На окраине нашего поселения стоит барак, в котором содержатся под конвоем власовцы. Позавчера, поздно закончив смену и возвращаясь к себе, я вдруг услышал какой-то шум. Обошел постройку и стал невольным свидетелем жуткой сцены: четверо людей в форме держали за руки и за ноги какого-то человека, распластав его по бетонному плацу. Затем по команде они подняли его и с силой ударили оземь… Эта сцена повторилась несколько раз, пока несчастный не затих в луже собственной крови. Наутро меня вызвал комендант и приказал написать заключение, свидетельствующее о том, что мужчина скончался «от естественных причин». Когда я вносил его данные в регистр, выяснилось, что за прошедший месяц у нас зафиксировано восемнадцать подобных случаев. С тех пор я совершенно лишился сна: что это было, если не расправа? Неужели здесь, в образцовом репатриационном лагере творится самосуд? Однако вчера мне удалось выбраться по вызову в Париж, и страхи мои немного развеялись: я получил въездную визу в СССР. На улице Гальера меня приняли тепло, успокоили и приободрили. Я вышел оттуда в приподнятом настроении и по прибытии в лагерь записался «на транспорт», который отправляется в Советы пятнадцатого сентября. 25 сентября 1945 Прошло три недели с тех пор как я писал тебе, Оленька… Кажется, будто миновала вечность. Ты мне так сейчас нужна, родная, ведь только с тобой я могу говорить начистоту. В грязи и смраде скотного вагона, в котором мы трясемся уже который день, нет ни одного человека, с которым я мог бы пообщаться. Люди напуганы до крайности: женщины плачут украдкой, мужчины угрюмо молчат. А дети орут не умолкая, ведь стоит невыносимая вонь, духота и нет возможности по-человечески прилечь. А начиналось все хорошо. Наш эшелон, состоящий из тридцати вагонов, отправился с вокзала Вокресон пятнадцатого сентября, по расписанию. Нас привезли на станцию утром, и оказалось, что часть вагонов уже занята советскими военнопленными, смотревшими на мир сквозь решетки обреченными глазами. Возвращенцам выдали скудный паек и приказали размещаться. Состав шел несколько дней, почти не останавливаясь. В конце концов он притормозил на какой-то товарной станции. Я выбрался на перрон – размять ноги и покурить. Неожиданно к эшелону подошел вооруженный конвой и снял с поезда многих мужчин. Как мне объяснили позднее, их задержали для отбывания воинской повинности. А их семьям под звуки бравурного марша пришлось отправиться дальше… Бог знает, удастся ли им когда-нибудь воссоединиться. Когда я вернулся в вагон, оказалось, что мои вещи кто-то перебросил в самый дальний угол, к отхожему месту. Кое-как, поджав ноги, я устроился в своем закутке, но тут обнаружил, что один из дорожных мешков исчез. Дождавшись следующей остановки, я обратился к начальнику поезда. Но тот и бровью не повел. Лишь положил ладонь на кобуру и посоветовал проваливать. Хотя у меня и увели всю теплую одежду, я был спокоен. Ведь самую главную ценность – твою «Весну» – я зашил под подкладку пиджака, который не снимаю даже ночью. Как и обещал во время нашей последней встречи, я сохраню его любой ценой. Пускай он послужит для Зои напоминанием о Франции. И о том человеке, который о ней заботился, считая себя отцом… Это будет справедливо. Вчера мы узнали, что поезд уже в Германии и мы приближаемся к границе советской зоны. Наутро предстояла проверка в фильтрационном лагере, поэтому ночь прошла беспокойно: люди паниковали. Они боялись, что им не дадут ехать дальше, разлучат с близкими, учинят над ними расправу… Напряжение нарастало с каждой минутой. Когда дверь вагона со скрежетом отъехала в сторону, повисла могильная тишина. Все готовились к худшему. Офицер НКВД потребовал очистить вагон. После этого группа вооруженных людей принялась за обыск. Оставшиеся на перроне комиссары начали проверять бумаги и заставили нас выворачивать карманы – всех, включая женщин и детей. Документы у нас отобрали, сообщив, что вернут их после проверки тем, кто получит разрешение ехать дальше. Какая участь постигнет остальных, не уточнялось… Потом нам разрешили занять свои места. В вагоне царил ужасающий хаос. Вещи были разбросаны по полу, все чемоданы открыты, корзины перевернуты. По полу ползал, давясь слезами, мой сосед – тщедушный старичок в расколотом пенсне. Кажется, он был редактором какого-то эмигрантского журнала и вез на родину «бесценные рукописи». Я бросился ему помогать, но часть листков была безвозвратно утрачена – истоптана сапогами, испачкана грязью… Усевшись наконец в свой угол, я обнаружил там смятую журнальную страницу. Это было стихотворение, которое ты любила мне читать, когда мы оставались вдвоем и строили планы на будущее… Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет восточный, когда? — Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода, Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком, Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…[25] И вот сейчас, стоя одной ногой на родной земле, я не могу избавиться от предчувствия… что больше мы не увидимся. Береги себя, родная. И передай Зое, что я безмерно ее люблю». Оливия отложила письмо и подняла глаза на Горского. – Они так и не встретились? – Нет… И даже не поговорили. Отец освободился после смерти Сталина, в пятьдесят третьем. Ольги уже год как не было на свете. – Ну а Зоя? Неужели он не попытался связаться с ней? – Сначала это было невозможно. Но отец все же следил за ее судьбой – об известной французской актрисе с русскими корнями часто писала наша пресса. Он смотрел фильмы с ее участием. Знал о ее славе, о многочисленных браках с не менее прославленными людьми, о ее любви к неродному отцу. О том, как она гордится им, как бережет его наследие. И понимал, что ему, бывшему политзаключенному, нет места в этой красивой сказке. Папа умер в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, так и не дождавшись, когда мир изменится. А всего через год рухнула Берлинская стена, и поднялся железный занавес, который не позволял советским людям выезжать на Запад без санкции властей. – Но вы решили не ввязываться в эту историю, верно? – Мы с сестрой выросли в условиях, не позволявших нам путешествовать. У нас просто не было на это средств. Ну а потом эта семейная история быльем поросла. Да и как, собственно, мы могли доказать наше родство с Зоей? Ведь родители уже в могиле… – Однако вы отчего-то рискнули сделать это сейчас… Горский тяжело вздохнул и потянулся за сигаретой. – Я расскажу вам все по порядку. С камнем на сердце жить тяжело… Но все же прочтите сначала Ольгино письмо. Оливия кивнула и разгладила ладонью листок с заломами. Бумага была шелковистой и гладкой, как бегущие под наклоном строки. Почерк Ольги она узнала сразу – такие же четкие, округлые буквы они видела в помяннике, который показывала ей в церкви Нина Воронцова. «Осип, родной мой, целый год… бесконечный, невыносимый год я жду от тебя вестей. Куда я только не обращалась, но все без толку. От тех, кто решился вернуться в Россию, новостей нет. До сих пор ни один из наших общих знакомых, собиравшихся проводить родителей и вернуться во Францию, назад не приехал. На днях на собрании патриотической ассоциации рассказывали об одной «возвращенке», которой удалось попасть во французское посольство в Москве. Говорят, она чудом ускользнула из рук агентов советских спецслужб, дежуривших в машине возле здания диппредставительства. Французы накормили ее и оказали содействие – ведь она была одна из немногих, кто ухитрился сохранить французский паспорт. В СССР это лишило ее всех привилегий, даже продуктовых карточек… С ее слов репатрианты обязаны были обменивать паспорта на советские бумаги и теперь не имеют права выехать из Союза. Господи, Осип, неужели это так? А вчера один из наших получил от брата, отбывшего вслед за тобой, новогоднюю открытку. Точнее, фотографию. Текст на обороте был оптимистичным, но странно обезличенным: «Устроился прекрасно, тружусь на благо Родины. Как и обещал, шлю открытку. Обнимаю. Ваш С.» На картинке была изображена советская семья на фоне сверкающей огнями елки. Все люди на снимке… сидели. Это был условный знак. Оказалось, что мать юноши не хотела покидать Париж, сомневаясь, что красному террору положен конец. Но парень утверждал: после победы в войне страна переродится, и рвался уехать. Тогда они договорились, что он найдет способ сообщить, как на самом деле там обстоят дела. Написать в открытую он не мог, а потому придумал этот трюк с фотографией уверенно «сидящей» семьи. Как же страшно… С каждым днем мне все труднее мириться с нашей разлукой. Зоенька растет очень ласковой, спокойной девочкой. Андрей в ней души не чает. За год он не написал ни одной картины – все свое время проводит с ребенком. Когда я вижу их вместе, мое сердце обливается кровью. Мне будет трудно их разлучить, но я все же жду этого дня и молюсь о том, чтобы мы поскорее могли соединиться. А он как будто что-то чувствует: наверное, потому что физическая близость между нами стала невозможна. Когда он приближается ко мне, я дрожу от отвращения. Он изводит меня своим благородством, ни о чем не спрашивая. Лишь прячет глаза, молчит. Уж лучше бы признаться во всем, разорвать эти путы! Но он намеренно уходит от разговора, окружая меня заботой и любовью. Главное, Зоя привязывается к нему все сильнее. Если ей ночью снится кошмар, она вскакивает с постели и бежит к нему в комнату. И он баюкает ее до утра… Так и сидит с ней до рассвета, не смыкая глаз, как старый взъерошенный филин, охраняющий свое сокровище. Осип, хороший мой, как я жалею теперь, что мы приняли решение ехать. Нам казалось, что в России мы станем для всех недосягаемы, открестимся от прошлого, избавимся от гнетущего чувства вины… Исправим нелепую ошибку судьбы, пославшей мне тебя так поздно. Но этот план обернулся разлукой, и я теперь не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь. Как больно мне проживать дни, месяцы, теперь уже годы одной. Смотреть, как взрослеет наша дочь, не имея возможности разделить эту радость с тобой. А вчера я видела тебя во сне: в дымном кружении снега ты улыбался мне так грустно, как будто прощался…» Аккуратно свернув листок и убрав его в конверт, Оливия помешала ложечкой остывший чай. Она пыталась обуздать эмоции и собраться с мыслями, но получалось плохо. – Выходит, Зоя давно знала, кто ее отец… – произнесла она обескураженно. – Да, – кивнул Горский. – И Андрей Вишневский был в курсе. – Но каким образом… – Вскоре после окончания войны у него обнаружили неприятное заболевание. Художник был вынужден пройти обследование, в результате которого выявили один анатомический дефект… Он свидетельствовал о том, что Вишневский от природы был бесплоден. Это объясняет, почему у них с Ольгой не было детей. – Значит, то, о чем Ольга говорит в письме, не было вымыслом: ее муж действительно все понимал! – Совершенно верно. Другой на моем месте, наверное, начал бы шантажировать Зою, угрожать предать ее семейные секреты огласке. За такую информацию можно получить солидный гонорар от какого-нибудь глянцевого издания. Однако это было бы подло, да и отец бы не одобрил… – И как же вы поступили? – Я долго не мог решиться, но мне помог случай. Как вы знаете, в музее случился пожар, и я чудом успел вытащить «Весну» из огня. Вскоре после этого у меня созрел план. К одному из моих приятелей из Парижа приехал сын. Очень смышленый парень: учился в Новосибирском университете и на третьем курсе получил образовательный грант. Уехал по правительственной программе во Францию, закончил там вуз и остался работать. В августе он всегда наведывается в Зиминск – повидать родителей. Я попросил его об одолжении: передать бандероль одному человеку. Парижский адрес Зои я не знал, а вот об их семейном гнезде в Довиле было широко известно. Этот дом фигурировал во многих репортажах, посвященных творчеству Вишневского. Встречался он и на фотографиях. Отыскать его номер и название улицы мне ничего не стоило. Я попросил юношу съездить в Довиль и передать посылку. – Не ближний путь. К тому же он мог там никого не застать… – Вы правы. Но я понадеялся на удачу. Довиль – курортный городок, в котором парижане проводят теплое межсезонье. В сентябре там туристов нет… – И что же, посыльный сумел вручить коробку Зое? – Вот в этом-то и загвоздка! Он нашел ее дом, позвонил в дверь. Ему открыл какой-то напомаженный господин в шейном платке и сообщил, что мадам принимает ванну. Парень недолго думая отдал коробку ему. Юноша ведь не знал, что в ней находится… – И все-таки мне непонятно, – размышляла в слух Оливия, – что мешало вам выставить «Весну» на аукционе? Вы бы выручили баснословную сумму! – У меня не было никаких бумаг, подтверждающих ее происхождение. К тому же Вишневская считала, что акварель похищена. Попытайся я продать этот рисунок, его бы сразу изъяли и вернули законной владелице. – Логично… Тогда в чем состоял ваш план?