– Да, когда-то здесь обретались известные люди. Во время Первой мировой вон там, – она указала вглубь пассажа, на большое пустующее пространство с застекленной стеной, – находилась столовая для монпарнасской богемы: Модильяни, Шагал, Матисс, Леже – все собирались тут! Теперь же практически любой может снять себе тут угол в пассаже – гением для этого быть не нужно… – Что же, ни одного художника у вас не осталось? – Раньше были, – вздохнула девушка. – И довольно известные. Жак Соланж, например… Но он недавно умер. – Соланж жил здесь? – Оливия разыграла изумление. – Ну как жил… В основном работал. Как раз в том павильоне, где раньше была столовая. Наверху у него имелась комнатка-антресоль. Жак иногда оставался там ночевать. – Как интересно… А сын его здесь бывает? Девушка удивилась. – Сын? А что ему здесь делать? Он же совсем еще ребенок. Торчит со своей теткой в каком-то пригороде. Та сдает внаем жилые баржи – вроде гостевых комнат для отпускников. А студия так и стоит закрытой. Хотите посмотреть? Мне оставили ключ – вдруг кто-то захочет ее снять? Они приблизились к застекленному павильону, рядом с которым скучал, прикрученный цепью к тополиному стволу, прогулочный велосипед. Девушка обошла его и, взобравшись на небольшой каменный выступ, вытянула руку вверх и пошарила под навесом. Через секунду она выудила оттуда связку ключей. Отомкнув дверь, посторонилась, пропуская Оливию внутрь. – Проходите! Электричество отключили, зато дневного света достаточно. Просторная мастерская была разделена на несколько зон. У окна – рабочий стол с листками бумаги, карандашами, рисовальным углем, ластиками и старомодным пресс-папье. Чуть поодаль – верстак, к которому прислонены подрамники и деревянные рейки. Слева расположился обеденный стол. Между стеной и этажеркой со стеклянными банками, из которых торчали разномастные кисточки, помещались мольберты и холсты. Поодаль, в небольшом алькове, Оливия заметила громоздкий аппарат с тремя цилиндрами, плотно примыкающими друг к другу. – А это что? – Она подошла к нему поближе. – Краскотерочная машина, – отозвалась девушка. – Жак был старомоден и многие вещи делал сам. Грунтовал холсты, натягивал их на подрамники, прибивал латунными гвоздиками. Сам изготавливал краски. Здесь до сих пор пахнет скипидаром, чувствуете? Оливия втянула носом воздух. – Скорее, каким-то мебельным лаком… – возразила она для порядка, готовясь перейти к главному. – А вы близко общались с Соланжем? – Он приглашал меня время от времени помочь ему затирать порошок с льняным маслом, чтобы получилась краска. Потом мы раскладывали ее по специальным емкостям. Довольно муторный процесс, но мне это нравилось. За работой мы много разговаривали. Однако, – девушка опустила глаза в пол, – в последнее время Жак был молчалив. Перед смертью он несколько дней не выходил из павильона и никого сюда не приглашал… До сих пор себя виню! Должна была почувствовать, что с ним происходит что-то неладное. Она замолчала и отвернулась к окну. – Я заметила, что в студии нет ни одного рисунка или картины. Вон, крючки на стене, а на стуле – пустые рамочки… Девушка шмыгнула носом. – Приходила сестра Жака, забрала его последние работы и оставила мне ключ. Сказала: «Если кто-то будет интересоваться помещением, пусть свяжется со мной». – А можно мне ее телефон? Один близкий друг как раз ищет пространство под шоу-рум. Ему бы эта студия наверняка понравилась. Девушка достала свой аппарат, отыскала нужный номер и продиктовала его Оливии. – Надеюсь, ваш друг – порядочный человек. Не хотелось бы, чтобы в этом месте поселился какой-нибудь коммерсант, вроде тех, что крутились в последнее время вокруг Жака. Они его и угробили! – Вы говорите о ком-то конкретно? – Да много их тут было. Соланж ведь был бессребреник, такие люди прямо-таки притягивают к себе стервятников. Жаль только некому с этим разбираться… В гроб загнали – и нет человека. А картины его теперь с молотка уйдут. – Почему вы так думаете? Девушка вдруг осеклась. – Что-то заболталась я с вами… мне пора. Будете сестре Жака звонить, скажите, что от меня. А то ей во всех теперь журналисты мерещатся: достали они ее, вечно что-то вынюхивают. Мутноватая вода оглаживала борта заброшенной баржи, к которой их привел навигатор. Она называлась «Эйфель» и стояла на месте «Галеона», который Родион арендовал на выходные на одном из сайтов туристической недвижимости. В рубрике «Связаться с владельцем» значилось имя хозяйки: Жанна Соланж. Ее телефон совпадал с имевшимся у Оливии номером. Деревенька на берегу Сены, где была пришвартована кавалькада плавучих домов, находилась в часе езды от Парижа. Она состояла из нескольких улиц, супермаркета, аптеки, детского сада и церкви. В прозрачном воздухе гомонили воробьи; по газонам, разнеженно курлыкая, бродили голуби. На небольшом пятачке перед собором играла малышня: прыгалки, волчки, вертушки йо-йо, поролоновые мячики и перьевые воланы… Чуть поодаль возле лотерейного киоска собралась группа мужчин: дымя сигаретами, они что-то оживленно обсуждали. Притормозив, Родион опустил боковое стекло. – Добрый день! Мы ищем «Галеон». Где он, не подскажете? – А, так хозяйка его подальше отогнала. Проедете вдоль берега метров пятьсот – и увидите. Там еще лужайка для пикника и шезлонги… Романтичное местечко! Они не преувеличивали. «Галеон» оказался элегантной баржей с пальмами в кадушках, плетеной мебелью и электрическим грилем на верхней палубе. Судно стояло чуть в стороне от остальных «поплавков», упираясь носом в камыши. В сотне метров от него парил над поляной серебристый дракон. Присмотревшись, Родион увидел мальчишку лет четырнадцати. Задрав вверх курчавую голову, тот с интересом следил за траекторией движения своего воздушного змея, поводя бечевкой из стороны в сторону. Дракон поблескивал на солнце чешуей и совершал неторопливые маневры. – Вы, наверное, господин Лаврофф? Я не ошиблась? – произнес вдруг кто-то за спиной. Родион и Оливия, наблюдавшие за кульбитами дракона, обернулись. Навстречу им шла худощавая женщина в льняных брюках и соломенной шляпе. В руках она несла стопку махровых полотенец и две бутылки питьевой воды. – Добрый день, мадам, – приветливо улыбнулся ей Родион. – Еле отыскали ваш фрегат. – Я переставила его чуть дальше, в более уединенное место. С тех пор как Пьер остался со мной, – она кивнула в сторону мальчика со змеем, – мы часто проводим время на барже. Это отвлекает его от грустных мыслей… – «Галеон» сдается только на выходные? – Да, в теплый сезон. Сами пока живем в доме. Правда, Пьеру там не нравится. Понимаете, его отец… Он недавно умер. А мать мальчик потерял совсем рано. Раньше Пьер приезжал сюда с родителями на время каникул, и все теперь напоминает ему о них: и фотографии на стенах, и вещи отца, и его рисунки… – Отец был художником? – Достаточно известным. Жак Соланж – вам это имя о чем-нибудь говорит? – Ну конечно! – воскликнула Оливия, дождавшаяся удобного момента, чтобы вклиниться в беседу. О тактике поведения они договорились еще в машине: Жанна Соланж испытывала неприязнь к журналистам, поэтому не стоило наводить ее на подозрения. Они решили изображать из себя обычную влюбленную пару, сбежавшую из мегаполиса на романтический уикенд. – Неужели знаменитый Жак Соланж – ваш брат? Глядя на ее невинное лицо с широко распахнутыми глазами, Родион подумал, что в ролевых играх с источниками она превосходит его в разы. Этому способствовало ее театральное прошлое: Оливия умела перевоплощаться и выбирать ту интонацию, которой требовал психотип собеседника. – Да, старший. Мы были очень друг к другу привязаны. Но мне нравилась деревенская жизнь, а Жак всегда стремился в Париж. И вот чем это закончилось… – Я читала о нем очерк в «Мадам Фигаро». Какая преждевременная смерть! Он же был в расцвете творческих сил – столько чудесных картин за последние годы написал. Кстати, мне удалось взглянуть на его «Парижский цикл» на одном вернисаже… – Оливия сделала преднамеренную паузу, будто бы пытаясь вспомнить название. – Кажется, в «Галери Монтень». Правда, в тот момент работы уже были кому-то проданы… Лицо женщины потемнело. – Если бы это зависело от меня, я бы их сохранила для Пьера. Но делами брата занималась одна организация. – Организация? – Ох, это длинная история… После смерти Жака нам достались лишь несколько рисунков, висевших в его студии на Монпарнасе – вот и все наследство. Хорошо, что я их успела забрать: этот жулик до сих пор пережить не может, что они уплыли у него из рук. Ему казалось, он все предусмотрел, все так удачно обставил с агентским договором. Обобрал Жака и глазом не моргнул! – Ваш брат стал жертвой какого-то мошенничества? – сочувственно уточнила Оливия, делая вид, что не улавливает сути. – Мошенничества? – Губы женщины задрожали. – Да его откровенно обокрали! Мерзавец Монтень десять лет окучивал Жака, втирался к нему в доверие. Постепенно «дружище Анри» стал незаменим: брат наконец смог сосредоточиться на творчестве и не думать о насущном. Начиналось все с того, что он оказывал Жаку мелкие услуги: устроить ребенка в престижную школу, снять достойное жилье, подыскать хорошего врача… Потом помог продать несколько картин. А затем подсунул ему этот фонд. Жак ведь не знал, что незаменимый Анри – его соучредитель! Оливия растерянно на нее посмотрела и открыла было рот, чтобы задать какой-то вопрос, но женщина вдруг опомнилась. – Да что же я вам голову семейными делами морочу, вы же отдыхать приехали. Засиделась я тут одна – и поговорить-то не с кем… Пойдемте, я расскажу, что у нас в округе есть интересного. Вон за тем пролеском – чудесное озеро. Хрустальной чистоты вода! Вдруг вы захотите искупаться… Несколько месяцев спустя Оливия будет вспоминать этот исступленный солнечный день, ставший завершением «индейского лета»[18]. Вот они пробираются сквозь позолоченный лес, сквозь переплеты ветвей по тропинке, под оголтелое пение птиц. И вдруг деревья расступаются, словно распахивается театральный занавес, и их ослепляет сверкающий прожектор озера. Сбросив одежду и кое-как пристроив на берегу полотенца, они бросаются в эту обжигающую синь. Сквозь первый болезненный спазм от соприкосновения с ледяной водой вдруг проступает такая легкость, такое неистовое чувство освобождения, что они застывают на поверхности, как две морские звезды, уткнувшись взглядом в благостное небо. Тишина прервется робким всплеском какой-то рыбешки. Оливия очнется и, перевернувшись, поплывет, опуская лицо в прозрачную воду. Через четверть часа они окажутся вдвоем на берегу: сомкнутся, свяжутся дрожащими телами. И им, очарованным и обновленным, будет казаться, что этот сияющий мир – навсегда. И вспышка счастья продлится вечно… XIV Услуга