, девушку свою проведаю, а потом примчусь. — Однако ты, Наталья, даешь, — грубовато сказала Мила Васильевна, но отговаривать ее не стала, и они разбежались: Мила Васильевна опустилась к парому, а Наташа Павловна села в троллейбус, который в гору поплелся по-стариковски, кряхтя и припадая набок. Дома она переоделась в светлое платье, зауженное книзу, и это только подчеркивало стройность ее ног. Она знала, что платье шло ей, и последнее время почти не надевала его. — О господи, — подумала она вслух, поправляя перед зеркалом прическу. — Зачем все это? — Но занятия своего не оставила.