— Тетя или дядя? — профессионально поинтересовался Блинов. — Сразу оба, — сказал Суханов, не обратив внимания на эту профессиональность. — Тогда нет, — подумав для порядка, сказал Блинов, покрутил головой и уже окончательно отказался от партнерства, в которое его никто не приглашал. — Я — пас. Следуя мудрому совету Блинова, которого старпом в назидание всем прочим лейтенантам, в том числе и старшим, пока что не имевшим под своим началом дивизионов, оставил на борту, Суханов не пошел вместе со всеми катером на Минную стенку, а поднялся в гору, сразу же взял такси, потом остановился у цветочного киоска и купил тут чайные — о, это такая редкость. Господи, на юге-то! — розы и, предчувствуя провал своего предприятия, как обреченный сказал: — Жмите, хозяин, до раскопа. Пока ехали, Суханов глазел по сторонам и старался ни о чем не думать. Он уже заранее вычислил, что в его предприятии, на которое можно решиться только раз в жизни, могло быть три варианта: первый, и самый определенный, — она там не живет; второй, менее определенный, но не менее точный, — она замужем, хотя кольца он и не заметил, или влюблена, или ее нет дома, или... У всех этих «или» мог быть один и тот же конец: «Дружок, поворачивай оглобли». В третий вариант верить было страшновато. Суханов, в общем-то, и не верил в него, поддавшись своему внутреннему голосу как завороженный: «Девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне...» — Раскоп, — флегматично сказал шофер и прижал машину к бровке. Суханов отдал ему смятую пятерку, махнув на сдачу рукой, прихватил розы, которые на самом деле были свежи и источали тончайший аромат, и по тропинке, поросшей с одной стороны шиповником, среди жестких листьев которого все еще пунцовели цветы, направился к бугру, похожему на спину динозавра, какими они предстают в антропологических музеях. Из-за его позвонков зеленела крыша. Тропинка петляла и вправо и влево, спускалась в низинку, густо поросшую травой, и снова поднималась на обожженный косогор; и чем дальше шел Суханов, тем меньше твердости оставалось в его шагах: это на корабле все выглядело вполне невинно и пристойно, здесь же, в зарослях шиповника, над которым еще густо вились пчелы, ничто уже не казалось пристойным. Суханов постоял, послушал ровный пчелиный гул, как будто поблизости пели дорожную песню телеграфные столбы, и вдруг послышались иные звуки, прозрачно-стеклянные, как будто неподалеку по камушкам запрыгал светлый ручеек. Суханов опять приостановился, начал напряженно вслушиваться и вдруг счастливо заулыбался: там, под зеленой крышей, играли «Времена года». «Она, — холодея, подумал Суханов и оробел до такой степени, что во рту появилась горечь, а язык стал шершавым. Когда он сильно волновался или чего-то боялся, у него всегда пересыхало во рту. — А... Господи, помоги мне», — неожиданно взмолился он, облизнул губы и, уже больше не останавливаясь, направился на этот музыкальный зов, машинально помахивая розами, как веником. Тропинка вильнула в заросли шиповника, и музыка исчезла, а потом снова выплеснулась из растворенного окна, и столько грусти послышалось Суханову в той музыке, столько боли, что казалось, там обнажали душу, которая печалилась и скорбела. Он сильно толкнул калитку и вошел, стараясь придумать первую фразу, и ничего не придумал. На лавочке перед домом сидела женщина, сложив на коленях полные руки в синевато-зеленых узелках, и слушала музыку. Ее серые от редкой седины волосы, играя, прядку за прядкой перебирал тишайший ветерок. Это была Мария Семеновна. — Простите, — сказал Суханов, подходя к ней неловкими шагами. Мария Семеновна с любопытством и даже некоторым пристрастием оглядела его и, поняв, что кроме «простите» она вряд ли еще что услышит, спросила сама: — Вы к Ивану Сергеевичу? — Простите, — опять сказал Суханов. — Наташа! — крикнула Мария Семеновна. — Это, кажется, к тебе. «Так, — почти машинально отметил Суханов, — ее зовут Наташа». Он даже и в мыслях не держал, что в этом доме могла быть другая женщина и ту, другую, как раз и звали Наташа. Музыка смолкла, в комнате, видимо, открылась дверь — тюлевая занавеска напузырилась парусом, нижний конец ее выскользнул на улицу, — и на крыльце появилась Наташа Павловна. Она узнала Суханова, удивленно повела бровью и почти одними губами спросила: — Вы? Господи, зачем? Что вам здесь надо? Суханов видел, что она тоже растерялась, поднялся на одну ступеньку, на другую, забыв про розы, которые все еще держал, словно веник, и про все на белом свете. — Эта музыка... — почти торжественно начал он, тотчас же сообразив, что этой торжественности у него хватит ненадолго. — Я шел сюда... Там шиповник, пчелы и музыка! — И вдруг спросил, краснея: — Вам плохо? Мария Семеновна безучастно смотрела сквозь листву на море, и ветер продолжал шалить в ее волосах. «Вот так, — думала она. — В один прекрасный день...» — Плохо? — переспросила Наташа Павловна, и глаза ее сузились и брызнули синим светом. — Тогда вы так благородно поступили, но не преследуйте меня больше. Никогда... Прошу вас. — Может, я могу чем-то вам помочь? Наташа Павловна усмехнулась, подумав: «Так отдайте розы, шалопай вы этакий, и ступайте своей дорогой». «Боже, — подумал Суханов, — а что еще в таких случаях надо делать?» «А Наташенька ничего нам не рассказывала», — невольно думала и Мария Семеновна. Наташа Павловна молча кивнула и взялась за скобу. — Подождите, — попросил Суханов. Наташа Павловна обернулась, уже откровенно улыбаясь: «Ну отдайте розы. Ведь не пол же вы явились подметать». — Сегодня мы уходим в море, — самозабвенно соврал Суханов. Ему хотелось оставить хотя бы самую маленькую надежду, как лазейку, которая, может, еще и понадобится. — Вернемся через три дня. (А почему не через четыре, не через пять?) И я снова приду. Можете думать обо мне что угодно, но я все равно приду. Слышите? Через три дня. Наташа Павловна повела бровью, дескать, поступайте, как знаете, и скрылась за дверью. Суханов сбежал с крыльца, только тогда обратил внимание, что в руке у него три чайные розы, лепестки, к счастью, у них еще не привяли, а из-за тюлевых парусов, в которых было так много ветра, снова послышалась музыка. Суханов положил розы Марии Семеновне на колени. — Мне? — удивилась она. — Вам, — кротко сказал Суханов. В калитке он нос к носу столкнулся с Иваном Сергеевичем, тот оторопело посторонился. Суханов и ему сказал: «Простите» — и вылетел за ограду. Только тут он почувствовал, что жара еще не спала, снял фуражку, вытер ладонью испарину и, довольный и счастливый, едва не закричал «ура!». — Странный какой-то лейтенант, — сказала Мария Семеновна. — Розочки вот положил. — Она недоуменно пожала плечами. — А будто он у нас раньше бывал?! Иван Сергеевич, хмурясь, посмотрел на розы, на опечаленную Марию Семеновну и таким же хмурым голосом заметил: — Нам с тобой теперь только в одном случае положат розочки... По казенной обязанности. Глава третья 1 Ясное дело, что Суханов имел в виду неправду, когда сказал Наташе Павловне, что они уходят в море, но он в то же время и не соврал, потому что «Гангут» сразу после подъема флага собрался выходить на рейд, и вахтенный офицер уже объявил: «Корабль к бою и походу изготовить!» Ковалев только что закончил завтрак, вытер хрустящей салфеткой рот и руки, отметив между делом, что старший по столу наконец-то расстарался и в кают-компании появились настоящие салфетки, нахлобучил в коридоре фуражку и единым махом поднялся на ходовой мостик. Старпом Бруснецов встретил его докладом: — Товарищ командир, корабль к бою и походу готов. — Хорошо. Запросите у дежурной службы «добро» на выход. Он оглядел гавань, прикидывая, как лучше начать движение: на внутреннем рейде стояли на бочках крейсера и корабль управления, их следовало обогнуть, потом еще извернуться и уже только тогда скользнуть в ворота, которые к тому времени откроются в боновом заграждении. Утро стояло тихое, небо было ясным, и, видимо, никаких каверз, в виде прижимного ветра, природа на этот час не заготовила. «Дважды два — четыре», — подумал Ковалев. — Товарищ командир, «добро» получено. — Хорошо. Вызывайте баковых с ютовыми наверх. Будем сниматься. Опять пробили колокола громкого боя, вахтенный офицер вызвал наверх швартовые команды, и началась отшвартовка: «Сходню убрать», «Отдать прижимной»,«Отдать кормовой», словом, корабль еще стоял у стенки, и моряки в оранжевых жилетах мельтешили на баке и на юте, сворачивая швартовые концы в бухты и наматывая их на вьюшки, а корабль по всем писаным и неписаным корабельным правилам уже как бы числился ушедшим в море. Вахтенный офицер, дождавшись, когда Ковалев скомандует: «Пошел шпиль», взглянул на свои часы, для порядка сверил их с корабельными, пометил в вахтенном журнале, самом честном в мире документе, подлежащем вечному хранению: «8.45. Корабль начал движение». «Поехали», — мысленно сказал Ковалев и мысленно же плюнул себе в кулак, чтобы все было хорошо. Чтобы торпедой угодить в яблочко. Чтобы минеры не подвели. Чтобы... Чтобы Суханов, ах чтоб ему неладно было... Одним словом, Ковалев был командиром, и желания у него были командирские. — Лево пять, — приказал он вахтенному офицеру, и не успел тот отрепетовать команду рулевому, как из-за кораблей вышел портовый буксиришко с длинной трубой, которая чадила и дымила на всю гавань, — буксиришко этот, по всей видимости, был ровесником Цусимы. — Отставить лево пять... — И тихо, но весьма определенно выругался: — Черт знает, куда только смотрит дежурная служба! — На берегу во все века служили одни путаники, — подал голос из своего угла Сокольников. Когда он поднялся на мостик, никто не видел, к этому, собственно, привыкли: он и появлялся неожиданно, и исчезал незаметно, стараясь поменьше привлекать к себе внимания. — Макаров еще, Степан Осипович, матросский, так сказать, адмирал, об этом говорил. Ковалев деланно удивился: — Да неужто ты с ним служил? — Книжечки почитываю, людей добрых слушаю. — Люди такого могут наворочать... — промолвил Бруснецов. — Товарищ командир, по носу чисто. — Вижу. Лево пять. «Гангут» обогнул корабли на внутреннем рейде, повернул потом вправо, миновал боны и выбрался на внешний рейд, на котором его поджидала «Полтава». Задача их совместного плавания сводилась к тому, что сперва «Полтава» возьмет на себя роль корабля-мишени, по которой пустит торпеды «Гангут», а после этого такой мишенью станет «Гангут». Отстрелявшись, они разойдутся в разные стороны и, каждый по своему плану, поставят в ночь мины. Ковалев снял микрофон, включил все корабельные трансляции. — Товарищи, — сказал он, стараясь говорить отчетливее, — мы вышли в море для проведения торпедных стрельб и постановки мин. Надеюсь, что торпедисты и минеры не посрамят чести «Гангута» и не падут так низко, как это произошло в прошлом походе с акустиками. Командир. — Крутенек ты сегодня, — тихим, словно бы крадущимся, голосом заметил Сокольников. — А я не с той ноги встал. Думал нынче в академию уйти. Теперь вряд ли отпустят. А у меня в запасе всего год. Потом «прости-прощай, подруга дорогая». — Попросись хорошенько. — Попросился бы, да Сухановы следят шибко. Не успеваешь за ними подтирать. — Что уж ты их всех под одну гребенку! — Да нет у меня, комиссар, двух гребенок. Одна она у меня. Вот и стригу всех под нее. В море было ветрено, поверх остаточной зыби шла новая волна, и начало заметно покачивать. Корабли разошлись в разные стороны, чтобы после полудня (время было согласовано с расхождением в одну-две минуты) прийти с разных сторон на полигон и там произвести действо, называемое торпедными стрельбами. «Гангут» свернул в сторону от столбовой морской дороги, и чайки скоро отстали, снежинками растворясь в голубой бездне. Даже радары не могли нащупать никакого плавающего предмета, только высоко в небе летел серебристый самолет, оставляя после себя пушисто-белый след, который, растекаясь, терял свои зримые очертания. Командиры групп и команд, коим сегодня предстояло участвовать в деле, ходили в лейтенантских званиях не первый год, и Ковалев был за них спокоен. «За каким чертом сам полез слушать лодку, — невесело подумал он о Суханове. — И каким образом он прошляпил ее? Это же надо так сработать!» Ковалев покачал головой: дескать, всякое случалось на его веку, но вот чтобы такое!.. Он опять крутнул головой и позвал: — Старпом, спуститесь к торпедистам. Проверьте готовность.