— Нас готовили отражать нападение… — Я не идиот, фрау. Да и вы тоже. В ваших газетах открыто писали про будущую войну на чужой территории, в Европе. — Переводчик говорил ровно, спокойно, холодно, будто и не спорил, а просто констатировал факты. — Что у вас писали в сороковом году про новые территории[51]? Что на этом Союз не остановится, чтобы… как это там… — он щёлкнул длинными тонкими пальцами, — «освободить рабочих и крестьян от капиталистов во всей Европе». Это, по-вашему, не подготовка к нападению? Поэтому кто первый — тот и прав. Валя изумлённо слушала этот странный разговор, застыв над открытой книгой, в которой не понимала ни слова. Тем временем немец вернулся к вопросу, с которым пришёл: — Повторяю: мне нужна верёвка, или провод, или что-то… Да, и ещё — во что завернуть. Я хочу, чтобы книги доехали до моего дома в целости. — Это же книги… из библиотеки, — Анна Николаевна вдруг разглядела возле корешков на обложках наклейки с цифрами, — русские. — Теперь они будут в моей библиотеке. Это приличная научная литература. — И вам… — Анна Николаевна осеклась, испугавшись. Но офицер её понял. — Нет, фрау, мне не стыдно. Обычный военный трофей. Мы завоевали эту землю и всё, что на ней. Вашу библиотеку разбомбили. Ich werde klären[52], не наши самолёты. Ваши… когда пытались бомбить порт, — презрительно добавил он. — Книги всё равно намокнут и испортятся. Думаете, будет лучше, если какой-нибудь тупой солдат использует их для печки или туалета? Впрочем, на печку там тоже хватит. Советская беллетристика никуда не годится — одна пропаганда. — Откуда вы знаете? — Я славист. Я изучал до войны русский язык и русский книжный рынок. Я отправлю всё это домой ближайшим эшелоном. А теперь дайте мне что-то. Или я должен искать сам? Анна Николаевна достала обрезки бельевой верёвки, которую недавно натягивали под потолком кухни, и несколько чистых мешков, запасённых когда-то для хранения овощей. Немец кивнул и ушёл в комнату. Через мгновение вернулся и молча поставил на стол большую банку мясных консервов. Анна Николаевна вопросительно взглянула на него. Переводчик ответил на незаданный вопрос: — Это еда. Ничего плохого. — И… что? Немец пристально посмотрел на женщину и, чётко разделяя слова, произнёс: — Я. Ничего. За это. Не хочу. Просто она, — он кивнул в сторону Вали, — скоро будет прозрачная. Переводчик ушёл, и Валя увидела, как мама, во время всего этого длинного разговора напряжённо стоявшая у окна, опустилась на табурет, словно у неё подкосились ноги. Мать и дочь долго молчали, пытаясь осмыслить странную сцену. Наконец Валя шёпотом спросила: — Мам, это чего? Такой странный фашист? — Да. После всего, что мы видели в городе, и правда странно. Образованный, циничный, вроде бы холодный, а вот — консервы принёс. — Я не понимаю. Он же враг? Зачем же он нам еду даёт? — Мне кажется, война проявляет в людях главное, что в них есть, — или хорошее, или плохое. Думаю, мы ещё не раз увидим, как понятия «друг» и «враг», «свой» и «чужой» перепутываются. А может быть, и соединяются. Как вот в этом странном офицере. Ну что ж, — Анна Николаевна встала, разминая затёкшие и опухшие руки, — будем надеяться, что это не подвох и он правда хочет, чтобы мы не погибли от голода. Отложим консервы на вечер, а пока давай-ка снимем сухое бельё. Вон какую гору грязного Дитрих принёс. Чужой праздник В тот день странно выглядел оккупированный город. Немецкие и румынские солдаты, кроме обычных патрулей и часовых у важных объектов, перемещались по городу, казалось, хаотично и совершенно необъяснимо. Тащили какие-то мешки, похожие на запасы провианта, среза́ли с деревьев ветки и, словно букеты, тоже несли куда-то. Валя с матерью наблюдали это, направляясь через весь город в слободку — проведать Петра Сергеевича, которого, как сказали типографские знакомые, что-то давно никто не видел. Анна Николаевна почти машинально отмечала происходящее на улицах, думая, что же там с Петром Сергеевичем и чем можно помочь. Коллега и хороший знакомый её мужа незадолго до войны похоронил жену, потом проводил на фронт единственного сына и бедовал сейчас в комнате ветхого барака на окраине города совсем один. — Мам, а зачем они сосны срубили, как думаешь? Им не всё равно, чем топить? — Валя потянула мать за рукав, чтобы не показывать рукой, куда смотреть. — Жалко сосенки, это мы с классом сажали. Помнишь? Весь город на субботники выходил, когда парк закладывали. В посаженном за несколько лет до войны молоденьком дендропарке, вдоль которого они шли сейчас, солдаты срубили и укладывали на мотоцикл тоненькие стройные крымские сосенки. Анна Николаевна отвлеклась от своих мыслей и посмотрела в сторону парка. — А какое сегодня число? — Вроде двадцать четвёртое, — удивлённо ответила Валя. — А, вот, значит, как… это они Рождество отмечать намерены… Война войной, а праздники не отменяются. — Что отмечать? — Рождество Христово — один из главных праздников всех христиан. У нас он до революции тоже был очень важным. Куда важнее Нового года. Двадцать четвёртое декабря — сочельник. — Сочельник? Это что? — Так называется вечер накануне рождественской ночи. Проводят специальную службу в церкви, ставят ёлки. Раньше в России до Рождества был строгий пост, целых сорок дней. И только в сочельник после службы разрешалось накрывать праздничный стол без ограничений. — Так это чего, они, что ли, тоже верующие? Фашисты?! — Вряд ли все они так уж верят в Бога, но праздник Рождества — очень древняя традиция. Думаю, они все его отмечают не ради веры, а просто как мы — Новый год. Хотя, честно говоря, я не понимаю, как христианство сочетается с тем, что они тут творят… Знаешь, давай-ка поторопимся, чтобы до сумерек домой вернуться. В полутёмном коридоре барака они постучали в дверь комнаты Петра Сергеевича. «Входите, открыто», — хрипло донеслось оттуда. Пётр Сергеевич — похудевший и небритый — лежал на диване под грудой одеял в нетопленой комнате. Анна Николаевна едва не вскрикнула, увидев, как плохо выглядит ещё недавно бодрый и совсем не старый человек. Она знала, что Петру Сергеевичу не больше шестидесяти лет, но сейчас ему можно было дать все восемьдесят. — Анна Николаевна, голубушка! Простите, что-то я расклеился. Вот, не знал, что это вы, даже не встал. Пётр Сергеевич заторопился подняться, но было видно, что даётся ему это с трудом. — Куда это вы собрались?! — грозно-шутливо спросила Анна Николаевна. — Лежите, лежите! — Она села на стул возле кровати, за незначащим каким-то разговором взяла худую жилистую руку, нащупывая пульс. — И давайте докладывайте, как это вас угораздило. — Да вот, понимаете, ходил далеко… на прошлой неделе. Нужно было… кое-что… кое-кому передать. — Он с трудом дышал и говорил медленно, с паузами. — Устал, замёрз. Что-то сердцу тяжело стало… решил полежать… Поболел пару дней. А тут… видите ли, еда закончилась. А до рынка не дойти. И дрова вот кончились. А ишь зима-то какая. Холодная. Давно такой не было. — И что, вы вот так неделю?.. — У Анны Николаевны перехватило горло. — И никому из соседей не сказали? Вам бы помогли… — Ну почему не сказал… Наташка забегала в четверг, приятеля моего дочка. Увидела, что я с температурой, — воды вскипятила, картошки принесла, сколько могла… сварила… Я два дня ел… Но не велел я ей снова приходить. Сказал, что отосплюсь и уйду. Мол, к знакомым в Приморское. — Зачем? У вас вроде никого в Приморском нет… Или я чего-то не знаю? — Ну мало ли что нет. Ей это знать не надо… Нечего им ещё и обо мне беспокоиться… через всю слободку ходить. Отец-то её на фронт ушёл, хоть и близорукий… они с матерью и с малым… ему трёх лет нету… сами бедствуют. Куда им ещё заботу. А раз я ушёл — ну и ушёл… и нечего приходить. В четверг… ел два дня… у Вали, стоявшей за маминым плечом, зашлось сердце: сегодня среда, значит, он уже пять дней в нетопленой комнате, без еды. — Вот что, Пётр Сергеевич. — Анна Николаевна решительно встала. — Теперь вам придётся слушаться меня, — говорила она, подбирая валяющиеся по полу вещи, доставая миску, чтобы мыть грязную посуду. — Пульс у вас слабый, дышите вы плохо, но температура сейчас не очень высокая. Валя займётся посудой, а я пойду поищу, чем растопить печку. Который ваш сарай во дворе? И не спорьте! Сейчас что-то решим с едой, а завтра я ещё приду. Пока Валя наливала воду, замачивала посуду, чтобы оттереть засохшие остатки еды, и вытирала стол, Пётр Сергеевич, казалось, уже уставший от одного только разговора, лежал с закрытыми глазами. Вошла Анна Николаевна с охапкой хвороста и несколькими поленьями. — Вот, нашлось топливо. И ещё там кое-что есть, что можно сжечь. Валюш, достань продукты из сумки. Валя взяла холщовую сумку, с которой они пришли. В ней обнаружился газетный кулёк с парой стаканов пшена и маленькая чёрная буханочка, какими расплачивались немцы за стирку. — Давай-ка ведро, я ещё воды принесу. А ты пока ту, что есть, налей в кастрюлю и поставь греться. Кашу варить будем. — Анечка, какая каша, вы что… — замахал руками Пётр Сергеевич. — За хлеб спасибо, мне хватит. Крупу себе оставьте. — Я вас не спрашиваю, Пётр Сергеевич, — слегка улыбнулась Анна Николаевна, — я ставлю в известность: вы будете есть кашу. Пока топилась печь и варилась каша, Анна Николаевна велела Петру Сергеевичу постараться подремать — пшено долго варится. Накормив больного, завернув оставшуюся кашу в толстый ватник, чтобы подольше не остывала, прибравшись в комнате и оставив у печки ещё несколько поленьев, мама с дочкой заторопились домой. Идти далеко, а нужно до сумерек вернуться. — Завтра придём. И, пожалуйста, без фокусов, уважаемый товарищ, — нарочито строго сказала Анна Николаевна. — И никаких визитов к несуществующим родственникам! — До завтра, Пётр Сергеевич! — помахала рукой Валя. — Ой, Аннушка Николавна! Я же чуть не забыл! От Мишки вашего привет вам. У него всё нормально. — Вы его видели?! — Анна Николаевна кинулась к дивану. — Где он?! — Не видел. Но мне на той неделе человек… с кем я встречался… про него говорил. Велел передать: Миша жив-здоров. Не голодает и не мёрзнет. Возмужал. Старшие товарищи его очень хвалят. — Где он? — Не знаю. И вам знать не надо. Далеко. В горах. Помогает. Не бойтесь, он там не один подросток. Старшие стараются их уберечь.