Мне влезть, с верхушки ели посмотреть, Я б разглядел все грешные дела их”. Так молвил он; последовало чудо. Была там ель, под облака верхушкой: Гость взял ее за верхней ветви край, Стал гнуть – все гнуть да гнуть к земле сырой. Она ж круглилась, точно лук упругий Иль колесо, которому столяр Его окружность циркулем наметил. Так до земли, круглясь, она склонилась В его руках, – не человек то был. И вот, на ветви усадив Пенфея, Гость начал потихоньку ель пускать Так, чтоб она безумца не стряхнула; И уперлась вершиной ель в эфир, А на вершине царь сидел несчастный. Но лучше чем увидеть он их мог, Он ими сам замечен был. Как только Я убедился, что взаправду царь Там, на вершине, озираюсь – гостя Уж подле нет: и вдруг какой-то голос Из синевы воздушной зазвучал, Не иначе как Вакха: “Эй, юницы! Я к вам привел того, кто осмеял Меня, и вас, и таинства святые. Расправьтесь с ним!” И тотчас столб огня Между землей и небом загорелся. Замолк эфир, не шевелились листья Дубравы горной, все кругом притихло. Они ж, неясно слухом восприняв Его призыв, поднялись с мест своих, В недоуменье озираясь. Снова Он к ним воззвал. Когда же дщери Кадма Признали голос Диониса, – вмиг Они в поспешном беге понеслись, Что диких стая голубей: Агава, И сестры с ней, и все вакханки следом, Наитьем бога одержимы, мчатся По валунам, по пням и бурелому. Вот господина моего они Заметили на ели. По соседству Утес нашли и камнями бросать В Пенфея, и еловыми ветвями, Что дротиками, стали; пригодились И тирсы тут. Но в бедную мишень Не удалось попасть им, как ни бились: Уж очень высоко тогда сидел Беспомощный Пенфей на этой ели… И вот они, набравши сучьев дуба, Стараются (железа нет у них) Ель отделить от корней, – все напрасно. Попытку бросили и эту. Мать Тут крикнула: “Давайте станем кругом, За дерево возьмемся – и авось С вершины мы тогда достанем зверя, Чтоб тайн священных он не разгласил”. Без счету рук за ель тут ухватились И вырвали с корнями… Высоко Сидел Пенфей – и с высоты на землю Он полетел и грохнулся. Раздался Ужасный крик: он гибель увидал. И вот всех прежде мать его, как жрица, Бросается на жертву. Тут Пенфей С волос срывает митру, чтоб признала Свое дитя Агава, пощадила, Несчастная; щеки касаясь с лаской, Он молвит: “Матушка, ведь это я, Пенфей, тобой рожденный Эхиону! О, пожалей и за мою провинность Свое дитя, родная, не губи!”