– А что у него случилось? – поинтересовалась Оливия. – Не мое это, конечно, дело, – смутилась женщина. – Илья должен бы сам вам рассказать, но тема для него слишком болезненная. Понимаете, Танечка… она всегда немного не от мира сего была. Тихая такая девочка, мечтательная. Чудесно рисовала. Но родители настояли, чтобы она в науку пошла – тогда это было принято. Танюша два высших получила, кандидатскую защитила. Замуж, правда, так и не вышла. Долго работала в каком-то НИИ в Академгородке, а потом, когда наукограды наши начали нищать без финансирования, вернулась в Зиминск. Родители ее уже состарились – Танюша ведь поздний ребенок. Она выхаживала их до самой смерти, подрабатывала, чем могла. Затем Илья устроил ее в кондитерский кооператив, который возглавлял его бывший одноклассник. – «Сибирский метеорит»? – Да-да, метеорит… Там дела поначалу неплохо шли, а потом у владельца финансовые проблемы начались. Но уволилась Танюша не поэтому. – Илья говорил, что по болезни… – По болезни, да по какой. Началось все с сильной утомляемости. Но Таня значения этому не придала – а кто не устает? Потом начала часто подворачиваться нога. Сходила к врачу, ничего не обнаружили. Еще через несколько месяцев начали неметь стопы, стало тяжело ходить. Илья забеспокоился, повез ее на обследование в Новосибирск. Там после нескольких консилиумов поставили диагноз: БАС, прогрессирующее заболевание нервной системы. Эта болезнь поражает нейроны мозга, отвечающие за движение. Постепенно человек теряет способность двигаться, самостоятельно есть. А потом и дышать. – Господи… И ничего нельзя сделать? – Увы. Деградация мышц происходит стремительно. Человек угасает на глазах, при этом его способность мыслить, слышать, осязать сохраняется. У многих на этом фоне обостряются творческие способности – люди стремятся уйти в другую реальность, чтобы не думать о том, какой их ждет конец. – Но погодите… А лекарства? Неужели нет эффективных средств? – Из тех, что зарегистрированы в России, – ни одного. В Европе продается «Рилузол», но он требует постоянного применения. Музейного заработка Ильи не хватит и на половину упаковки. – А если вывезти Таню на лечение, например, во Францию? Женщина взглянула на Оливию удивленно, покачала головой. – На какие средства? Илья все пороги обил, летал в Москву, обращался в благотворительные фонды. Потом открыл сбор средств в Интернете. Через соцсети накапала небольшая сумма, и он купил Танюше инвалидное кресло. Остальное отложил на будущее. Понимаете, это заболевание прогрессирует очень быстро. Таких людей у нас даже врачи не наблюдают – помочь-то им нечем. Как правило, через три-четыре года после постановки диагноза они угасают. Только представьте себе: каждый день возможности твоего тела уменьшаются, и ты это осознаешь. Еще летом Танюша могла сама кое-как ходить, а теперь в состоянии лишь пересесть в инвалидное кресло и передвигаться на нем по комнате. Ноги совсем ей отказали, но руки еще работают… Илья мечется, не знает, как быть – он ведь должен работать. На сиделку денег у них нет. Вот я и захожу к ним по дружбе да по старой памяти, хоть немного помочь. То приготовлю, то приберу… Они ведь одни живут. – Илья не женат? – По документам женат. А по факту живет вдвоем с сестрой. Супруга его как узнала о том, что ухаживать за лежачей больной придется, так сразу же испарилась, только ее и видели. Укатила в Омск к родителям… Ладно, милая, вы пока прилягте. Я пойду к Танюше поднимусь, а потом обед на всех приготовлю. Ей теперь протертое питание даем, чтобы не давилась. А вот что будем делать, когда она глотать не сможет, я не знаю. – Антонина, скажите… вот эти рисунки, – Оливия развернула перед ней этюдник, – они чьи? – Так Танюшины же. Она просто волшебно рисует, правда? С детства изобразительным искусством увлекалась, а в последние пару лет, как дома засела, так только этим и занимается. Илья все ее работы хранит. Видите, даже рассортировал их по папкам – хочет в музее выставку устроить. Хоть чем-то сестру порадовать! XXXIX Письма За окном заходилась пением очумевшая от холода птица. Ей вторил церковный колокол, провожая кого-то в небо. Горский смотрел на слепящий снег, на пунцовые брызги рябины в треснувшем оконце и говорил… Говорил открыто, обреченно, как будто исповедовался в первый и в последний раз. И перед кем? Перед ней, двадцатилетней девчонкой, примчавшейся сюда из Парижа, чтобы «восстановить справедливость». Предъявив без обиняков свои догадки, Оливия вынудила его выворачивать нутро, выхаркивать признания, как сгустки крови… Заваренный Горским чай обжигал язык и горло, но она упрямо продолжала делать жадные глотки, чтобы заглушить физической болью остроту переживаний. Однако его слова все равно настигали ее, забирались под кожу, и она не смела его прервать ни словом, ни жестом. Просто сидела, ссутулившись, за щербатым кухонным столом и молча слушала. – Когда мы вышли из новосибирской больницы, – монотонно рассказывал Горский, – я не знал, о чем с ней говорить. Мы брели мимо всех этих серебристых елок и чугунных фонарей, и я понимал, что словесная суета – утешения, обещания – совершенно бессмысленны. Нам только что вынесли приговор, и обжалованию он не подлежит. Таня будет умирать. Медленно, мучительно таять у меня на глазах. Сначала она не сможет вставать, потом говорить и даже глотать. При этом ее мозг будет работать, как и прежде. Ей будет хотеться увидеть небо, лес, пройтись по родному городу. Взять в руки книгу, поболтать с подругой… Раньше Танюша жила внизу, в вашей комнате. Но теперь это стало невозможно – на инвалидном кресле там не развернуться. И я перенес ее сюда. Любимая мансарда стала для нее тюрьмой. Она никогда отсюда не выйдет. Сейчас ее спасает то, что она может рисовать. Вы же видели, она гениально рисует! Но скоро и это станет невозможным. А дальше… Дальше будет ад. Чтобы принимать пищу, ей придется вводить питательную смесь через зонд. Понадобится дыхательный аппарат, ведь болезнь поражает диафрагму, и самостоятельно дышать она не сможет. Такое устройство стоит очень дорого – несколько моих зарплат, – и государство с его покупкой не помогает. Но хуже всего то, что Таню ни на минуту нельзя будет оставить одну – она станет совершенно беспомощной! Значит, мне придется уйти с работы. Мы окажемся без средств. И тогда останется только одно: лечь рядом с ней и ждать, когда и по нам прозвонит колокол. Горский остановился, сунул руки в карманы потертых, но тщательно отглаженных штанов. – Понимаете, жизнь просто не оставила мне выбора. Ни одного шанса, ни грамма надежды. Мы ведь не в столице обитаем, а в глухом городке. До нас никому нет дела – ни властям, ни врачам, ни Всевышнему. Я занял денег и поехал в Москву. Пытался пробиться в благотворительные фонды. Мне не отказали, но предложили подождать – страждущих много. А как подождать? Ей ведь остались месяцы… По совету друзей я открыл сбор средств в соцсетях. Мир не без добрых людей – наскреб немного денег. Их хватило на покупку инвалидной коляски, лекарств от судорог и лечебного питания. Голос его дрогнул, но он справился с собой и продолжил. – Пока Танюша могла еще ходить, она часто выбиралась на этюды в музей. Ставили ей в зале стул, и она рисовала. Сестре нравилось копировать картины известных мастеров – она говорила, что это помогает относиться осознаннее к собственному творчеству. Но вскоре и эта дверца захлопнулась. Позапрошлым летом в здании музея произошло короткое замыкание. По счастью в ту ночь мне не спалось, и я успел вызвать пожарных. Выскочил на улицу в чем был, бросился в сарай за огнетушителем… Однако большинство экспонатов, собранных моих отцом, спасти не удалось. – Хорошо хоть «Весна» уцелела, – вздохнула Оливия. Горский резко обернулся. Пододвинул к себе стул, сел напротив нее и уставился немигающим взглядом перед собой, как на допросе. – Да. «Весну» я успел вынести. – А затем списали ее, как объект, утраченный при пожаре? Я угадала? – Этого делать мне не пришлось. – Он вновь поднялся и в волнении зашагал по кухне. – Этой акварели в описи музейных фондов нет. – Как так? – удивилась Оливия, хотя и понимала, что он говорит правду: Галин ведь ей сообщал, что отпечатанный на обороте рисунка инвентарный номер отсутствует в официальных каталогах. – В свое время мой отец решил, что в нашем захолустном музее «Весна» будет в большей безопасности, чем дома. Мы тогда жили в общем бараке, где художественные ценности были неуместны. Однако передавать картину в дар государству папа не собирался. Поэтому он пошел на хитрость: нанес на нее фальшивый номер, который с виду соответствовал музейной описи – тот же шрифт, порядок букв и цифр, те же чернила. Без его ведома инвентаризация фондов никогда не проводилось, поэтому на протяжении многих лет вопросов удавалось избегать – висит себе в углу какая-то картинка, ну и ладно. – И краденая вещь с фальшивой маркировкой все это время была на виду? Горский побледнел. – Краденая?! Да она по праву принадлежит моей семье! – Тогда почему же вы решили ее вернуть Вишневской? Он посмотрел на нее глазами загнанного в угол пса. – Что ж, раз вы проделали такой долгий путь, чтобы разобраться в произошедшем, я должен вам все рассказать. В конце концов, мне нечего терять… кроме чувства собственного достоинства. Я не вор и не убийца, мадемуазель. И никогда бы не поднял руку на женщину. Тем более что она приходилась мне единокровной сестрой. Оливия откинулась на спинку стула, словно кто-то с силой толкнул ее в грудь. Горский тем временем вышел из кухни и вскоре вернулся с двумя конвертами. Положив их на стол, он выудил из недр холодильника бутыль с красноватым напитком. Скрипнула рыхлая пробка. Пахнуло спиртом и вязкой северной ягодой. Горский снял с полки две лафитные рюмки, наполнил их до краев и пододвинул одну Оливии. – Выпейте. Разговор будет долгим. Едва пригубив, Оливия отставила настойку в сторону: давайте к делу… – Вы не напрасно подозреваете моего отца в том, что он вывез «Весну» в Советский Союз, – заговорил наконец Горский. – Все так и было. Правда, с одной поправкой: его попросила об этом Ольга Вишневская. – Но зачем? – изумилась Оливия. – Их связывали близкие отношения и общий ребенок – дочь по имени Зоя. – Отцом Зои… был доктор Штерн?! – Да, вот только она отказывалась это признавать. Но давайте по порядку. Горский вытряхнул из конвертов листки и протянул их Оливии. – Эту переписку Зоя нашла еще подростком на чердаке своего дома в Довиле. Одно из писем мой отец набросал в сентябре сорок пятого в репатриационном лагере Борегар – сборном пункте под Парижем, в котором возвращенцы дожидались отъезда на родину. В поезде он его закончил и отправил со станции приграничного городка в самую последнюю минуту. А второе послание составлено Ольгой. Правда, оно так и не достигло своего адресата – отец уже мотал срок в лагерях и был недосягаем. Прочитайте их, я подожду… Оливия взяла в руки верхний листок. Он был испещрен мелким неразборчивым почерком. «20 августа 1945 Оленька, как же больно уезжать от тебя, моя радость… Сколько раз я брался за это письмо и бросал – никакие слова не способны выразить тоску, которая сдавливает мне сердце. Но я верю, что эта разлука ненадолго. Я доберусь до Брянска, где живет тетка, обустроюсь, найду работу, получу советские бумаги и вернусь за тобой и дочерью. Мне невыносимо думать, что я пропущу самые сладостные моменты ее детства, всю эту трепетную розовую нежность, но мысль о том, что мы наконец-то будем вместе, согревает меня. Здесь, в Борегаре, организовано все так, что поневоле начинаешь верить в счастливое будущее. Нас тут много, несколько тысяч человек, живем в просторных сухих бараках. Внутри тепло и чисто, хотя из обстановки лишь железные койки с панцирными сетками, накрытыми тюфяками, да несколько стульев. Столоваться ходим в отдельное здание. Кормят нас прекрасно, я вспомнил, каково это – засыпать без мучительных спазмов в желудке. Франция щедро снабжает лагерь провиантом, табаком, обувью и одеждой. Комендант лагеря с нами очень приветлив. Правда, по прибытии пришлось пройти через досадный допрос, который, к счастью для меня, закончился довольно быстро. Есть еще клуб, где мы собираемся каждый вечер. Там крутят кинохронику, рассказывают о том, как восстанавливается родная страна, как светло и радостно живут советские люди. Иногда выступают какие-то артисты из наших бывших и местный хор. Репертуар у него сплошь патриотический, и некоторые песни я теперь знаю наизусть – они звучат каждый день, льются из громкоговорителей, привинченных к столбам. Недавно к нам приезжал сам Богомолов – посол СССР. Он сказал много обнадеживающих слов. Все рукоплескали и радовались. Правда, под конец он неожиданно произнес: «Родина-мать ждет вас! Она прощает всех…» Люди в зале притихли, затем прокатился тревожный шепоток, но тут на сцену выскочил какой-то балагур и принялся развлекать нас идиотскими частушками. На следующее утро выяснилось, что из лагеря совершили побег шесть человек. Трое из них были военнопленными. А другие, вроде меня, оказались из «бывших». Во время оккупации они примкнули к французским партизанам, а потом воевали на стороне союзников. Зачем и почему эти люди совершили такой поступок, многим из нас до сих пор непонятно… Ведь все мы прибыли сюда добровольно и можем покинуть Борегар в любой момент. 2 сентября 1945 Прости, родная, что не писал тебе в эти дни: так много всего произошло, что я никак не мог собраться с силами и взяться за перо. По просьбе коменданта начал подрабатывать в местном медпункте – лагерный врач слег с пневмонией, и долгое время его подменял простой ветеринар. Погода стоит дождливая, и дети возвращенцев принялись болеть. Работы невпроворот… А тут еще один странный случай приключился, который никак не идет у меня из головы.