Сегодня в городе говорят, что евреев, всех поголовно, включая младенцев, расстреливали из пулемётов, прямо там, у Ореховой горки. Другие говорят, что их вовсе не расстреляли, а загнали на запасные пути, где для них приготовлены эшелоны, и их будут в самом деле куда-то отправлять. Куда? Никто не может ответить. Наверняка известно одно: у них забирали все документы, вещи, продукты. 24 ноября Уже ночь, а мне не спится… Никак не могу опомниться от сегодняшних событий. Нужно записать — может, хоть чуть-чуть отпустит меня этот ужас. Днём прибежал сын тёти Лиды Серёжка. Прямо весь белый и трясся так, что слова сказать не мог. Мы долго допытывались, что к чему, — испугались за тётю Лиду. Оказалось, пока матери не было дома, он с другими мальчишками залез на крышу самого высокого сарая в районе Ореховой горки. У кого-то из его приятелей оказался морской бинокль, и они взялись рассматривать ту зону, где стоит фашистское оцепление и куда не пускают. Ребята сказали, что там земля как будто вспахана. Странно как-то — зачем вспахали и оцепили? Ну Серёжка и взял бинокль тоже посмотреть — что можно пахать в ноябре? Разглядел, что это не вспашка, а будто траншея засыпанная и там земля шевелится. Уверяет, что видел высунувшуюся из земли руку, которая царапала землю… А солдаты и не смотрят в эту сторону — они заняты: гору вещей, которая сложена в стороне, сортируют и раскладывают в грузовики. И обувь отдельно, и чемоданы отдельно. А потом один увидел шевеление в земле, подошёл к траншее и давай стрелять в землю. Ребята как поняли, что́ это, так скатились с крыши и бегом по домам, а Серёжа — к нам, потому что дома одному страшно. Весь день мы приводили в себя бедного Серёжку. Я не понимаю, как он будет с этим жить, — такое потрясение для одиннадцатилетнего мальчишки. Потом и тётю Лиду пришлось отпаивать кипятком и успокаивать — она примчалась к нам с мыслью, что Серёжа пропал. Меня и саму всё ещё трясёт. Значит, разговоры, что евреев и крымчаков никуда не вывозят, а просто убивают, — правда. Не могу больше писать. Невозможно. Невозможно даже пытаться понять, потому что от этого мы просто сойдём с ума. И ведь никакой никому от этого пользы, никому никакой… Зачем же? 10 декабря Давно ничего не писала. Сил нет. Не столько физических, сколько душевных. Да и физических не так много. Мы голодаем, поскольку менять уже почти нечего, главное — накормить Ванюшку, а мы с мамой перебиваемся как получится. С топливом совсем плохо, а зима на редкость холодная. Даже море замёрзло. Вчера ходила на базар. С моря — ветер ледяной, с неба — дождь со снегом. Промёрзла, промокла, но добыла картошки, хотя, кажется, — подмороженной. Большую часть базара занимает вещевая толкучка. Очень много продавцов и совсем мало покупателей. Продаётся всё — от штопальных ниток и патефонных пластинок до золота и бриллиантов. Я вспомнила свои детские впечатления, потому что на рынке снова появились посиневшие от голода, с отёкшими ногами женщины, каких я, маленькая, так пугалась в 32–33-м годах. Они стоят длинными рядами со своей раскладкой. Эти редко соглашаются продать за деньги, в основном меняют. 16 декабря Тётя Лида позвала меня в библиотеку — помогать. Когда наши бомбили порт, разрушили крышу библиотеки. Те, кто раньше работал здесь, хотели разобрать по домам хотя бы самые ценные книги, пока здание не рухнуло и не всё ещё попорчено дождём и снегом. Я пришла позже, чем сотрудники, и вот что увидела. На большинстве стеллажей, стоящих вдоль стен, книги уцелели. Засыпана мусором и залита дождём только центральная часть книгохранилища. Возле стеллажей стоял немец в офицерской форме, который говорил с мужем одной пожилой сотрудницы на почти правильном русском языке. Свободно, практически без акцента, хотя и с некоторыми ошибками. По разговору мы поняли, что этот немец осведомлён обо всём, что издавалось в Советском Союзе на протяжении всех двадцати трёх лет советской власти. Сейчас он выбирал себе книги по искусству, экономике и географии СССР, складывал их в аккуратные стопки, а советскую художественную литературу бросал в груды, рассыпанные по полу. Как бы между делом он сказал, что до взятия Москвы осталось совсем немного и «тогда наступит мир и покой на свободной от большевиков земле», а остальная территория, мол, — это уже дело техники и времени. То есть мы для него — уже порабощённая страна, но это, однако, не мешает ему интересоваться нашей культурой и знать наш язык. Он, оказывается, закончил один из лучших университетов Германии (забыла какой) ещё до прихода Гитлера к власти. А теперь вот его призвали в армию — переводчиком на Восточный фронт. Тётя Лида отозвала меня в сторону к самому дальнему стеллажу. Шёпотом объяснила, что книги, которые она покажет, нужно вложить между старыми газетами, пока немец не видит, и связать так, чтобы можно было разглядеть только газеты. Вроде как мы несём старые подшивки на растопку для печки. Я занялась этим, а тётя Лида сказала немцу, что вот девочка тут старые подшивки просит на растопку. Он старыми газетами не заинтересовался, и я занялась делом. Фокус получился! Мы вынесли в таких связках старинные книги, которые ещё до революции дарили городской библиотеке богатые люди. Почти сто штук! Это были книги XIX и начала XX века и даже «Арифметика» Леонтия Магницкого — издание чуть ли не XVIII века. Удивительно всё-таки. Вот есть люди, которые на базаре дерутся, или спекулируют наворованными продуктами, или скупают у людей настоящие ценности за буханку хлеба. Есть — как я, кто уже, кажется, ни во что не верит и всего боится. А есть — которые книги спасают. Значит, они верят, что эти уникальные книги понадобятся не фашистам — нам. И невозможно представить, что эти библиотекари (ну, может, и не только они — такие) будут среди тех, кто дерётся или спекулирует на рынке и наживается на войне. Откуда такие силы? Валя Декабрь 1941 Тайные дела и странные разговоры Мыло, которое выдавали немцы для стирки своего белья, было совсем не похоже на привычное советское хозяйственное. Оно великолепно отстирывало все самые сложные пятна, но едко пахло и ужасно разъедало руки. Анна Николаевна, вынужденная стирать всю одежду трёх своих «жильцов», их постельное бельё и ещё горы солдатских полевых штанов, курток и исподнего, которые ей приносили через день, страдала от язвочек и трещин на руках, от боли в опухших суставах, но не позволяла Вале тоже браться за стирку. Единственное, чем могла помочь дочка, — выполаскивать мелкие и отжимать тяжёлые вещи: выкручивать их вдвоём было, конечно, легче. С резким наступлением холодов сушить бельё на улице стало невозможно — оно могло сохнуть несколько суток. И тогда немец-денщик натянул в кухне под потолком верёвки и велел сушить бельё здесь. В маленьком помещении стало ещё более тесно, сыро и душно. Усталость и ломота в спине мешали по ночам заснуть не только Анне Николаевне, но и Вале, которой именно ближе к вечеру приходилось больше всего помогать маме с выкручиванием тяжёлого белья. Сырость и постоянный запах мыла в кухне ещё добавляли неприятностей. Спать стало трудно: матрас, простыни и одеяла, свёрнутые весь день на холодном полу, отсыревали, и в них было совсем неуютно. К тому же мешал голод. Есть хотелось всё время. Валя не высыпалась, потому что подолгу не могла уснуть, а немцы вставали рано, и начинался шум, ходьба туда-сюда. Но она старалась не жаловаться ни вслух, ни мысленно. Девочка понимала, что их нынешняя жизнь — далеко не самый худший вариант. У них в доме тепло и есть электричество, потому что так нужно немецким офицерам, есть вода и еда, которой хотя и весьма скудно, но всё же расплачиваются немцы за стирку. Еды было мало, но всё же лучше, чем ничего. У Зои, Шушаны и Розы (ой, то есть Аделаиды и Софии — каждый раз мысленно поправляла себя Валя, чтобы не сбиться ненароком в разговоре) в доме совсем холодно, а с топливом и с едой гораздо хуже, чем у них с мамой. Гордые севастопольцы продуктов у Анны Николаевны не брали ни под каким видом. С болью вспоминала Валя бойкую и язвительную тётю Фиру — в душе очень добрую и справедливую, — упрямо ушедшую на погибель вместе с тысячами других таких же, не повинных ни в чём, кроме того, что родились евреями или крымчаками. Так что ей, почти взрослой тринадцатилетней девочке, живой, здоровой и даже не так уж сильно голодающей, грех жаловаться. Тщательно написанная Анной Николаевной справка (на бланке, с печатью!) о том, что София Антонопулу является дочерью Аделаиды Антонопулу и что её документы утрачены во время эвакуации из Севастопольского района в сентябре 1941 года, спасла Розу от участи множества других крымчаков, так же, как спас Шушану чужой паспорт. Верующая Шушана мысленно молилась за упокой души неведомой ей Аделаиды и за то, чтобы живы остались Анна, Фёдор, Валентина и Михаил, которых, она была уверена, послал Господь ей и её близким в трудный час. За три дня, данных евреям и крымчакам на обязательную регистрацию, Анна Николаевна написала больше четырёх десятков справок об утере документов — на бланках и просто листочках с печатями, что добыли или изготовили надёжные люди из типографии. Это была целая схема: Пётр Сергеевич выяснял, кого возможно прикрыть такой справкой или даже чужим паспортом, решал, какой национальности будет теперь человек, следил, чтобы не повторялись имена и фамилии, а несколько его помощников писали справки, стараясь делать разными почерки и подписи «уполномоченных лиц, выдавших справку». Уже потом, много позже, после войны, Валя узнала, что участвовали в этой работе всего шесть человек: Пётр Сергеевич как организатор и координатор, рабочий типографии — он же резчик печатей, три «писаря», в числе которых Анна Николаевна, а также девушка, доставлявшая справки людям. Никто из них, кроме координатора, не знал ни в лицо, ни по имени остальных участников операции и в случае провала не мог их выдать. Сильнее других рисковал Пётр Сергеевич, которого знали все. Почти полторы сотни человек спасли эти шестеро, а некоторых хорошо известных в городе людей Петру Сергеевичу удалось с подобными фальшивыми документами переправить туда, где местные жители их не знали. Тогда мать не стала посвящать Валю в эти дела, решив, что той достаточно истории с Шушаной и Розой — дай бог, чтобы не ошиблась в именах. Валины дни шли монотонной чередой: она помогала маме в тяжёлой стирке и уборке квартиры, готовила — если было что-то кроме пустой крупы — и всё время боялась попасться на глаза оккупантам, сделать что-то не так, нарваться на их гнев или выстрел. Однако оккупанты в квартире вели себя тихо: офицер, приходя со службы, смотрел будто сквозь них, денщик приносил бельё или непривычно маленькие буханочки серого или чёрного хлеба и крупу — плату за стирку, пытался объясняться, но агрессивным не был. Анна Николаевна делала вид, что почти не понимает немецкого… — Мам, а откуда они берут столько постельного белья? — спросила однажды Валя, увидев новую гору тяжёлых простыней. — Их же всего трое. — Думаю, все немцы, живущие в этом квартале, сдают Дитриху. Они хорошо умеют считать: им невыгодно отдельно в каждом доме платить за стирку, даже если плата так мала. Вон и солдатской одежды целая куча. Дитрихом, как они уже выяснили, звали денщика. Именно он всегда приносил бельё в стирку. Немцы практически не замечали обитательниц кухни, если только не нужно было что-то им приказать. Питались они, видимо, в какой-то немецкой столовой, потому что дома обычно еды не требовали и не готовили. Вечерами из комнат доносились то оживлённые разговоры и громкий смех, то резкие выволочки, которые устраивал офицер денщику. И лишь переводчик, тоже носивший офицерскую форму, время от времени с интересом поглядывал на молчаливую женщину, которая, несмотря на тяжёлую работу и недоедание, была красива, явно умна и хорошо образованна. Он уже успел рассмотреть и оценить домашнюю библиотеку, разместившуюся на стеллажах в комнатах, и замечал, что время от времени на полках происходят изменения: исчезает одна книга, встаёт на место другая. В отсутствие немцев Валя аккуратно пробиралась в бывшую детскую и, стараясь не сдвинуть лежавшие везде вещи, доставала очередной томик. Однажды переводчик явился в непривычное время — среди дня. Он нёс в руках несколько пачек книг, чем-то кое-как связанных, из солдатского ранца за его плечами тоже выглядывали корешки. Анна Николаевна постаралась не выдать своего удивления, а Валя изумлённо вытаращила глаза, но, заметив строгий взгляд матери, быстро отвернулась и уткнулась в свою книжку, раскрыв её где попало. Немец деловито выложил трофеи на стол в комнате и стал складывать их в аккуратные стопки. На минуту задумался и направился в кухню. — Ich brauche ein Seil oder einen Draht[49]. Анна Николаевна развела руками и покачала головой. — Не притворяйтесь. Вы понимаете немецкий. Может быть, не хуже, чем я — русский. Глаза женщины полыхнули таким испугом, что немец усмехнулся, будто его позабавила эта реакция. — Я прав? У вас хорошее образование и сильный немецкий? Анна Николаевна испуганно молчала. — Не бойтесь. Я никому не скажу. — Почему? — осмелилась спросить женщина. — Почему не скажу? Им, — презрительный кивок в сторону комнаты, — это знать не обязательно. Гауптштурмфюрер не любит умных, а этому… ден-шику… так, да?.. вообще не положено много знать. А мне вы… интересно. Среди этого… как это у вас говорят… быдла?.. говорить не с кем. — Вы так называете товарищей по армии? Офицер холодно улыбнулся: — Они мне не товарищи. Я отбываю с ними службу, чёрт её забери. Надеюсь уцелеть и вернуться домой. — Вы же офицер. Как же так? Разве не… — Я не… как это… не поддержаю идеи войны, если вы об этом. Никакую войну. Ни здесь, ни где-то ещё, — так же ровно и почти без эмоций сказал немец. — Но то, что мы есть побеждённые в прошлой войне, это… не слишком приятно. И будет неплохо, если мы rehabilitiere dich. — Реабилитируем себя… — задумчиво повторила Анна Николаевна. — Вы считаете, что убивать мирных людей — это реабилитация страны? Перед кем? — Реабилитация будет в глазах немецкого народа, когда мы победим. — И вы так спокойно говорите об этом… Вы пришли в чужую страну убивать и грабить… зачем? Что мы вам сделали? В чём виноваты те евреи и крымчаки, которых расстреляли за городом? Немец пожал плечами. — Евреи виноваты только в том, что они евреи. Вождям нужна была идея, под которую можно развязать войну и… как это… оттяпать хорошие территории. Для этого идея национал-социализма об уберменш и унтерменш[50] — ничуть не хуже любой другой. Если люди готовы за неё умирать. Или не готовы, но обязаны. Мне это… не слишком интересно. Я просто выполняю закон. Хорошо, что я знаю языки. Поэтому я переводчик, а не командую людьми или танками. Убивать довольно противно, а я могу это не делать. Война — циничная вещь. Если бы не напали мы, то Сталин напал бы на нас. — Советский Союз не собирался ни на кого нападать. — Я умею читать, фрау. И по-русски, и по-польски. Я читал ваши газеты перед войной. Всю страну готовили к войне.