— Есть, — сказал Бруснецов, переждал минуту — для солидности — и спустился на шкафут. Ковалев пожал плечами: вечно этот Бруснецов со своими штучками, сказал «есть», так нечего вальяжничать, впрочем, Бруснецов, видимо, уже примерялся к командирскому креслу, которое на всех кораблях было приподнято «на пьедестал», чтобы был лучше обзор. Хотя Ковалев иногда и бурчал на Бруснецова, считая его педантом, даже в некотором роде тугодумом, но иного себе старшего помощника не желал. Когда Бруснецов ложился спать и когда вставал — этого никто не видел, его почти всегда можно было застать бодрствующим, хорошо выбритым и обязательно в свежей, тщательно выглаженной рубашке, которую он менял едва ли не два раза на дню. Большую приборку он принимал по старинке: имея в кармане пару белых носовых платков, под ноги себе не смотрел, а старался дотянуться рукой в такую шхеру, куда и стасик не всякий заползал, при этом ругался нещадно, за что получил среди моряков прозвище — Чистоплюй. Больше всего от Бруснецова доставалось лейтенантам, мичманов же он уважал, многих величал по имени-отчеству, выделяя среди прочих Ветошкина, с которым начинал свою лейтенантскую молодость. Став командиром боевой части семь, он неожиданно отпросился на командирские курсы, а возвратясь с них, получил назначение опять на «Гангут», теперь уже старпомом. Все это прекрасно знал Ковалев и тем не менее не переставал удивляться чудачествам, с его точки зрения, своего старшего помощника. Сам он мало заботился о солидности, поступал так, как бог на душу положит, по настроению был резок, по настроению добр, словом, не делал себя, а жил той жизнью, которую избрал себе, и никакой иной судьбы не желал. Кажется, еще не было в российском флоте корабля, на котором старпом в чем-то походил на командира, хотя многие старпомы потом сами становились командирами. Но вот что удивительно: похожих командиров на флотах множество, как множество похожих старпомов. По всей видимости, не только человек управляет местом, придавая ему черты своего характера, но и место формирует человека, изменяя ему характер и привычки. В море Ковалев редко спускался в каюту, если уж в самую глухую пору, когда шли в стороне от торных морских дорог и корабль, скажем, не выполнял какую-нибудь учебную тактическую задачу. Все же прочее время он прочно врастал в кресло (подчиненные говорили: «Поднимался на пьедестал»), покидая его только для того, чтобы размять ноги. Тут был и его дом, и его служба, отсюда он управлял многочисленными командными пунктами и боевыми постами. Их на «Гангуте» было ровно столько, сколько насчитывалось людей, одетых на походе в матросскую робу, офицерские и мичманские рабочие куртки, включая его самого. Тут не могло быть никого лишнего, и отсутствие любого из людей сразу обнаруживало брешь, которую приходилось восполнять кому-то другому, не освобождаясь при этом от своих прямых обязанностей. Море, в отличие от земной тверди, редко находилось в состоянии покоя, вернее, сам покой как бы противопоказывался ему, и море чтило эти противопоказания, вечно находясь в размеренном движении, но иногда случались моменты, когда движение теряло свой исконный размер и превращалось в хаос, и тогда многие эти рязанские, новгородские, смоленские парни, пришедшие с сухопутья и надевшие матросские робы, ложились пластом на койки, но сколько бы их ни ложилось, корабли продолжали идти, и стреляли, если этого требовала обстановка, и ставили мины, и производили другие действия, называемые учебными. Звенели колокола громкого боя, и неведомая сила поднимала людей, только что лежавших пластом, и бросала их на боевые посты и командные пункты, потому что, если бы хоть кто-то один из них остался в койке, могла бы не замкнуться цепь стрельбы, не была бы своевременно обнаружена цель, мины бы остались непоставленными. Ковалев изредка, когда выдавалась свободная минута, размышлял над природой этой неведомой силы и приходил к мысли, что она, как земля в старину, покоилась на трех китах: на мужской гордости, совести и долге. В офицерских собраниях он любил говорить: «Долг должен быть совестливым и гордым», — не раскрывая, впрочем, до конца своих наблюдений, оставляя и другим возможность подумать и согласиться при этом или не согласиться — это уж кому что было ближе. — Товарищ командир, — подал голос Голайба из штурманской рубки, — через пять минут точка поворота. — Хорошо, — сказал Ковалев. От этой точки до другой им следовало идти минут сорок, а за той точкой следовала еще одна, и тогда-то уж и предстояло отыскать в этом голубом разливе, который и начинался на небе, в небо и уходил, «Полтаву», стрельнуть по ней двумя торпедами, дождаться, когда они, выработав ресурс, выставят из воды красные тупые носы, по которым их найдет торпедолов, а самим перейти в другую точку, после чего уже «Полтава» должна будет отыскать «Гангут» и в свою очередь выпустить по нему тоже две торпеды. — Товарищ командир, точка поворота. — Хорошо. Вахтенный офицер, ложитесь на расчетный курс. «Гангут» немного отвернул нос от волны и пошел вправо. Ковалев вышел на открытый мостик, поглядел за корму. След от «Гангута», вскипая, пенился, а когда пена улеглась, он становился таким нежно-голубым, что вся окружающая вода как бы становилась синей, почти кубовой. Опять появился Сокольников. Когда он уходил, Ковалев не заметил, впрочем, командиру на мостике никто не докучал вопросами и перед глазами у него старались не мельтешить — мог и попросить убраться с мостика, где царствовал и вопрошал только он. Сокольников выпадал из общего порядка. — Комсомольцы хотят выпустить устный журнал. У нас сейчас найдутся свободные минуты? — До одиннадцати часов. В одиннадцать обед. В двенадцать придем в точку, начнем искать «Полтаву». Оба невольно взглянули на часы: до одиннадцати оставалось чуть меньше сорока минут. — Вахтенный офицер! — позвал Сокольников. — Передайте по всем помещениям: свободным от вахт и дежурств собраться в столовой команды... — И неслышно исчез, словно его и не было. Все, что сейчас делалось в низах, Ковалева практически не касалось: там долженствовал быть порядок, и этот порядок обеспечивали замполит со старпомом, командиры боевых частей и начальники служб, вахтенная и дежурная службы, словом, вся корабельная пирамида, которую тут, на мостике, венчал он сам. Больше всего он боялся и ненавидел одиночество и больше всего любил все то же одиночество, и в этом не было никакого парадокса: одиночество давало ему власть над людьми, но та же самая власть делала его безмерно одиноким. Впрочем, еще Джозеф Конрад сказал: «Капитан как одинокий бог на своем корабельном Олимпе...» На корабле у Ковалева не было друзей по целому ряду причин: во-первых, он был старше всех офицеров по возрасту; во-вторых, его интересы — это были его интересами, но интересы других были во многом и его интересами; в-третьих, от его неправильного поступка могли страдать все, потому что его воля была для них законом. Их же воля, какой бы неправильной она ни была, на нем могла и не отразиться. Перечень этот множился и продолжался в зависимости от командира, но главное оставалось неизменным: на корабле он оставался одинок. На мостик поднялся дежурный по кораблю Суханов. Дело в том, что на походе вахтенная служба менялась с дежурной местами: если в базе дежурную службу несли старшие офицеры, а лейтенанты стояли вахтенными офицерами, то на походе вахтенные офицеры становились дежурными, а дежурные вахтенными. Ковалев критически оглядел Суханова — все еще не мог простить ему промах с подводной лодкой, — и Суханов, оробев под этим взглядом, начал слегка запинаясь, докладывать: — Товарищ командир, обед для команды готов. На первое — гороховый суп со свининой, на второе — макароны по-флотски, на третье — компот. — Добро. А что с обедом в кают-компании? — Обед в кают-компании тоже готов. Столы накрыты. — Пробу пусть снимет замполит. Старпома на мостик. Вахтенный офицер, объявите форму одежды в кают-компании: кремовая рубашка без галстука. Поход походом, а офицер не должен забывать о своем внешнем виде. Суханов повернулся как подобает и скатился по трапу в низы. Он обещал прийти в домик за раскопом через три дня. Сегодня шел первый день, у него оставались в запасе еще два, но кто знал, когда «Гангуту» предписывалось вернуться в базу? И без вопросов ясно было, что знать об этом мог прежде всего командир, но ведь к нему не подойдешь и просто так не спросишь: «Товарищ командир, а мы когда вернемся в базу?» «Ладно, — подумал Суханов, — денек еще потерпим». Оставив за себя на мостике Бруснецова, Ковалев спустился в каюту, ополоснулся, помял перед зеркалом подбородок — он был еще чистый — надел свежую рубашку и прошел в кают-компанию. Многие офицеры сгрудились в коридоре — одни курили, другие уже прошли в кают-компанию, но за столы не садились — ждали командира. — Прошу к столу, — негромко позвал Ковалев, занял свое место во главе стола старших офицеров, и только после этого начали усаживаться и все прочие: походы, вахты, стрельбы, постановки мин — все это преходящее, неизменно только одно — порядок, освященный на кораблях столетиями и ставший традицией. В море Ковалев никогда не засиживался за столом. Поэтому и сейчас, отобедав, он тотчас же поднялся на мостик, отпустил Бруснецова в низы, несмотря на то что у того на весь обед осталось минуты четыре-пять. Следом появился Суханов и доложил: — Товарищ командир, обед личному составу роздан. Жалоб и замечаний не поступило. Ковалев уже хотел отпустить его, но по глазам, ставшим почти треугольными, понял, что Суханова мучил какой-то вопрос. — Ну, спрашивайте, Суханов... Спрашивайте. — Товарищ командир, понимаю, что вопрос мой бестактный, но нельзя ли узнать, когда мы вернемся в базу? Ковалев не удивился, не сломал брови домиком, только спросил безразличным голосом: — Суханов, вы сколько времени ходите в лейтенантском звании? «Спрашивать было не надо», — подумал Суханов и сказал: — Скоро будет два месяца. — Вот видите... А я уже три года стою вот на этом самом мостике. И знаете ли, не надоедает. Это моя жизнь. Есть такой парадокс: чтобы поскорее прийти в базу, надлежит править в открытое море. Подумайте об этом на досуге, Суханов. — Есть, — сказал Суханов и опять подумал, правда, не совсем кстати: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» 2 «Гангут» возвращался в базу к исходу третьих суток. Ужинали по-походному рано, и за ужином Суханов был молчалив и озабочен, ел быстро, хотя до захода в гавань оставалось не менее часа. Блинов следил за его ложкой — корабельный ужин повторял обед, вернее сказать, на кораблях испокон веков было два обеда: ранний и поздний — и улыбаясь, наконец проговорил менторским тоном: — Послушай совет старого медика: не ешь быстро. Ешь разборчиво, со вкусом, с пониманием того, что ешь. К старости сохранишь печенку и прочие органы, которые из скромности опущу. В цветущие годы, переживаемые тобою сейчас, будешь неизменно иметь прекрасное расположение духа. Суханов покосился в сторону командирского стола: Ковалев стоял вахту, главенствовал в кают-компании старпом. — Чистоплюй скорехонько обратит этот твой дух в свою противоположность. — Не богохульствуй за столом — это во-первых, — заметил Блинов, сделав лицо значительным и серьезным. — Во-вторых, старайся пореже попадаться командованию на глаза. — И рад бы, — сказал Суханов, — да не получается: то вахта, то дежурство. — Назвался лейтенантом — службой не манкируй. Дяденька старпом знает, что делает. — Блинов неприметно кивнул в сторону Бруснецова. — На бережок сегодня смотаемся? — Обещал быть в одном месте, — нехотя промолвил Суханов. — Между прочим, я тоже обещал... И от твоего имени в том числе. Можно сказать, только для тебя и старался. В приличное общество хотел вывести. Это не какая-нибудь Галочка из ширпотреба и не какая-нибудь, которая в такси к незнакомым мужикам подсаживается. Я, конечно, ничего против не имею... — Не трогай посторонних. — Я никого не трогаю, только из-за тех посторонних у нас вся компашка разбрелась. Не пристало, маэстро, бросать флотское товарищество под первый встречный каблук. Получалось везде кругло: Блинову откажешь — вроде бы человека обидишь, даже трех, если верить его словам, а не откажешь — сам в половую тряпку превратишься. — Да я не бросаю, — сказал Суханов потерянно. — И правильно делаешь, потому как нет ничего святее флотского братства. На горизонте уже обозначился Херсонесский маяк — они подходили к внешнему рейду, — и на «Гангуте» сыграли тревогу. Из базы оповестили, что он сразу может заводиться в гавань. * * * А между тем в тот же час в доме на мысу возле Аниного камня собрались всей семьей попить чайку. Стол накрыли в саду под абрикосовым деревом — тут было прохладнее, солнце едва пробивалось сквозь листву и падало на скатерть ржавыми кружевами. Иван Сергеевич вынес самовар, уже вздрагивающий от нетерпения, как паровоз перед дорогой, сполоснул заварной чайник кипятком, бросил в него хорошую жменю чаю и поставил чайник на конфорку. Сделав свое дело, он отряхнул руки, к которым пристали чаинки, похлопал по карманам, намереваясь по привычке закурить, но вместо этого поднялся на крыльцо, с которого хорошо был виден внешний рейд, взял с подоконника бинокль, презент товарищей, когда расставался со службой. Наташа Павловна принесла чашки, протерла их полотенцем. На столе появились хлеб, масло, сыр, словом, все, что полагалось к русскому чаю и что можно было достать в магазине (с некоторых пор в наших магазинах перестали покупать, а только доставали). Растопырив руки, Мария Семеновна вынесла на большом семейном блюде — осталось от свекрови и теперь должно было перейти по наследству к Наташе Павловне — пирог, от которого хорошо запахло пропеченным тестом. Это был гвоздь программы, Иван Сергеевич не выдержал и крякнул от удовольствия — пироги в доме любили и пекли по каждому поводу, а чаще без повода, просто по настроению. К столу еще не звали, и Иван Сергеевич принялся оглядывать рейд. — Отвоевались, — сказал он привычно громко, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь. — Кто же это? — тоже привычно спросила Мария Семеновна. — Да «Гангут» с «Полтавой». — Василий-то Васильевич, должно быть, теперь тоже на «Гангуте»? — спросила Мария Семеновна. — На «Гангуте». — Иван Сергеевич беспокойно оглянулся на дверь: Наташа Павловна собирала там Катеришку к чаю. — Глядишь, скоро и на огонек завернет. Мария Семеновна тоже посмотрела на дверь, сказала, понизив голос: