Всю долгую дорогу домой у Вали стучало в голове: в горах… в горах… неужели у партизан? Но спрашивать маму она не стала — мама наверняка ещё больше встревожена, чем она, да и не скажет всё равно. На площади у театра происходило что-то странное. Множество солдат и офицеров нестройной серой толпой стояли, глядя куда-то в одну сторону. Обойдя площадь по краю, Валя и Анна Николаевна увидели, что все оккупанты смотрят на высокого немолодого военного в офицерской шинели, но без погон. На плечи его был накинут узкий синий шарф, свисающие концы которого украшало изображение золотистой свастики, а на груди висела цепь с большим крестом. Он что-то говорил или читал из маленькой книжечки, которую держал в руках. — Мам, это что? — шёпотом спросила Валя. — Не знаю… Давай не задерживаться или хоть отойдём вон туда… — Они укрылись за тумбой с афишами. В этот момент фашисты запели, нестройно и как-то очень мирно. Мелодия была несложная, но красивая. — Вот оно что… Это у них служба по поводу Рождества. Вон тот, с крестом, — капеллан. Не знала, что у них есть священники в армии. Пойдём, Валюш… лучше не нарываться. Мать и дочь торопливо свернули в переулок и направились домой. Они успели разогреть и доесть оставшуюся варёную картошку, когда явился денщик. Валя порадовалась про себя, что они с мамой до его прихода спокойно поели, поговорили, порадовались новости, что Мишка жив и здоров, обсудили поход к Петру Сергеевичу, — им было так хорошо вдвоём, почти как раньше. В присутствии немцев обитательниц кухни никогда не отпускало напряжение, боязнь что-то сделать не так, лишний раз обратить на себя внимание. Сейчас денщик, не удостоив их взглядом, прошёл в комнату и стал вынимать из ранца какие-то длинные ветки, фотографии, бумажки, нитки, обрезки тонкой проволоки, фляги и продукты. Встал на стул, достал со шкафа старую стеклянную вазу и воткнул в неё ветки. Мама и Валя в кухне принялись складывать высохшее бельё. — Надеюсь, что им сегодня не захочется никакой стирки, — тихо сказала Анна Николаевна. — Хоть бы не напились только… Отнеси ему. Валя взяла высокую стопку белья и тихо постучала в открытую дверь комнаты. Дитрих обернулся и, кивнув, указал, куда положить вещи. — Вайнахтен![53] — весело сказал он, указывая на ветки. Валя развела руками — мол, не понимаю, но кивнула и ушла в кухню. — Весёлый, — сказала она маме. — Ветки в вазу поставил и на них знаешь что развешивает? Фотографии. Женщина, дети… Иголкой аккуратно самый край сверху протыкает и на нитках подвешивает… И портрет Гитлера повесил. Представляешь — на ветку! И ещё свастику, вроде как из консервной крышки вырезанную. Ветки какие-то большие, похоже, от платана. Это же у них вместо ёлки, да? Анна Николаевна усмехнулась. — Видимо, вместо ёлки, да. У нас же ёлки не растут. И сосенок в дендропарке всего несколько было. Жаль парк. Вырубят весь за зиму. — Она горько вздохнула, совсем не о сосенках, но взяла себя в руки. — Ладно, Валюх, не вечно же наши отступать будут. Когда-нибудь всё назад отобьют, и посадим новый парк, и дома́ будут новые… Людей не вернёшь только. Бабушку, Тамару, Фиру… тысячи… — Думаешь, папа вернётся? Так страшно, что писем нету. И Мишка… — Надо верить, Валюш. Я стараюсь. И ты старайся. Если мы не станем верить и ждать, им там, может, ещё тяжелее будет. Я каждый день о них думаю. И уговариваю: вы там только держитесь, а мы дождёмся. Затопали тяжёлые сапоги в прихожей, раздались голоса — обе замолкли и напряжённо прислушались. Голосов было несколько, один — незнакомый. «Кого ещё немцы привели? Хоть бы кутёж не устроили тут», — с тревогой думала Анна Николаевна. Как обычно, без стука открылась дверь кухни, и вошёл Дитрих. — Gläser! Schnell![54] — И показал жестом, как пьют из стакана. Анна Николаевна кивнула и достала из буфета стакан. Немец показал четыре пальца, получил четыре стакана и ушёл. Оккупанты оживлённо разговаривали, чем-то угощались, что-то пили, громко чокаясь и восклицая «Прозит!» и что-то ещё не очень понятное. Анна Николаевна отметила про себя, что время от времени из комнаты доносятся необычные для военных слова: die Predigt, beichten[55]. Выйдя потихоньку в прихожую за большими ножницами, что хранились в шкафчике у двери, она увидела на тумбочке офицерскую фуражку с крестиком над околышем. Вот как — у её постояльцев в гостях капеллан. Валю дразнили вкусные запахи еды из комнаты, есть хотелось невероятно, но сегодня у них с мамой на ужин были только серый немецкий хлеб и чай. Потому что картошки мало и нужно растянуть её как можно дольше, объяснила мама, — ведь неизвестно, что удастся достать ещё. А остатки пшена они завтра отнесут Петру Сергеевичу. Тем временем наступил вечер. Немцы куда-то засобирались — это было ясно по шуму отдвигаемых стульев и голосам в прихожей. Анна Николаевна прислушалась и, уловив слово «Offiziersclub[56]», слегка расслабилась, с удивлением отметив, как она, оказывается, крепко сжимала ножницы, которыми подрезала подол старого пальто, перешивая его на Валю. Дочка за лето и осень совсем выросла из своего, а зима, видимо, и дальше будет необычно холодной. Хорошо, что немцы уходят. Хоть немного побыть в собственной квартире без страха и напряжения — это каждый раз почти подарок. Хлопнула дверь в прихожей. Выждав некоторое время, Валя выглянула из кухни в надежде проникнуть в комнату и взять книжку. Однако в бывшей детской виднелась прямая спина в сером кителе — не все ушли, стало быть… Валя тихо попятилась. На шорох у дверей переводчик, который сидел у стола, обернулся. Смерил ничего не выражающим взглядом сжавшуюся фигурку. — Ты хочешь книгу? — Он пожал плечами. — Иди. Девочка испуганно смотрела на него, не смея двинуться с места и, кажется, не понимая, что ей говорят. Её тайные вылазки раскрыты, и сейчас последует наказание… — Фрау, — громко и раздражённо сказал переводчик в сторону кухни, — объясните вашей дочь, я не воюю с женщина и дети. Пусть идёт и меняет свои книги, как она делает без нас. Гауптштурмфюреру не надо попадаться на глаза с этим. А я не против. Анна Николаевна стояла на пороге кухни и тоже изумлённо смотрела на немца. Наконец она обрела дар речи: — Vielen Dank. Wissen Sie, das Lesen bewahrt sie vor Angst und Hunger[57]. — Versteht sie Deutsch? — Переводчик кивнул на Валю. — Ja, ein bisschen. Ich lerne es in der Schule, — ответила девочка. — Aber ich verstehe nicht gut, wenn Sie sprechen[58]. — Вот и хорошо, — перешёл он на русский. — Как у вас говорят? Мало знать — хорошо спать? — Меньше знаешь, крепче спишь, — машинально уточнила Анна Николаевна и, помолчав, добавила: — Меняй книги, Валя, и пойдём в кухню. Нам не положено здесь быть. — Перестаньте, — холодно и ровно сказал немец. — Гауптштурмфюрер и его ден-шик ушли в клубы. В офицерском концерт, а в солдатском просто гулянка. Даже капелланы там. Они придут не скоро, а я никого не трогаю. Я пишу письмо домой. — Ваши капелланы… католики или?.. — не удержалась от вопроса Анна Николаевна, пока Валя занималась книгами. — Наши капелланы… разные. Тот, что был здесь, — лютеранин. Есть и католические. Говорят, наши вожди считают религию чем-то… — переводчик запнулся, подбирая русское слово, — в общем, вредным для национал-социализма, но они немцы, поэтому… рациональные. Глупо отнимать привычную религию у людей, которых посылаешь на фронт. Это может не понравиться, а у людей в руках оружие. — Как же христианские ценности сочетаются с нацизмом? — Наверное, никак, — равнодушно сказал переводчик и пожал плечами. — Вот капелланы здесь для того, чтобы как-то… соединить это. Вера и традиции — большая сила. Люди должны верить в то, что они делают. Вот капелланы и проповедуют здесь, убеждают тех, кто сомневается… Как это по-русски… отпевают убитых, утешают раненых и пишут письма их родным. Чтобы люди чувствовали себя здесь… как в своей земле. Анна Николаевна чуть не спросила, каково это — явиться на чужую землю, творить зло и при этом быть христианином, но вовремя спохватилась и промолчала. Однако немец удивил её, снова, как когда-то в разговоре на кухне, почти угадав незаданный вопрос. — Да, наши солдаты христиане, но готовы убивать по праву сильного и раз так приказал фюрер. И в их головах не должно быть вопросы, zum Beispiel[59], почему в прошлой войне немецкие евреи сражались в нашей армии вместе с немцами-христианами, а теперь их надо уничтожать. Большинство людей легко забыли это и верят, что Deutschland über alles[60], евреи — зло, а славяне — унтерменш. Это просто война, фрау. Анна Николаевна покачала головой, но ничего не сказала и, приобняв дочь за плечи, увела её в кухню. Долго Вале не давал покоя этот разговор. У неё не укладывалось в голове, как человек, который рассуждает про веру в Бога, так равнодушно говорит об уничтожении евреев и вроде бы оправдывает нацистов, может при этом читать хорошие книги и периодически потихоньку подбрасывать им с мамой еду. Этот странный немец любил своих родителей, подолгу писал им письма, явно недолюбливал сослуживцев и, кажется, был рад, что лично ему не приходится никого убивать… Много раз потом будет она вспоминать то, что сказала мама: мы ещё не раз увидим, как понятия «друг» и «враг», «свой» и «чужой» перепутываются, а может быть, и соединяются. Но сейчас Вале очень захотелось отвлечься от этих трудных разговоров, не думать о безвинно погибших людях… И девочка открыла томик Гайдара, купленный перед войной. В нём были рассказы и большая повесть «Школа», которую она ещё не читала. Валя любила заглядывать в неизвестный текст наугад — где раскроется. Просто чтобы посмотреть, какой он: понравится? нет? Томик, однако, открылся на хорошо знакомом месте: Шли мы долго, часто останавливались, отдыхали и рвали цветы. Потом, когда тащить надоедало, оставляли букеты на дороге. Я один букет бросил старой бабке в телегу. Испугалась сначала бабка, не разобравши, что такое, и погрозила нам кулаком. Но потом увидала, улыбнулась и кинула с воза три больших зелёных огурца. Огурцы мы подняли, вытерли, положили в сумку и весело пошли своей дорогой. Встретили мы на пути деревеньку, где живут те, что пашут землю, сеют в поле хлеб, садят картошку, капусту, свёклу или в садах и огородах работают. «Голубая чашка»! — обрадовалась Валя любимому рассказу. Отложив незнакомую пока «Школу», она погрузилась во много раз читанную историю и забыла про войну, тревожащие мысли и голодный желудок. …А потом был вечер. И луна и звёзды. Долго втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела. А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала её спать. — Ну что?! — забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. — А разве теперь у нас жизнь плохая? …Валя с мамой уже улеглись, когда из прихожей донеслись голоса и топот — это вернулись офицер и денщик. Постепенно всё затихло. Город спал. Рождественская ночь, рождественское утро Оглушительный взрыв раздался далеко за полночь. Зазвенели стёкла в домах, следом заревели паровозные гудки. В комнатах вскочили немцы и через минуту с руганью и криками вылетели из квартиры, грохоча сапогами. Перепуганные мать и дочь отодвинули плотную штору и пытались что-то рассмотреть. Но в окно кухни, выходящее во внутренний двор, можно был

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь.