Оливия сконфуженно промолчала. – Люди, которых власти выселили из родных мест и отправили в отдаленные районы страны. В пятидесятых часть спецпоселений закрылась, в Зиминку перебралось несколько ссыльных семей. Среди них оказались и подданные Российской империи, бежавшие из страны после Октябрьской революции. – А этих-то как сюда занесло? – спросила Оливия, пытаясь из вежливости сесть. – Нет-нет, лежите, как доктором предписано, – воспротивился хозяин. – Вечер длинный, все успеем обсудить… Он подал ей плед и продолжил. – Если я правильно понял, вы выросли за пределами России? Тогда, конечно, всех подробностей нашей истории вы можете и не знать… Существует такое понятие – возвращенцы. Этим словом называют репатриантов. Среди них были и эмигранты, поверившие в то, что у них здесь может быть будущее. Начиная с сорок четвертого года они начали прибывать в Союз – кто-то в сопровождении семей, кто-то в одиночку. В их числе попадались и французы, вступившие в брак с русскими. А также отпрыски бывших белогвардейцев, которые взялись проводить своих стариков на землю обетованную. Они собирались помочь им обустроиться, а затем планировали вернуться на Запад. Вообще, мысль о том, что если прижиться не получится, то можно будет уехать обратно, подогревала многих. – Не получилось? – Конечно нет. Из нескольких тысяч лиц с французскими паспортами назад прорвалось человек двадцать. – Ну а как же посольство? О своих не позаботилось? – Дипломатам это было невыгодно. Портить отношения со страной-победителем из-за кучки неосмотрительных граждан никому не хотелось. Их просто бросили на произвол судьбы… К тому же у многих власти сразу же изъяли французские документы, выдав взамен советские бумажки. А дети, родившиеся здесь, и вовсе не имели шансов выехать с родителями – они считались собственностью советской системы. – Эти люди, наверное, чувствовали себя черными овцами… Горский грустно улыбнулся. – Скорее белыми воронами. Так у нас называют тех, кто не вписывается в общую картину. На самом деле им приходилось очень туго. Дело в том, что всех возвращенцев ждала обязательная проверка НКВД. Некоторые по прибытии застряли в фильтрационных лагерях. Они месяцами ждали, когда органы выяснят всю подноготную и разрешат им отправиться к месту назначения. Однако домой попали единицы. Но и это им не помогло – «зачистки» проводились повсеместно. Одним словом, треть репатриантов погибла в первые же месяцы пребывания в Союзе. Кто-то сгинул в исправительно-трудовых лагерях, кто-то был осужден и расстрелян, а кто-то просто не выдержал суровых условий и покончил жизнь самоубийством… Но все же были и те, кто сумел притереться к системе, выжить и кое-как наладить быт. Несколько таких семей обитают в Зиминске. Их предки отстроили этот городок, вырастили поколение советских граждан. Правда, почти никто из сегодняшних зиминцев не говорит по-французски. – Невероятно… Кстати, вы меня очень удивили, ответив на мое письмо на элегантном, я бы даже сказала, литературном языке. Я в Париже уже восемь лет, но такими оборотами не владею. – Приходится много читать, – уклончиво ответил Горский, покосившись на книжный шкаф. – К тому же французским владел мой отец. В детстве он не мог себе позволить обращаться ко мне на «неродном» наречии при людях, но дома мы практиковали довольно часто. – Он был учителем? – Да чем он только не занимался. Вырос в России, но школу окончил в Париже, куда после революции перебрались его родители. В сорок пятом, на пике победной эйфории, поддался на пропагандистские лозунги и обратился в репатриационную миссию. Приехал в Союз и почти сразу угодил в лагерь в Пермском крае – НКВД удалось раскопать информацию о том, что он работал врачом в госпитале в Безансоне, где лежало много немецких офицеров. И врачевал на дому какого-то нацистского бонзу. В местах заключения он пробыл до пятьдесят первого года: работал на лесозаготовке. Затем его перевели в спецпоселок на Каме, где он отстраивал медицинский пункт. Там впоследствии служил фельдшером. Была у них и своя школа – в ней учительствовала моя мать. После смерти Сталина родителей наконец сняли со спецпоселения, но в родные края уехать не дали, предложив на выбор несколько «адресов». Мама с папой и десяток семей других репатриантов оказались здесь. Отец начал преподавать французский детям. Однако через несколько лет, во время хрущевской оттепели, местная администрация решила создать краевой музей, и его назначили заведующим. – Поразительная история! Ну а вы во Франции бывали? Облик ее собеседника странно изменился. Лицо неожиданно смялось, глаза потемнели, а руки, до этого момента спокойно лежавшие на коленях, вдруг ожили, задвигались, заплясали, будто бы не находя себе места. Наконец он справился с собой и произнес: – К сожалению, средства не позволяют. Однако надеюсь, что… В эту секунду наверху что-то звякнуло, затем раздался глухой дробный стук. Горский вскочил и, ничего не объясняя, бросился к лестнице. XXXV Сесиль Ощущение, что он пытается подогнать факты под гипотезу, не покидало Родиона до тех пор, пока он не решился снова позвонить двоюродной сестре Адель Мерсье. Несколько лет назад благодаря Сесиль он оказался на юбилее «шоколадной вдовы», где впервые увидел Марка Портмана. С Сесиль его связывал краткосрочный роман, который довольно быстро сошел на нет. Она оказалась отъявленной карьеристкой – человеком, для которого профессиональный успех стоял выше личных отношений. Возраст этой жизнерадостной, энергичной женщины не взялся бы определить даже самый опытный физиономист. Она была по-мальчишески субтильна, по-девичьи свежа и по-женски прагматична. Родиону многое в ней нравилось. Однако ее стремление сразу же загнать отношения в рациональные рамки, любить по четкому графику, в котором свидания приравнивались к «культурной программе» и случались только по выходным, породило в нем вскоре ощущение пустоты и собственной ненужности. Расстались они буднично и бесконфликтно, что при необходимости оставляло за ним право на телефонный звонок в нерабочее время. Услышав голос Родиона, Сесиль обрадовалась. Это было неожиданно: пару месяцев назад, когда он обратился к ней с просьбой организовать для него встречу с «шоколадной вдовой», Сесиль приняла его довольно сухо. Но после внезапной смерти сестры настроение у нее было подавленное – Адель она очень любила. Та не раз подставляла ей плечо в трудные моменты, помогая и словом, и делом, и деньгами… – Понимаешь, – искренне печалилась Сесиль, – она ведь не планировала отправляться на тот свет. У нее только-только все началось налаживаться. Она слегка воспряла после смерти мужа, продала компанию и вспомнила о своем увлечении искусством… – Скажи, а с самочувствием у нее было все в порядке? – В том-то и дело, что да. Правда, после смерти Шарля она жаловалась на бессонницу. Но это объяснимо: мало того что осталась одна, так еще и бизнес начал рассыпаться. Адель была такая непрактичная! Но, слава богу, нашелся человек, который помог ей выкрутиться. – Ты про Анри Монтеня? – Да… Ты тоже с ним знаком? – Очень поверхностно. Твоя сестра посоветовала мне поговорить с ним насчет продажи картин, которые достались мне по случаю. – Что ж, он полезный человек. Анри способен утрясти любой юридический и финансовый вопрос – у него масса связей… – Это правда. Он мне даже своего страхового агента посоветовал. Такое ощущение, что он знает всех и вся. – Да, Монтень – ходячая записная книжка, – подтвердила Сесиль. – Сестра сменила по его совету управляющего имуществом, садовника и даже лечащего врача. – Кстати, врача он мне тоже нахваливал. Только я его визитку куда-то подевал. Имя у него еще такое… – Всех имен в голове, конечно, не удержишь, – фыркнула Сесиль, – но могу пойти посмотреть. Бумаги сестры у меня, в том числе и папка с медицинскими документами. Через несколько минут она вернулась к трубке. – Ги Ле Труа, верно? Звучит забавно, как детская считалка – un, deux, trois nous irons… – Точно! А ты не знаешь, Адель в последнее время часто к нему обращалась? – Послушай, Лаврофф! – рассердилась она. – Ну нельзя же считать всех вокруг дураками. Ты мне до этого несколько лет не звонил, ни с одним праздником не поздравил. И вдруг объявляешься, приторный, как прошлогодний мед, и начинаешь засыпать странными вопросами. Либо выкладывай все начистоту, либо проваливай! Родион не смог сдержать улыбку. Вот что ему в ней всегда нравилось: холодный ум и вопиющая прямолинейность. Жить рядом с таким человеком, наверное, невозможно, а заполучить Сесиль в деловые партнеры он бы не отказался. В нескольких словах он обрисовал ей картину. Точнее, ту ее часть, которая касалась бесконтрольного приема фенодекана и его летальных последствий. – Говори я сейчас с кем-то другим, – отреагировала Сесиль, – посчитала бы, что человек не в себе. Какая-то дремучая конспирология, ей-богу… дело врачей-убийц! – Так я пока никого и ни в чем не обвиняю. Просто собираю информацию, чтобы понять, насколько верна моя версия. – Не кокетничай, Лаврофф. Могу предположить, что за этим всем стоит интрига посерьезнее, чем смерть моей бедной сестры. Иначе бы ты мне не названивал. – Ты права, – охотно признал Родион. – Не одолжишь на время медицинскую папку Адель? Если там, конечно, нет ничего конфиденциального… – Как будто тебе можно в чем-то отказать, – проворчала Сесиль. – Ладно, заскочи ко мне завтра в офис. Я буду мотаться со встречи на встречу. Документы оставлю секретарю. – То есть на кофе я могу не рассчитывать… – По будням я пью кофе только с деловыми партнерами, – ответила она совершенно серьезно. – А вот в воскресенье, если хочешь, можем где-нибудь посидеть. Внести тебя в расписание? XXXVI Un, deux, trois В офис Сесиль, находившийся в людном квартале Сорбонны, Родион попал лишь к часу дня. Приняв от секретаря увесистую папку, он решил остановиться на обед в любимом месте, куда не заглядывал уже много лет. Заведение под невыразительным названием «Парижский кофе» сильно отличалось от традиционных брассери и бистро. Четверть века назад эта забегаловка, оформленная в эстетике манхэттенского бара, всегда трещала по швам от наплыва клиентов. И неудивительно: ресторанов, предлагающих блюда американской кухни, на тот момент в столице было не так уж и много. Истекающие мясными соками гамбургеры и острые куриные крылышки Родиона привлекали мало. А вот яйца бенедикт с густым маслянистым желтком, политые сливочным соусом, и хрустящий «хашбраун», совершенно неотличимый от бабушкиных драников, были его слабостью со студенческих времен. Устроившись за столиком в самом дальнем закутке, подальше от гомонящей барной стойки, Родион заказал еду и развернул любопытную папку. В десятках пластиковых кармашков лежали медицинские счета, рецепты и клинические выписки. Просмотрев все бумаги, Родион отметил, что документы вдовы содержались в строгом хронологическом порядке. На обороте отдельных рецептов были сделаны какие-то пометки. Вчитавшись, он сообразил, что это названия безрецептурных лекарств, отпускаемых в аптеках. Наименования в подколотых степлером чеках подтверждали его догадку. Вытащив из папки все врачебные предписания, Родион разложил их на столе. Как и ожидалось, большинство было сделано терапевтом Ги Ле Труа. Самый первый его рецепт датировался маем две тысячи восемнадцатого года.